Первый
пункт этой подписки гласил: "Когда распорядительный Комитет общества, сообразив
силы общества, обстоятельства, и представляющийся случай, решит, что настало
время бунта, то я обязуюсь, не щадя себя, принять полное открытое участие в
восстании и драке". По сообщению К. Мочульского, автора монографии
"Достоевский", под одной такой подпиской стояла подпись Федора Достоевского.
К. Мочульский высказывает догадку, что именно до инициативе Н. Спешнева,
наиболее революционно настроенные члены Кружка Петрашевского, составили особую
тайную группу. К. Мочульский называет Спешнева вторым злым гением Достоевского.
Первым, как известно, был Виссарион Белинский. "Спешнев толкает его на грех и
преступление, он его темный двойник".
Правильность вывода подтверждается высказываниями доктора С. Яновского,
близко знавшего Ф. Достоевского. В своих воспоминаниях он пишет:
"Незадолго до ареста, Достоевский сделался каким-то скучным, более
раздражительным, более обидчивым и готовым придраться к самым ничтожным мелочам,
стал особенно часто жаловаться на дурноты. Причиной этого, по собственному
сознанию Достоевского, было сближение с Спешневым, или точнее сказать, сделанный
у него заем".
Однажды Яновский стал утешать Достоевского, что со временем его дурное
настроение исчезнет. На это Достоевский ответил:
"Нет, не пройдет, а долго и долго будет меня мучить, так как я взял у
Спешнева деньги (при этом он назвал сумму около 500 рублей). Теперь я с ним и
его. Отдать же этой суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет
деньгами назад, такой уж он человек. Понимаете ли Вы, что у меня с этого времени
свой Мефистофель".
Комментируя это место воспоминаний доктора Яновского, К. Мочульский
пишет: "Достоевский мучится, потому, что он продал душу "дьяволу". "Теперь я с
ним и его". С этого времени у него есть свой Мефистофель, как у Ивана Карамазова
свой черт".
Достоевский тяготится тем, что он стал слугой .дьявола — атеиста и
коммуниста Николая Спешнева, но, во время следствия по делу кружка, не говорит
все же всю правду. Когда власти узнали о существовании среди петрашевцев особого
кружка заговорщиков и о его составе, Достоевскому было предложено дать
соответствующие объяснения. Он не сказал всей правды, а изобразил дело так, что
"Кружок знакомых Дурова есть чисто артистический и литературный".
Это была ложь. На собраниях Дуровского кружка, по данным следственной
Комиссии, "происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа
негодование против правительства, крестьян против помещиков, против начальников,
как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и
разрушать всякие религиозные чувства, которые они сами из себя уже совершенно
изгнали".
Не раскаиваясь всходит Достоевский и на эшафот. "Мы, петрашевцы, стояли
на эшафоте, и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния, — писал
Достоевский в "Дневнике Писателя" за 1873 год. Если не все мы, то, по крайней
мере, чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестие отречься от своих
убеждений, за которые нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим
духом представлялись. нам не требующими раскаяния, но даже чем-то очищающим,
мученичеством, за которое многое простится... И так продолжалось долго. Не годы
ссылки, не страдания сломили нас. Напротив, ничто не сломило нас и наши
убеждения лишь поддерживали наш дух сознанием исполненного долга".
На каторгу Достоевский ушел человеком находившимся под идейным влиянием
коммуниста Спешнева — одного из первых почитателей "коммунистического манифеста"
Карла Маркса. Перед лицом смерти Достоевский был еще "дитя неверия и сомнения".
После возвращения с каторги, вспоминая настроения петрашевцев,
Достоевский писал: "Почему же вы думаете, что петрашевцы не могли стать
нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае, если бы так
обернулось дело. Конечно, тогда и представить нельзя было, как бы это могло
обернуться. Но позвольте мне про одного себя сказать. Нечаевым, вероятно, я бы
не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может быть и мог бы".
В дневнике жены Достоевского записано следующее признание Достоевского:
"Социалисты произошли от петрашевцев, петрашевцы посеяли много семян. Тут были
задатки, из которых могли выработаться и практические социалисты-нечаевцы".
Достоевский признался однажды Д. Аверчиеву, что он "петрашевцев, и себя в том
числе полагает начинателями и распространителями революционных учений". Свой
революционный этап жизни Достоевский считал грехом против русского народа, и
когда, однажды, кто-то сказал Достоевскому:
— Какое, однако, несправедливое дело ваша ссылка.
Достоевский с раздражением заявил:
— Нет, справедливое: нас бы осудил народ.
* * *
Славянофил Ю. Самарин, встретившись в 1864 году заграницей с Герценом
упрекал его в том, что его "революционная пропаганда подействовала на целое
поколение, как гибельная противоестественная привычка, привитая к молодому
организму не успевшему сложиться и окрепнуть. Вы иссушили в нем мозг, ослабили
нервную систему и сделали его неспособным к сосредоточению и энергичной
деятельности... Причина всему этому — отсутствие почвы, заставляющее вас
продолжать без веры какую-то революционную чесотку по старой памяти".
"Чтобы ни случилось, — пишет со злорадством Герцен в первой книге
"Полярной Звезды", — разломится ли Россия на части, или Европа впадет в.
византийское ребячество — одна вещь сделана и искоренить ее невозможно, — это
сознание, более и более приобретаемое юным поколением России, что социализм —
смутный и неопределенный идеал русского народа, разумное и свободное развитие
его быта".
"Семена, которые достались в наследство небольшому числу наших друзей, и
нам от наших великих предшественников (вольтерьянцев, масонов и
масонов-декабристов. — Б. Б.), мы бросили в новые борозды к ничто не погибло".
"Россия, — писал В. Розанов в "Опавшие листья", — представляется огромным
буйволом, съевшим на лугу траву-зелье, съевшим какую-то "гадину-козюлю" с
травою: и отравленный ею он завертелся в безумном верченье". Таких гадин-козюль
Россия проглотила много со времени Тишайшего Царя. (Козюля — змея. — Б. Б.)
Одной из таких гадин-козюль была масонская революционная чесотка которою
заразили русскую молодежь Герцен, Белинский и Ко.
V. ОРДЕН РЫЦАРЕЙ ЗЛОГО ДОБРА
I
"Орден Русской Интеллигенции" — не моя выдумка, я ставлю только точки над
"i". Этот термин уже давно вошел в обиход и широко применялся авторами различных
книг до Февральского переворота и после него. Орден Русской Интеллигенции —
более точный термин, чем термин "интеллигенция", под которым многие в настоящее
время ошибочно подразумевают весь русский образованный слой.
В изданной несколько лет назад книге "Незаслуженная слава" я доказывал,
что "Творцы русской культуры — не интеллигенты, а интеллигенты — не творцы
русской культуры". На одной из страниц этой книги возражая автору статьи
"Беспредметная дискуссия", помещенной в "Нашей Стране", считавшему, что если "о
вкусах не спорят, то о терминологии тем более не стоит", я писал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
пункт этой подписки гласил: "Когда распорядительный Комитет общества, сообразив
силы общества, обстоятельства, и представляющийся случай, решит, что настало
время бунта, то я обязуюсь, не щадя себя, принять полное открытое участие в
восстании и драке". По сообщению К. Мочульского, автора монографии
"Достоевский", под одной такой подпиской стояла подпись Федора Достоевского.
К. Мочульский высказывает догадку, что именно до инициативе Н. Спешнева,
наиболее революционно настроенные члены Кружка Петрашевского, составили особую
тайную группу. К. Мочульский называет Спешнева вторым злым гением Достоевского.
Первым, как известно, был Виссарион Белинский. "Спешнев толкает его на грех и
преступление, он его темный двойник".
Правильность вывода подтверждается высказываниями доктора С. Яновского,
близко знавшего Ф. Достоевского. В своих воспоминаниях он пишет:
"Незадолго до ареста, Достоевский сделался каким-то скучным, более
раздражительным, более обидчивым и готовым придраться к самым ничтожным мелочам,
стал особенно часто жаловаться на дурноты. Причиной этого, по собственному
сознанию Достоевского, было сближение с Спешневым, или точнее сказать, сделанный
у него заем".
Однажды Яновский стал утешать Достоевского, что со временем его дурное
настроение исчезнет. На это Достоевский ответил:
"Нет, не пройдет, а долго и долго будет меня мучить, так как я взял у
Спешнева деньги (при этом он назвал сумму около 500 рублей). Теперь я с ним и
его. Отдать же этой суммы я никогда не буду в состоянии, да он и не возьмет
деньгами назад, такой уж он человек. Понимаете ли Вы, что у меня с этого времени
свой Мефистофель".
Комментируя это место воспоминаний доктора Яновского, К. Мочульский
пишет: "Достоевский мучится, потому, что он продал душу "дьяволу". "Теперь я с
ним и его". С этого времени у него есть свой Мефистофель, как у Ивана Карамазова
свой черт".
Достоевский тяготится тем, что он стал слугой .дьявола — атеиста и
коммуниста Николая Спешнева, но, во время следствия по делу кружка, не говорит
все же всю правду. Когда власти узнали о существовании среди петрашевцев особого
кружка заговорщиков и о его составе, Достоевскому было предложено дать
соответствующие объяснения. Он не сказал всей правды, а изобразил дело так, что
"Кружок знакомых Дурова есть чисто артистический и литературный".
Это была ложь. На собраниях Дуровского кружка, по данным следственной
Комиссии, "происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа
негодование против правительства, крестьян против помещиков, против начальников,
как пользоваться фанатизмом раскольников, а в прочих сословиях подрывать и
разрушать всякие религиозные чувства, которые они сами из себя уже совершенно
изгнали".
Не раскаиваясь всходит Достоевский и на эшафот. "Мы, петрашевцы, стояли
на эшафоте, и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния, — писал
Достоевский в "Дневнике Писателя" за 1873 год. Если не все мы, то, по крайней
мере, чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестие отречься от своих
убеждений, за которые нас осудили, те мысли, те понятия, которые владели нашим
духом представлялись. нам не требующими раскаяния, но даже чем-то очищающим,
мученичеством, за которое многое простится... И так продолжалось долго. Не годы
ссылки, не страдания сломили нас. Напротив, ничто не сломило нас и наши
убеждения лишь поддерживали наш дух сознанием исполненного долга".
На каторгу Достоевский ушел человеком находившимся под идейным влиянием
коммуниста Спешнева — одного из первых почитателей "коммунистического манифеста"
Карла Маркса. Перед лицом смерти Достоевский был еще "дитя неверия и сомнения".
После возвращения с каторги, вспоминая настроения петрашевцев,
Достоевский писал: "Почему же вы думаете, что петрашевцы не могли стать
нечаевцами, то есть стать на нечаевскую же дорогу, в случае, если бы так
обернулось дело. Конечно, тогда и представить нельзя было, как бы это могло
обернуться. Но позвольте мне про одного себя сказать. Нечаевым, вероятно, я бы
не мог сделаться никогда, но нечаевцем, не ручаюсь, может быть и мог бы".
В дневнике жены Достоевского записано следующее признание Достоевского:
"Социалисты произошли от петрашевцев, петрашевцы посеяли много семян. Тут были
задатки, из которых могли выработаться и практические социалисты-нечаевцы".
Достоевский признался однажды Д. Аверчиеву, что он "петрашевцев, и себя в том
числе полагает начинателями и распространителями революционных учений". Свой
революционный этап жизни Достоевский считал грехом против русского народа, и
когда, однажды, кто-то сказал Достоевскому:
— Какое, однако, несправедливое дело ваша ссылка.
Достоевский с раздражением заявил:
— Нет, справедливое: нас бы осудил народ.
* * *
Славянофил Ю. Самарин, встретившись в 1864 году заграницей с Герценом
упрекал его в том, что его "революционная пропаганда подействовала на целое
поколение, как гибельная противоестественная привычка, привитая к молодому
организму не успевшему сложиться и окрепнуть. Вы иссушили в нем мозг, ослабили
нервную систему и сделали его неспособным к сосредоточению и энергичной
деятельности... Причина всему этому — отсутствие почвы, заставляющее вас
продолжать без веры какую-то революционную чесотку по старой памяти".
"Чтобы ни случилось, — пишет со злорадством Герцен в первой книге
"Полярной Звезды", — разломится ли Россия на части, или Европа впадет в.
византийское ребячество — одна вещь сделана и искоренить ее невозможно, — это
сознание, более и более приобретаемое юным поколением России, что социализм —
смутный и неопределенный идеал русского народа, разумное и свободное развитие
его быта".
"Семена, которые достались в наследство небольшому числу наших друзей, и
нам от наших великих предшественников (вольтерьянцев, масонов и
масонов-декабристов. — Б. Б.), мы бросили в новые борозды к ничто не погибло".
"Россия, — писал В. Розанов в "Опавшие листья", — представляется огромным
буйволом, съевшим на лугу траву-зелье, съевшим какую-то "гадину-козюлю" с
травою: и отравленный ею он завертелся в безумном верченье". Таких гадин-козюль
Россия проглотила много со времени Тишайшего Царя. (Козюля — змея. — Б. Б.)
Одной из таких гадин-козюль была масонская революционная чесотка которою
заразили русскую молодежь Герцен, Белинский и Ко.
V. ОРДЕН РЫЦАРЕЙ ЗЛОГО ДОБРА
I
"Орден Русской Интеллигенции" — не моя выдумка, я ставлю только точки над
"i". Этот термин уже давно вошел в обиход и широко применялся авторами различных
книг до Февральского переворота и после него. Орден Русской Интеллигенции —
более точный термин, чем термин "интеллигенция", под которым многие в настоящее
время ошибочно подразумевают весь русский образованный слой.
В изданной несколько лет назад книге "Незаслуженная слава" я доказывал,
что "Творцы русской культуры — не интеллигенты, а интеллигенты — не творцы
русской культуры". На одной из страниц этой книги возражая автору статьи
"Беспредметная дискуссия", помещенной в "Нашей Стране", считавшему, что если "о
вкусах не спорят, то о терминологии тем более не стоит", я писал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64