Но мы, пробираясь в тени домов, ушли благополучно и скоро очутились во дворе дома мэра.
— Надеюсь, сэр, что вы не ранены? — спросила Руфь моего товарища.
С момента, как девушка открыла лицо, Рувим не говорил ни слова. Выражение его лица было какое-то особенное. Он был похож на человека, который увидел очень хороший сон и боится проснуться; прошло несколько секунд, прежде чем он сумел ответить:
— Нет, я не ранен, но нам, мистрисс, очень хотелось бы знать, кто эти бродяги и где их искать? Девушка погрозила пальцем и ответила:
— Ну нет, это оставьте, лучше это дело совсем бросить. А что касается этих людей, то я не могу наверное сказать, кто они такие. Я ходила проведать вдову Клатворзей. Она больна перемежающейся лихорадкой. Засиделась я у ней, а вот на обратном пути и подверглась нападению. Кто их знает? Может быть, это политические противники моего дедушки. Нападение на меня, по всей вероятности, было сделано, чтобы отомстить ему. Но я хочу ещё раз злоупотребить вашей добротой. Скажите, господа, вы мне не откажете в одной просьбе?
Положив руки на рукоятки мечей, мы поклялись, что готовы исполнить все её желания.
— Я вас прошу оставить этих людей в покое, — произнесла девушка, — пускай их Бог судит! А кроме того, не говорите, пожалуйста, дедушке ничего. Он очень раздражительный и всякий пустяк выводит его из себя, и это несмотря на его престарелый возраст. Я вовсе не хочу отвлекать его внимание на ничтожное происшествие. Его ум с пользой работает над общественными делами. Пусть так будет и впредь. Обещаетесь ли вы исполнить эту мою просьбу?
— Обещаюсь, — ответил я, кланяясь.
— И я также, — добавил Локарби.
— Благодарю вас, мои добрые друзья… Ах, Боже мой, кажется, я обронила на улице перчатку? Ну да это ничего. Благодарю Бога, что ни с кем не случилось ничего худого. Ещё раз, благодарю вас, господа, и желаю вам покойной ночи.
И девушка легко взбежала по ступенькам крыльца и скрылась в доме.
Рувим и я стали рассёдлывать лошадей, а затем задали им корму. Все это мы проделали молча. Также молчаливо мы поднялись наверх и разошлись по своим комнатам. Только уже стоя на пороге своей комнаты, мой приятель вымолвил:
— А ведь голос этого долговязого малого мне знаком, Михей, я его где-то видал.
— И мне этот голос тоже показался знакомым, — ответил я, — старику следовало бы хорошенько приглядывать за своими подмастерьями и учениками. У меня даже есть намерение выйти погулять, да, кстати, поискать обронённую девушкой перчатку. Нахмуренное лицо Рувима прояснилось, и на нем засияла весёлая улыбка. Он разжал левую руку, и я увидел простую перчатку из оленьей кожи.
— Эту перчатку я не отдам за все золото, которое хранится в сундуках её дедушки! — воскликнул он с пылом.
А затем, смеясь и краснея, он скользнул в свою комнату. Я остался наедине со своими мыслями.
Итак, дети, в этот вечер я впервые узнал, что мой добрый товарищ-ранен стрелой маленького божка. В груди двадцатилетнего юноши любовь растёт так же быстро, как библейская смоковница, выросшая в одну ночь; Моя история была бы неполной, если бы я вам не сказал, что за человек мой приятель Рувим. Это был честный, откровенный малый с горячим сердцем и порывистым характером. Он не любил проверять разумом влечений своего сердца. Это был такой молодой человек, которого хорошенькая девушка тянет к себе, как магнит иголку. Такие люди, как Рувим, любят по той же причине, по которой дрозды поют, а молодые кадеты резвятся и играют. Другое дело — такие люди, как я. Я был тяжёлым на подъем и медленно соображающим парнем, кровь в моих жилах текла медленно и была не очень горячая. К любви я приближался, как лошадь, которую ведут по откосу в реку купаться. Я неохотно переступал с ноги на ногу, упираясь на каждом шагу. Рувим не таков. Эта лошадка была горячая. Одну секунду вы её на берегу видите, затем со всеми четырьмя копытами в воздухе, а следующий момент — она уже в воде, в самом глубоком месте пруда.
Тайны любви непостижимы, и я совершенно не понимаю, как это чувство действует на настроение. Взять хотя бы Рувима. Я наблюдал за ним. Один час он ходит грустный и пасмурный, а там, гляди, развеселился — такой светлый и радостный стал, что прямо удивляться нужно. Любовь, однако, нехорошо повлияла на его характер. Он утратил свою весёлость, перестал острить и сделался похожим на мокрую курицу. Я прямо не понимаю, дети, почему поэты называют любовь счастьем? Какое это счастье быть похожим на мокрую курицу? Впрочем, что же тут удивляться? Печаль и радость близки друг другу. Это две лошади, стоящие в соседних стойлах. Одно стойло от другого отделено тонкой перегородкой. Ударила одна лошадь копытами в перегородку — и нет её… Поглядите на влюблённого человека: весь он начинён вздохами и похож на гранату, набитую порохом. Лицо грустное, глаза опущены долу, ум в эмпиреях. Ну, подойдёте вы к такому молодцу, пожалеете его, а он вам и выпалит в ответ, что свою грусть ни за какие богатства в мире не отдаст. У влюблённых слезы считаются за золото, а смех — за медную монету. Но чего это я заболтался, друзья мои? Объясняю я вам вещи, которых и сам не понимаю. Говорят, будто в мире нельзя найти двух людей, у которых были бы совершенно одинаковые ногти. А если одинаковых ногтей не найдёшь, то что же сказать о сокровеннейших чувствах? В чужой душе не разберёшься… Сказать вам, дети, как я сватался за вашу бабушку? Я не был похож на гробовщика во всем его наряде. Подошёл к вашей бабушке улыбаясь, хотя на сердце было немножко тревожно… Взял её за руку и сказал: «Эге-ге, куда это, однако, я заехал?» Это совсем не касается города Таунтона и восстания 1685 года. Вернёмся к рассказу.
В среду ночью на 17 июня мы узнали, что король — так звали Монмауза на западе — находится со своим войском в десяти милях от города и что назавтра он вступает в верноподданный Таунтон. Как вы, конечно, понимаете, к прибытию короля были сделаны приготовления. Таунтон всегда считался оплотом протестантизма и либерализма и не хотел ударить лицом в грязь. У Западных ворот была устроена из хвойных веток арка, а на ней была сделана надпись: «Привет королю Монмаузу». Другую такую же арку устроили при входе на базарную площадь. Одним концом она упиралась в верхнее окно гостиницы «Белого оленя», на арке виднелась надпись: «Да здравствует вождь протестантов». Третья арка была у входа во дворец; кажется, так, и надпись на ней тоже была, но какая — позабыл. Я вам уже говорил, что главное занятие Таунтона — это шерстяной и суконный промысел. Купцы этих товаров не пожалели и очень богато украсили улицы. Все окна и балконы были отделаны роскошными драпировками из ковров, бархата и расшитой парчи. Особенно богато были украшены Восточная, Высокая и Передняя улицы. Все дома на этих улицах сверху донизу были также разукрашены. На высокой колокольне храма святой Марии Магдалины развевалось королевское знамя, а на соседней колокольне св. Иакова развевался голубой флаг Монмауза. Приготовления шли деятельные; несмотря на то что уже наступила ночь, на улицах повсюду шла работа. Слышался стук молотков, крики, повсюду ходили толпы настроенных по-праздничному людей.
Когда в четверг 18 июня над городом взошло солнце, то оно осветило восхитительную картину. Таунтон точно по волшебству превратился в цветущий сад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
— Надеюсь, сэр, что вы не ранены? — спросила Руфь моего товарища.
С момента, как девушка открыла лицо, Рувим не говорил ни слова. Выражение его лица было какое-то особенное. Он был похож на человека, который увидел очень хороший сон и боится проснуться; прошло несколько секунд, прежде чем он сумел ответить:
— Нет, я не ранен, но нам, мистрисс, очень хотелось бы знать, кто эти бродяги и где их искать? Девушка погрозила пальцем и ответила:
— Ну нет, это оставьте, лучше это дело совсем бросить. А что касается этих людей, то я не могу наверное сказать, кто они такие. Я ходила проведать вдову Клатворзей. Она больна перемежающейся лихорадкой. Засиделась я у ней, а вот на обратном пути и подверглась нападению. Кто их знает? Может быть, это политические противники моего дедушки. Нападение на меня, по всей вероятности, было сделано, чтобы отомстить ему. Но я хочу ещё раз злоупотребить вашей добротой. Скажите, господа, вы мне не откажете в одной просьбе?
Положив руки на рукоятки мечей, мы поклялись, что готовы исполнить все её желания.
— Я вас прошу оставить этих людей в покое, — произнесла девушка, — пускай их Бог судит! А кроме того, не говорите, пожалуйста, дедушке ничего. Он очень раздражительный и всякий пустяк выводит его из себя, и это несмотря на его престарелый возраст. Я вовсе не хочу отвлекать его внимание на ничтожное происшествие. Его ум с пользой работает над общественными делами. Пусть так будет и впредь. Обещаетесь ли вы исполнить эту мою просьбу?
— Обещаюсь, — ответил я, кланяясь.
— И я также, — добавил Локарби.
— Благодарю вас, мои добрые друзья… Ах, Боже мой, кажется, я обронила на улице перчатку? Ну да это ничего. Благодарю Бога, что ни с кем не случилось ничего худого. Ещё раз, благодарю вас, господа, и желаю вам покойной ночи.
И девушка легко взбежала по ступенькам крыльца и скрылась в доме.
Рувим и я стали рассёдлывать лошадей, а затем задали им корму. Все это мы проделали молча. Также молчаливо мы поднялись наверх и разошлись по своим комнатам. Только уже стоя на пороге своей комнаты, мой приятель вымолвил:
— А ведь голос этого долговязого малого мне знаком, Михей, я его где-то видал.
— И мне этот голос тоже показался знакомым, — ответил я, — старику следовало бы хорошенько приглядывать за своими подмастерьями и учениками. У меня даже есть намерение выйти погулять, да, кстати, поискать обронённую девушкой перчатку. Нахмуренное лицо Рувима прояснилось, и на нем засияла весёлая улыбка. Он разжал левую руку, и я увидел простую перчатку из оленьей кожи.
— Эту перчатку я не отдам за все золото, которое хранится в сундуках её дедушки! — воскликнул он с пылом.
А затем, смеясь и краснея, он скользнул в свою комнату. Я остался наедине со своими мыслями.
Итак, дети, в этот вечер я впервые узнал, что мой добрый товарищ-ранен стрелой маленького божка. В груди двадцатилетнего юноши любовь растёт так же быстро, как библейская смоковница, выросшая в одну ночь; Моя история была бы неполной, если бы я вам не сказал, что за человек мой приятель Рувим. Это был честный, откровенный малый с горячим сердцем и порывистым характером. Он не любил проверять разумом влечений своего сердца. Это был такой молодой человек, которого хорошенькая девушка тянет к себе, как магнит иголку. Такие люди, как Рувим, любят по той же причине, по которой дрозды поют, а молодые кадеты резвятся и играют. Другое дело — такие люди, как я. Я был тяжёлым на подъем и медленно соображающим парнем, кровь в моих жилах текла медленно и была не очень горячая. К любви я приближался, как лошадь, которую ведут по откосу в реку купаться. Я неохотно переступал с ноги на ногу, упираясь на каждом шагу. Рувим не таков. Эта лошадка была горячая. Одну секунду вы её на берегу видите, затем со всеми четырьмя копытами в воздухе, а следующий момент — она уже в воде, в самом глубоком месте пруда.
Тайны любви непостижимы, и я совершенно не понимаю, как это чувство действует на настроение. Взять хотя бы Рувима. Я наблюдал за ним. Один час он ходит грустный и пасмурный, а там, гляди, развеселился — такой светлый и радостный стал, что прямо удивляться нужно. Любовь, однако, нехорошо повлияла на его характер. Он утратил свою весёлость, перестал острить и сделался похожим на мокрую курицу. Я прямо не понимаю, дети, почему поэты называют любовь счастьем? Какое это счастье быть похожим на мокрую курицу? Впрочем, что же тут удивляться? Печаль и радость близки друг другу. Это две лошади, стоящие в соседних стойлах. Одно стойло от другого отделено тонкой перегородкой. Ударила одна лошадь копытами в перегородку — и нет её… Поглядите на влюблённого человека: весь он начинён вздохами и похож на гранату, набитую порохом. Лицо грустное, глаза опущены долу, ум в эмпиреях. Ну, подойдёте вы к такому молодцу, пожалеете его, а он вам и выпалит в ответ, что свою грусть ни за какие богатства в мире не отдаст. У влюблённых слезы считаются за золото, а смех — за медную монету. Но чего это я заболтался, друзья мои? Объясняю я вам вещи, которых и сам не понимаю. Говорят, будто в мире нельзя найти двух людей, у которых были бы совершенно одинаковые ногти. А если одинаковых ногтей не найдёшь, то что же сказать о сокровеннейших чувствах? В чужой душе не разберёшься… Сказать вам, дети, как я сватался за вашу бабушку? Я не был похож на гробовщика во всем его наряде. Подошёл к вашей бабушке улыбаясь, хотя на сердце было немножко тревожно… Взял её за руку и сказал: «Эге-ге, куда это, однако, я заехал?» Это совсем не касается города Таунтона и восстания 1685 года. Вернёмся к рассказу.
В среду ночью на 17 июня мы узнали, что король — так звали Монмауза на западе — находится со своим войском в десяти милях от города и что назавтра он вступает в верноподданный Таунтон. Как вы, конечно, понимаете, к прибытию короля были сделаны приготовления. Таунтон всегда считался оплотом протестантизма и либерализма и не хотел ударить лицом в грязь. У Западных ворот была устроена из хвойных веток арка, а на ней была сделана надпись: «Привет королю Монмаузу». Другую такую же арку устроили при входе на базарную площадь. Одним концом она упиралась в верхнее окно гостиницы «Белого оленя», на арке виднелась надпись: «Да здравствует вождь протестантов». Третья арка была у входа во дворец; кажется, так, и надпись на ней тоже была, но какая — позабыл. Я вам уже говорил, что главное занятие Таунтона — это шерстяной и суконный промысел. Купцы этих товаров не пожалели и очень богато украсили улицы. Все окна и балконы были отделаны роскошными драпировками из ковров, бархата и расшитой парчи. Особенно богато были украшены Восточная, Высокая и Передняя улицы. Все дома на этих улицах сверху донизу были также разукрашены. На высокой колокольне храма святой Марии Магдалины развевалось королевское знамя, а на соседней колокольне св. Иакова развевался голубой флаг Монмауза. Приготовления шли деятельные; несмотря на то что уже наступила ночь, на улицах повсюду шла работа. Слышался стук молотков, крики, повсюду ходили толпы настроенных по-праздничному людей.
Когда в четверг 18 июня над городом взошло солнце, то оно осветило восхитительную картину. Таунтон точно по волшебству превратился в цветущий сад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136