Кстати, вы помните, где это случилось?
– Париж, пансион Жирардэ, – улыбнулся Скобелев. – Прекрасная пора юного вина, юных женщин и юных желаний. Потом мы почему-то решили стать учёными мужами и оказались в университете. Без юных женщин и юного вина.
– Вас с колыбели изматывал бес тщеславия, генерал. Если братья Столетовы пошли в университет за знаниями, я – по врождённому безразличию, то вы – лишь в поисках лавровых венков.
– Что с вами, князь? – обеспокоенно повернулся Скобелев, впервые перестав разглядывать самого себя в оконном отражении. – Вы, часом, не больны?
– Наоборот, Мишель. Я выздоравливаю.
– Странно вы говорите, однако.
– Все так, все так. Через год вы переметнулись в кавалергарды, и из всей нашей четвёрки терпеливо закончил в университете один Столетов-младший. Вот ему-то и достанется самая прочная слава, помяните моё слово. И только лишь потому, что он о ней не думает совершенно. А вам всего мало, Скобелев. Мало орденов, мало званий, мало славы, почестей и восторгов толпы. Впрочем, я искренне завидую вашей жадности: она – зеркало ваших неуёмных желаний.
Скобелев молчал, теперь уже с видимым удовольствием слушая монолог князя: он любил, когда о нем говорили, и не скрывал этого. Он не просто жаждал славы – он яростно добивался её, рискуя жизнью и карьерой. Он искал её, эту звонкую военную славу, бросаясь за нею то в Данию, то в Сардинию, то в Туркестан. Он ловил свою удачу, азартно вверяя случаю самого себя.
И слава нашла его быстро, но у этой шумной славы оказался привкус скандала. И этот проклятый привкус перечёркивал все, даже ту воистину легендарную личную храбрость, в которой Михаилу Дмитриевичу не могли отказать даже непримиримые враги. А их было нисколько не меньше, чем друзей: Скобелев был размашист, бесшабашен, резок в оценках и безрассудно отважен в решениях. Обладая прекрасным образованием и острым умом, он так и не научился показному светскому хладнокровию: в обществе его не любили за детское неумение и нежелание прикрываться язвительным юмором или спокойной иронией. Этот большой, сильный, шумный человек воспринимал театр военных действий прежде всего именно как театр. Ему всегда требовалась главная роль и публика. И ещё – противник, и чем сильнее был противник, тем талантливее становился Скобелев.
Об этом думал князь, насмешливо поглядывая на Михаила Дмитриевича, мерявшего номер большими шагами. Ордена празднично звякали на груди.
– Не тратьте на обиды столько внутренних сил, Мишель, – нехотя, словно превозмогая себя, сказал он. – Москва не верит ни слезам, ни слухам.
– Верит, – Скобелев упрямо мотнул головой, – ещё как верит!.. Впрочем, вы правы, и я тоже не люблю Петербурга. Нерусский и не искренний город! В нем есть что-то лакейское: Пушкин недаром сравнивал Москву с девичьей, а Петербург – с прихожей. Москва болтлива, шумна, слезлива и отходчива, а град Петров пронырлив, хитёр, молчалив и злопамятен. Нет, нет, я москвич душою и телом, напрасно улыбаетесь, князь.
– А ну как Государь не простит?
– Что – не простит?
Скобелев спросил с паузой, и в этой паузе чувствовалось напряжение. Будто он сам подумал о том же, а, подумав, сжался. Не струсил – он уже привык волей подавлять в себе страх, – а именно сжался, съёжился внутренне.
– Генерал свиты Его Императорского Величества Скобелев внезапно бросил свои войска, губернатор Скобелев столь же внезапно оставил вверенную его попечению область… Не слишком ли много для одного человека? Было бы что-нибудь одно – ну, Бог с вами, Михаил Дмитриевич, пошалили – прощаем. Но вы же едины в двух лицах, и оба эти лица без монаршего соизволения оказываются сначала в Петербурге, потом в Москве, а затем и в Кишинёве.
– Я требую, чтобы меня предали суду! – громко сказал Скобелев. – Я готов предстать перед любыми судьями, лишь бы положить конец порочащим меня гнусным сплетням. Намекнуть об исчезновении казны кокандского хана в то время, когда я штурмом беру этот самый Коканд – да за это убить вас мало, господа корреспонденты! Ну, убью, допустим, а что толку-то? Слух назад не отзовёшь, слух пополз, затрепыхался, взлетел даже! Уж из дома в дом перепархивает, из гостиной в гостиную: «Слыхали, генерал-то Скобелев-второй кокандскую казну… того, знаете, этого…» Ну и что прикажете делать? Что? Как им глотки заткнуть да языки болтливые окоротить? Единственно, что остаётся, – искать защиты у Государя. Единственно!..
– И что же Государь? – лениво поинтересовался князь. – Пожалел вас, пособолезновал? Или понял вашу оскорблённую душу и тотчас распорядился с судом?
– Как бы не так, – шумно вздохнул Скобелев. – Государь сказал, что генералов своей свиты он под суд не отдаёт, рекомендовал отдохнуть на водах и… И вот я не у дел. Генерал без войск, правитель без территории. А за спиной шушукаются, на улицах не узнают, а скоро и в гостиных руки подавать не станут.
– И все же вы не ответили, генерал без войск и правитель без территории: боитесь вы гнева монаршего и лишь бравируете или и впрямь не боитесь?
– Не боюсь, – улыбнулся Скобелев. – И вовсе не из безрассудства, а по точному расчёту, князь. Удивлены, поди: расчёт – и Скобелев. Однако расчетец имеется, поскольку в моем послужном списке значится Гродненский гусарский полк – служил там корнетом в шестьдесят четвёртом. Государь же был шефом этого полка с семилетнего возраста, а однополчан, как известно, прощают. – Он шумно завздыхал, потеребил обеими руками любовно расчёсанные бакенбарды. – Да, жаль, жаль все же, что в Сербии замирились: ударил бы я османам под дых куда, как вовремя бы то было!
– По пулям соскучились?
– Напрасно иронизируете, пули имеют и свою благодатную сторону. Когда они свистят, в вас сами собой просыпаются желания: лечь, убежать, пригнуться. А вы их подавляете и в миг тот – живёте. Полной жизнью живёте, князь!
– Ну, что касается пуль, так они скоро засвистят, Михаил Дмитриевич.
– Где засвистят, здесь? – Михаил Дмитриевич невесело усмехнулся, покрутив головой. – Это всего лишь шумная демонстрация, Серж, уверяю вас. Мы боимся воевать, мы все больше на политику надеемся. Побряцаем оружием, погорланим песни, постреляем на полигонах, а там, глядишь, и выторгуем себе что-нибудь. И – полки назад, по зимним квартирам.
– Не похоже что-то на демонстрацию, – сказал князь. – Россия воевать захотела, генерал, сама Россия, здесь уж никакой политикой не отделаешься. Так что терпите. Враг тут поинтереснее, чем в Туркестане, а время от времени нужно менять не только друзей, но и врагов. Вам – особенно.
– Не врагов я менять стремлюсь, а закоснелые планы наши, – вздохнул Скобелев. – Признаться вам со всей полной откровенностью? Не утерпел, каюсь, опять не удержался, и светлейшему князю главнокомандующему идейку одну все же подкинул. У вас нет карты? Ну, нет, так и черт с ней. В Румынию ведёт от нас железная дорога. Возле самого Дуная дорога эта пересекает реку Серет через Барбошский мост, который турки непременно взорвут, как только мы войну им объявим. Значит, абсолютно необходим дерзкий поиск. До объявления войны кавалерийский рейд для захвата Барбошского моста. Просто? Гениально просто: турки и опомниться не успеют, как мы…
Без стука распахнулась дверь, и вошёл коренастый мужчина с седоватой бородкой, в странном меховом пиджачке нерусского покроя, с медной бляхой корреспондента на левом рукаве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
– Париж, пансион Жирардэ, – улыбнулся Скобелев. – Прекрасная пора юного вина, юных женщин и юных желаний. Потом мы почему-то решили стать учёными мужами и оказались в университете. Без юных женщин и юного вина.
– Вас с колыбели изматывал бес тщеславия, генерал. Если братья Столетовы пошли в университет за знаниями, я – по врождённому безразличию, то вы – лишь в поисках лавровых венков.
– Что с вами, князь? – обеспокоенно повернулся Скобелев, впервые перестав разглядывать самого себя в оконном отражении. – Вы, часом, не больны?
– Наоборот, Мишель. Я выздоравливаю.
– Странно вы говорите, однако.
– Все так, все так. Через год вы переметнулись в кавалергарды, и из всей нашей четвёрки терпеливо закончил в университете один Столетов-младший. Вот ему-то и достанется самая прочная слава, помяните моё слово. И только лишь потому, что он о ней не думает совершенно. А вам всего мало, Скобелев. Мало орденов, мало званий, мало славы, почестей и восторгов толпы. Впрочем, я искренне завидую вашей жадности: она – зеркало ваших неуёмных желаний.
Скобелев молчал, теперь уже с видимым удовольствием слушая монолог князя: он любил, когда о нем говорили, и не скрывал этого. Он не просто жаждал славы – он яростно добивался её, рискуя жизнью и карьерой. Он искал её, эту звонкую военную славу, бросаясь за нею то в Данию, то в Сардинию, то в Туркестан. Он ловил свою удачу, азартно вверяя случаю самого себя.
И слава нашла его быстро, но у этой шумной славы оказался привкус скандала. И этот проклятый привкус перечёркивал все, даже ту воистину легендарную личную храбрость, в которой Михаилу Дмитриевичу не могли отказать даже непримиримые враги. А их было нисколько не меньше, чем друзей: Скобелев был размашист, бесшабашен, резок в оценках и безрассудно отважен в решениях. Обладая прекрасным образованием и острым умом, он так и не научился показному светскому хладнокровию: в обществе его не любили за детское неумение и нежелание прикрываться язвительным юмором или спокойной иронией. Этот большой, сильный, шумный человек воспринимал театр военных действий прежде всего именно как театр. Ему всегда требовалась главная роль и публика. И ещё – противник, и чем сильнее был противник, тем талантливее становился Скобелев.
Об этом думал князь, насмешливо поглядывая на Михаила Дмитриевича, мерявшего номер большими шагами. Ордена празднично звякали на груди.
– Не тратьте на обиды столько внутренних сил, Мишель, – нехотя, словно превозмогая себя, сказал он. – Москва не верит ни слезам, ни слухам.
– Верит, – Скобелев упрямо мотнул головой, – ещё как верит!.. Впрочем, вы правы, и я тоже не люблю Петербурга. Нерусский и не искренний город! В нем есть что-то лакейское: Пушкин недаром сравнивал Москву с девичьей, а Петербург – с прихожей. Москва болтлива, шумна, слезлива и отходчива, а град Петров пронырлив, хитёр, молчалив и злопамятен. Нет, нет, я москвич душою и телом, напрасно улыбаетесь, князь.
– А ну как Государь не простит?
– Что – не простит?
Скобелев спросил с паузой, и в этой паузе чувствовалось напряжение. Будто он сам подумал о том же, а, подумав, сжался. Не струсил – он уже привык волей подавлять в себе страх, – а именно сжался, съёжился внутренне.
– Генерал свиты Его Императорского Величества Скобелев внезапно бросил свои войска, губернатор Скобелев столь же внезапно оставил вверенную его попечению область… Не слишком ли много для одного человека? Было бы что-нибудь одно – ну, Бог с вами, Михаил Дмитриевич, пошалили – прощаем. Но вы же едины в двух лицах, и оба эти лица без монаршего соизволения оказываются сначала в Петербурге, потом в Москве, а затем и в Кишинёве.
– Я требую, чтобы меня предали суду! – громко сказал Скобелев. – Я готов предстать перед любыми судьями, лишь бы положить конец порочащим меня гнусным сплетням. Намекнуть об исчезновении казны кокандского хана в то время, когда я штурмом беру этот самый Коканд – да за это убить вас мало, господа корреспонденты! Ну, убью, допустим, а что толку-то? Слух назад не отзовёшь, слух пополз, затрепыхался, взлетел даже! Уж из дома в дом перепархивает, из гостиной в гостиную: «Слыхали, генерал-то Скобелев-второй кокандскую казну… того, знаете, этого…» Ну и что прикажете делать? Что? Как им глотки заткнуть да языки болтливые окоротить? Единственно, что остаётся, – искать защиты у Государя. Единственно!..
– И что же Государь? – лениво поинтересовался князь. – Пожалел вас, пособолезновал? Или понял вашу оскорблённую душу и тотчас распорядился с судом?
– Как бы не так, – шумно вздохнул Скобелев. – Государь сказал, что генералов своей свиты он под суд не отдаёт, рекомендовал отдохнуть на водах и… И вот я не у дел. Генерал без войск, правитель без территории. А за спиной шушукаются, на улицах не узнают, а скоро и в гостиных руки подавать не станут.
– И все же вы не ответили, генерал без войск и правитель без территории: боитесь вы гнева монаршего и лишь бравируете или и впрямь не боитесь?
– Не боюсь, – улыбнулся Скобелев. – И вовсе не из безрассудства, а по точному расчёту, князь. Удивлены, поди: расчёт – и Скобелев. Однако расчетец имеется, поскольку в моем послужном списке значится Гродненский гусарский полк – служил там корнетом в шестьдесят четвёртом. Государь же был шефом этого полка с семилетнего возраста, а однополчан, как известно, прощают. – Он шумно завздыхал, потеребил обеими руками любовно расчёсанные бакенбарды. – Да, жаль, жаль все же, что в Сербии замирились: ударил бы я османам под дых куда, как вовремя бы то было!
– По пулям соскучились?
– Напрасно иронизируете, пули имеют и свою благодатную сторону. Когда они свистят, в вас сами собой просыпаются желания: лечь, убежать, пригнуться. А вы их подавляете и в миг тот – живёте. Полной жизнью живёте, князь!
– Ну, что касается пуль, так они скоро засвистят, Михаил Дмитриевич.
– Где засвистят, здесь? – Михаил Дмитриевич невесело усмехнулся, покрутив головой. – Это всего лишь шумная демонстрация, Серж, уверяю вас. Мы боимся воевать, мы все больше на политику надеемся. Побряцаем оружием, погорланим песни, постреляем на полигонах, а там, глядишь, и выторгуем себе что-нибудь. И – полки назад, по зимним квартирам.
– Не похоже что-то на демонстрацию, – сказал князь. – Россия воевать захотела, генерал, сама Россия, здесь уж никакой политикой не отделаешься. Так что терпите. Враг тут поинтереснее, чем в Туркестане, а время от времени нужно менять не только друзей, но и врагов. Вам – особенно.
– Не врагов я менять стремлюсь, а закоснелые планы наши, – вздохнул Скобелев. – Признаться вам со всей полной откровенностью? Не утерпел, каюсь, опять не удержался, и светлейшему князю главнокомандующему идейку одну все же подкинул. У вас нет карты? Ну, нет, так и черт с ней. В Румынию ведёт от нас железная дорога. Возле самого Дуная дорога эта пересекает реку Серет через Барбошский мост, который турки непременно взорвут, как только мы войну им объявим. Значит, абсолютно необходим дерзкий поиск. До объявления войны кавалерийский рейд для захвата Барбошского моста. Просто? Гениально просто: турки и опомниться не успеют, как мы…
Без стука распахнулась дверь, и вошёл коренастый мужчина с седоватой бородкой, в странном меховом пиджачке нерусского покроя, с медной бляхой корреспондента на левом рукаве.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98