– Благодарю. – Она помолчала. – Говорят… Заметьте, не я говорю – весь город говорит, что вы… Как бы это помягче выразиться…
– Я – солдат, мадемуазель, – буркнул Скобелев. – Не стесняйтесь.
– Вы снова взялись за опыты, подтверждающие теорию естественного отбора Дарвина.
– Ах, это! – Михаил Дмитриевич заставил себя рассмеяться. – Едко подмечать следствия, не интересуясь причинами – как же это по-дамски!
– Мужчин, естественно, заботят только причины, – сухо заметила она. – Вытекающие из них следствия ниже их достоинства. Так каковы же причины?
Скобелев помолчал. Он очень хотел рассказать Екатерине Александровне о самоубийстве друга юности (почему-то о смерти Макгахана у него не возникло потребности говорить с кем бы то ни было), но так нескладно начавшийся разговор поднял в нем столь мутную волну обиды, что искренне делиться горем даже с любимой женщиной ему уже не хотелось. Не мог он заставить себя быть искренним, но не мог и отмолчаться в ответ на презрение, прозвучавшее в её вопросе.
– Причина вам известна, дорогая моя, – развязно начал он (у Екатерины изумлённо приподнялись брови: столь фамильярно он никогда к ней не обращался). – Порочность души моей, как вы совершенно правильно изволили заметить.
– Михаил Дмитриевич, дорогой мой, необыкновенный человек, что вы с собой делаете? – подавшись всем телом к нему, с неожиданной страстностью, даже с каким-то ужасом сказала она. – И с собой, и со мной. С нами. Вы же сейчас наговариваете на себя Бог знает что!.. Извините меня, я скверно начала нашу встречу. Я была глубоко обижена, даже оскорблена и… Я понимаю, я – обыкновенная скучная девица, любящая заумно порассуждать – таких тысячи в России! Но, согласитесь, искать спасения от моего занудства в диких развлечениях…
– У меня гостил отец…
– Ваш отец уехал ровно через сутки, Михаил Дмитриевич, – с горечью сказала Екатерина Александровна. – Его провожал губернатор, городской голова, дворянство и даже оркестр. И не успел скрыться из глаз его поезд, как вас с неудержимой силой повлекло к особам, недостойным называться женщинами…
Скобелев был предрасположен к неожиданным решениям: именно это свойство и обеспечило ему мировое признание, а отнюдь не легендарное презрение к опасности. Решения возникали вдруг, интуитивно, без какого бы то ни было расчёта: это всегда был внезапный неосознанный порыв души. И в тот момент он со всей присущей ему искренностью поддался первому порыву:
– Катенька, дорогая моя, я много прожил на свете и многое пережил. Я не способен, просто не способен на ложь и изворотливость. Забудем все, мне больно и трудно, простите меня разом и – за все. В ваших руках вся моя надежда и все моё счастье.
Их качнуло друг к другу. Они схватились за руки, крепко их сжали, но даже не обнялись при этом. Просто уронили друг другу головы на плечи и – замерли. Будто лошади, о чем впоследствии часто вспоминал Михаил Дмитриевич. Он, кажется, прошептал тогда:
– Я люблю вас…
А она промолчала. А вскоре и сама неестественная поза их стала ощущаться неудобной и какой-то искусственно напряжённой, что ли. Но никто не решался выйти из неё, нарушить эту неуклюжую телесную близость, и первой отодвинулась Екатерина.
– Я оставляю свою руку в вашей, дорогой мой Михаил Дмитриевич. Но – с непременным условием: дайте мне право над вами. Полное, бесконечное право, и я создам ваше счастье.
Возникла пауза, показавшаяся им бесконечно, немыслимо длинной. Наконец Скобелев медленно разжал ладони, отпустил её руки, чуть отодвинулся, и странная, почти не живая улыбка медленно вползла на его лицо.
– Второй раз в жизни мне предлагают полную капитуляцию.
– Помилуйте, какая капитуляция? Михаил Дмитриевич, дорогой мой, я имела в виду всего лишь приличия, принятые в обществе, не более того. Согласитесь, что без их соблюдения…
– Второй раз, – словно не слыша её, продолжал Скобелев с той же застывшей улыбкой. – Знаете, где была первая? В Киндерлиндском походе. Я поехал за водой с казачьей полусотней, и нас внезапно окружили киргизы. Перестреляли всех наших лошадей и кричали: «Сдавайтесь! Сдавайтесь!..» Знаете, что я тогда ответил? «Убирайтесь к черту!..» Так и называется картина, которую написал Верещагин по моим рассказам. Коли случится быть в Москве, загляните к Третьяковым. Кажется, они купили её.
Резко вскочил, секунду смотрел на замершую Екатерину Александровну, коротко кивнул головой:
– Разрешите откланяться.
И стремительно удалился, ни разу не оглянувшись.
Больше они не встречались и не писали друг другу записок. Для Михаила Дмитриевича это было тяжёлым решением, но он и мысли не допускал, что можно вновь увидеться, принести извинения за недопустимую грубость и тем вернуть мечту о семейном счастье, спокойствии и будущих «скобелятах». Слишком уж высокой оказалась цена, которую потребовали за эту мечту.
«С поэзией покончено», – записал он в намётке стратегического плана Ахалтекинской кампании. И осталось непонятным, что же он имел в виду. То ли свою военную деятельность, то ли собственную личную жизнь.
Но, как ни странно, к рюмке не потянулся. С головой окунулся в работу, деятельно готовился к поездке в Туркестан, несколько раз посетил Петербург, согласовывая с Генеральным штабом детали предстоящих боевых операций. И даже наметил день, когда покинет Минск навсегда. Невыносимым стало для него пребывание в нем. Невыносимым.
– Вот список того, что мне там потребуется. Начинай укладываться, Баранов, пора.
Адъютант уложил чемоданы, Михаил Дмитриевич начал писать последний приказ по корпусу, когда пришла телеграмма, что внезапно скончался отец.
Дмитрия Ивановича хоронили в церкви родового поместья Спасское Рязанской губернии. Официальная панихида была отслужена ещё в Санкт-Петербурге по повелению свыше, и на похоронах присутствовали только родные. Из столицы приехали замужние дочери: Надежда Дмитриевна Белосельская-Белоозерская, Ольга Дмитриевна Шереметева и Зинаида Дмитриевна Лейхтенбергская. Все трое тихо плакали, а Ольга Николаевна так и не смогла уронить ни слезинки, безотрывно глядя в белое, непривычно неживое лицо мужа. А при прощальном поцелуе согнулась, опершись руками о стенки гроба, и застыла, не в силах выпрямиться. Михаил Дмитриевич нежно обнял её, стал шептать что-то. Потом отвёл в сторону, уже не выпуская её руки из своей ладони.
Потом все было кончено. Все. И могилу накрыли каменной плитой. Когда сестры начали класть на плиту цветы, Михаил Дмитриевич шепнул Надежде:
– Уведи маму. И заставьте её заплакать. Заставьте, уговорите, упросите.
Все тихо вышли, а он остался. Долго молчал, опустив голову. Потом низко поклонился свежей могиле, подошёл к старому священнику, которого знал ещё с детства, и тихо сказал:
– Меня слева от батюшки Дмитрия Ивановича положишь, отец Николай. У стены.
И тут же вышел.
Сёстрам удалось расшевелить маменьку, и в конце концов она заплакала. Но к поминальному столу так и не вышла, и взрослые дети поминали отца вчетвером. Выпили по рюмке, но не расстались, а перешли в гостиную. Тихо вспоминали о детстве, сестры говорили о собственных детях, а потом Зинаида сказала:
– В Петербургских салонах шепчутся, что батюшка наш умер не собственной смертью.
– Я тоже это слышала, но я не верю, не верю!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98