– Накося, выкуси!
Он бурно дышал и стал красным как помидор. Млынов начал опасаться, не хватит ли его удар, но генерал был могуч как дуб. Легко вскочив, по-скобелевски метнулся к дверям, развернулся на каблуках и оказался перед капитаном.
– Сколько?
– Много, Дмитрий Иванович, – политично вздохнул Млынов.
– Сколько, я спрашиваю? – взревел старик.
– Тысяч около двадцати, если с процентами.
– Хорошо гуляет, стервец! – неожиданно заулыбался генерал. – Ай да Мишка, ай да гусар! Молодец: знай наших, немецкая твоя душа! Так сколько?
– Коли прикажете, завтра доложу до копейки.
– Сегодня! Через два часа, и чтоб к вечеру рассчитался: лично тебе деньги даю. А этого сукинова сына я все равно ремнём выдеру, нехай себе, что свитский генерал. Ступай, капитан, одна нога здесь, другая – там.
Заплатить скобелевские долги было ещё полдела: оставалось вырвать Михаила Дмитриевича из пьяного круга, протрезвить, привести в чувство, заставить вспомнить о деле и тем самым вновь зажечь в опустошённой душе угасший факел веры в самого себя. Здесь Млынов мог надеяться только на авторитеты, которые признавала самовлюблённая и обидчивая скобелевская натура. Ни Драгомирова, ни Шаховского, ни Столетова в Бухаресте не было, и верный адъютант, поразмыслив, поехал в русскую военную миссию, ведавшую перемещением русских войск, а наипаче – генералов.
В этот беспокойный для Млынова день Скобелев блаженно пил в номере скандально шумной бухарестской гостиницы старое монастырское. На нем был любимый бухарский халат, памятный по анекдоту, который он уже дважды начинал рассказывать незнакомому, но приятному молодому человеку. Молодой человек, беспрестанно улыбаясь, торопливо поддакивал, но Михаил Дмитриевич витийствовал не по этой причине. Истинная причина сидела поодаль на диване, изредка вскидывая ресницы и обжигая генерала обожающим взглядом вишнёвых глаз.
– Уж к чему у меня способности, так это к языкам. В детстве гувернёры нахвалиться не могли. В особенности, немец, пока я ему затрещину не влепил. Н-да. Ну, потом – Париж, Дания, Италия, Испания, Англия… Прошу прощения, мадемуазель, что принимаю в халате: знобит. Да, так о чем это я? А, о халате! Мне преподнесла его депутация уважаемых старцев-аксакалов. Кажется, в Фергане… Но это не важно. Важно, что вышел я к ним в полной форме, но со свирепого похмелья. Свирепейшего! В башке барабанная дробь, звон бокалов и обрывки вчерашней кутерьмы, а тут – седобородые. С этим самым халатом. Я к тому времени уж и по-арабски читал, а поди ж ты! Принял халат, шагнул к старикам и гаркнул: «Господа саксаулы!..» – Он громко расхохотался. – Вместо аксакалов – саксаулы! Вот какой камуфлет мыслей анекдотический… – И вздохнул неожиданно. – В жизни себе этого не прощу. Гадость какая – стариков обидеть.
– Да что вы, ваше превосходительство, – затараторил молодой человек. – Как говорится, кантинэ неглижабль!
– Неглижабль, – Скобелев глянул на заманчивую брюнетку, но та лишь томно ворохнула длинными ресницами. – За милых женщин, друг мой. За украшение нашей грубой солдатской жизни, за венец творения…
За венец выпить не успели, так как в номер вошёл Алексей Николаевич Куропаткин.
– Шёл на ваш львиный рык, как на маяк.
– Алёша! – радостно заорал Скобелев. – Алёшка, друг ты мой туркестанский, откуда? Дай обниму тебя.
– Вы знаете, Михаил Дмитриевич, мою слабость: я никогда не обнимаюсь при посторонних. А поскольку обняться нам необходимо, то прошу, господа, незамедлительно покинуть номер. Живо, господа, живо, я не привык повторять команду!
Гости ретировались мгновенно, но друзья с объятьями не спешили. Скобелев вдруг обиделся, а Куропаткин разозлился.
– Ну и зря. Брюнеточка страстью полыхала, а ты… В каком виде меня показал перед нею?
– В хмельном, – отрезал Куропаткин, садясь напротив. – Чего изволите делать дальше, ваше превосходительство? Хвастаться победами, ругать тыловых крыс или страдать от непонимания? Я весь ваш репертуар наизусть знаю, так что давайте без антрактов.
Скобелев усмехнулся, налил бокал, неторопливо выпил, привычно расправив бороду, сказал трезво и горько:
– Нет, Алексей Николаевич, ничего ты не знаешь. Война здесь другая, не наша какая-то война. Здесь за чины воюют, за ордена, за царское «спасибо», а потому и продают. Меня, думаешь? Да плевать я на себя хотел: эка невидаль для России – ещё один талант под пулю подвести. Солдат продают, Алёша, силу и гордость нашу. И меня продавать заставляют. Как вспомню песню, с которой куряне в бой шли, так… Женихами шли! Верили мне, как… как своему верили, понимаешь? И осталась та вера на Зелёных горах…
– Так вернитесь за нею, – тихо сказал Куропаткин. – Не знаю, какой вы полководец, но вы – вождь. Прирождённый вождь, в вас какая-то чертовщина необыкновенная, за вас умирают радостно. Лет этак двести назад вы бы ватаги по Волге водили и княжон персидских в полон бы брали не хуже Стеньки Разина.
– А может и лучше, – не без самодовольства заметил генерал. – Ватаги бы водил, а войска больше не поведу. Не хочу я, чтоб моим именем солдат на бессмысленную гибель обрекали, а посему кончим этот разговор. Хочешь со мной выпить – милости просим, а нет, так ступай задницу криденерам лизать.
– Или – или? Отчего же такие крайности?
– А оттого, что я – гордый внук славян, как назвал меня Александр Сергеевич. И каждый русский должен всегда помнить, что он – гордый внук славян, а не половецкий холоп и не ганзейский купчишка. И доколе мы будем помнить это, дотоле и останемся русскими. Особливым народом, которому во хмелю и море по колено, а в трезвости – так и вовсе по щиколотку.
– Весьма жаль, что наши славянофилы не слышат этой патетической речи.
– Плевать я хотел на славянофилов. Я уважаю всех людей, особенно если они – мои враги. А глупое славянофильство не уважает никого, кроме себя. Нет уж, Алексей Николаевич, ты меня с этими господами не смешивай, я Россию со всеми её болячками люблю, без румян и помады.
– А что же на поле брани её бросили? – Куропаткин подождал ответа, но Скобелев угрюмо молчал. – Не логично.
– Потерял я право людьми командовать. Уверенность ту ослепительную, что непобедим ты, что каждое слово твоё понимают, что с песней на смерть пойдут, коли прикажешь. С песней, – генерал ещё раз тяжело вздохнул. – Вот ты сказал, что я – вождь, и тут же Стеньку Разина вспомнил. Верно вспомнил, потому что никакой я не вождь, я – атаман. «Делай, как я» – вот и все, что я требую. А сейчас и этого требовать не могу, потому что не верю.
– В победу?
– В необходимость гибели солдат русских не верю! – крикнул Скобелев. – Понасажали старичья в эполетах на нашу голову, а я не желаю кровью солдат своих их тупость оплачивать. Не желаю, не буду и… и в отставку подам. Лучше турнепс разводить.
Он залпом выпил вино, расправил бакенбарды, пересел на диван и взял гитару. Подстроив, негромко запел по-итальянски, но Куропаткин видел, что занят он не песней, а думами, и что думы эти тяжелы и тревожны.
– А я-то, дурень, к вам стремился. Мечтал, что пригожусь, что повоюем вместе, как в Туркестане воевали.
– Так в чем же дело? – спросил Скобелев. – Возьми газеты, читай вслух, где дерутся. И рванём мы с тобой, Алёша, куда хошь – хошь в Африку, хошь в Америку. Наберём тысячу молодцов и покажем миру, что такое русская удаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
Он бурно дышал и стал красным как помидор. Млынов начал опасаться, не хватит ли его удар, но генерал был могуч как дуб. Легко вскочив, по-скобелевски метнулся к дверям, развернулся на каблуках и оказался перед капитаном.
– Сколько?
– Много, Дмитрий Иванович, – политично вздохнул Млынов.
– Сколько, я спрашиваю? – взревел старик.
– Тысяч около двадцати, если с процентами.
– Хорошо гуляет, стервец! – неожиданно заулыбался генерал. – Ай да Мишка, ай да гусар! Молодец: знай наших, немецкая твоя душа! Так сколько?
– Коли прикажете, завтра доложу до копейки.
– Сегодня! Через два часа, и чтоб к вечеру рассчитался: лично тебе деньги даю. А этого сукинова сына я все равно ремнём выдеру, нехай себе, что свитский генерал. Ступай, капитан, одна нога здесь, другая – там.
Заплатить скобелевские долги было ещё полдела: оставалось вырвать Михаила Дмитриевича из пьяного круга, протрезвить, привести в чувство, заставить вспомнить о деле и тем самым вновь зажечь в опустошённой душе угасший факел веры в самого себя. Здесь Млынов мог надеяться только на авторитеты, которые признавала самовлюблённая и обидчивая скобелевская натура. Ни Драгомирова, ни Шаховского, ни Столетова в Бухаресте не было, и верный адъютант, поразмыслив, поехал в русскую военную миссию, ведавшую перемещением русских войск, а наипаче – генералов.
В этот беспокойный для Млынова день Скобелев блаженно пил в номере скандально шумной бухарестской гостиницы старое монастырское. На нем был любимый бухарский халат, памятный по анекдоту, который он уже дважды начинал рассказывать незнакомому, но приятному молодому человеку. Молодой человек, беспрестанно улыбаясь, торопливо поддакивал, но Михаил Дмитриевич витийствовал не по этой причине. Истинная причина сидела поодаль на диване, изредка вскидывая ресницы и обжигая генерала обожающим взглядом вишнёвых глаз.
– Уж к чему у меня способности, так это к языкам. В детстве гувернёры нахвалиться не могли. В особенности, немец, пока я ему затрещину не влепил. Н-да. Ну, потом – Париж, Дания, Италия, Испания, Англия… Прошу прощения, мадемуазель, что принимаю в халате: знобит. Да, так о чем это я? А, о халате! Мне преподнесла его депутация уважаемых старцев-аксакалов. Кажется, в Фергане… Но это не важно. Важно, что вышел я к ним в полной форме, но со свирепого похмелья. Свирепейшего! В башке барабанная дробь, звон бокалов и обрывки вчерашней кутерьмы, а тут – седобородые. С этим самым халатом. Я к тому времени уж и по-арабски читал, а поди ж ты! Принял халат, шагнул к старикам и гаркнул: «Господа саксаулы!..» – Он громко расхохотался. – Вместо аксакалов – саксаулы! Вот какой камуфлет мыслей анекдотический… – И вздохнул неожиданно. – В жизни себе этого не прощу. Гадость какая – стариков обидеть.
– Да что вы, ваше превосходительство, – затараторил молодой человек. – Как говорится, кантинэ неглижабль!
– Неглижабль, – Скобелев глянул на заманчивую брюнетку, но та лишь томно ворохнула длинными ресницами. – За милых женщин, друг мой. За украшение нашей грубой солдатской жизни, за венец творения…
За венец выпить не успели, так как в номер вошёл Алексей Николаевич Куропаткин.
– Шёл на ваш львиный рык, как на маяк.
– Алёша! – радостно заорал Скобелев. – Алёшка, друг ты мой туркестанский, откуда? Дай обниму тебя.
– Вы знаете, Михаил Дмитриевич, мою слабость: я никогда не обнимаюсь при посторонних. А поскольку обняться нам необходимо, то прошу, господа, незамедлительно покинуть номер. Живо, господа, живо, я не привык повторять команду!
Гости ретировались мгновенно, но друзья с объятьями не спешили. Скобелев вдруг обиделся, а Куропаткин разозлился.
– Ну и зря. Брюнеточка страстью полыхала, а ты… В каком виде меня показал перед нею?
– В хмельном, – отрезал Куропаткин, садясь напротив. – Чего изволите делать дальше, ваше превосходительство? Хвастаться победами, ругать тыловых крыс или страдать от непонимания? Я весь ваш репертуар наизусть знаю, так что давайте без антрактов.
Скобелев усмехнулся, налил бокал, неторопливо выпил, привычно расправив бороду, сказал трезво и горько:
– Нет, Алексей Николаевич, ничего ты не знаешь. Война здесь другая, не наша какая-то война. Здесь за чины воюют, за ордена, за царское «спасибо», а потому и продают. Меня, думаешь? Да плевать я на себя хотел: эка невидаль для России – ещё один талант под пулю подвести. Солдат продают, Алёша, силу и гордость нашу. И меня продавать заставляют. Как вспомню песню, с которой куряне в бой шли, так… Женихами шли! Верили мне, как… как своему верили, понимаешь? И осталась та вера на Зелёных горах…
– Так вернитесь за нею, – тихо сказал Куропаткин. – Не знаю, какой вы полководец, но вы – вождь. Прирождённый вождь, в вас какая-то чертовщина необыкновенная, за вас умирают радостно. Лет этак двести назад вы бы ватаги по Волге водили и княжон персидских в полон бы брали не хуже Стеньки Разина.
– А может и лучше, – не без самодовольства заметил генерал. – Ватаги бы водил, а войска больше не поведу. Не хочу я, чтоб моим именем солдат на бессмысленную гибель обрекали, а посему кончим этот разговор. Хочешь со мной выпить – милости просим, а нет, так ступай задницу криденерам лизать.
– Или – или? Отчего же такие крайности?
– А оттого, что я – гордый внук славян, как назвал меня Александр Сергеевич. И каждый русский должен всегда помнить, что он – гордый внук славян, а не половецкий холоп и не ганзейский купчишка. И доколе мы будем помнить это, дотоле и останемся русскими. Особливым народом, которому во хмелю и море по колено, а в трезвости – так и вовсе по щиколотку.
– Весьма жаль, что наши славянофилы не слышат этой патетической речи.
– Плевать я хотел на славянофилов. Я уважаю всех людей, особенно если они – мои враги. А глупое славянофильство не уважает никого, кроме себя. Нет уж, Алексей Николаевич, ты меня с этими господами не смешивай, я Россию со всеми её болячками люблю, без румян и помады.
– А что же на поле брани её бросили? – Куропаткин подождал ответа, но Скобелев угрюмо молчал. – Не логично.
– Потерял я право людьми командовать. Уверенность ту ослепительную, что непобедим ты, что каждое слово твоё понимают, что с песней на смерть пойдут, коли прикажешь. С песней, – генерал ещё раз тяжело вздохнул. – Вот ты сказал, что я – вождь, и тут же Стеньку Разина вспомнил. Верно вспомнил, потому что никакой я не вождь, я – атаман. «Делай, как я» – вот и все, что я требую. А сейчас и этого требовать не могу, потому что не верю.
– В победу?
– В необходимость гибели солдат русских не верю! – крикнул Скобелев. – Понасажали старичья в эполетах на нашу голову, а я не желаю кровью солдат своих их тупость оплачивать. Не желаю, не буду и… и в отставку подам. Лучше турнепс разводить.
Он залпом выпил вино, расправил бакенбарды, пересел на диван и взял гитару. Подстроив, негромко запел по-итальянски, но Куропаткин видел, что занят он не песней, а думами, и что думы эти тяжелы и тревожны.
– А я-то, дурень, к вам стремился. Мечтал, что пригожусь, что повоюем вместе, как в Туркестане воевали.
– Так в чем же дело? – спросил Скобелев. – Возьми газеты, читай вслух, где дерутся. И рванём мы с тобой, Алёша, куда хошь – хошь в Африку, хошь в Америку. Наберём тысячу молодцов и покажем миру, что такое русская удаль.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98