все старые, разбитые скрижали вокруг меня, а
также новые, наполовину исписанные. Когда же настанет мой час?
час моего нисхождения, захождения: ибо ещё один раз хочу я пойти к
людям.
Его жду я теперь: ибо сперва должны мне предшествовать знамения, что
мой час настал, именно, смеющийся лев со стаей голубей.
А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого есть время. Никто не
рассказывает мне ничего нового, поэтому я рассказываю себе о самом себе.
2
Когда я пришёл к людям, я нашёл их застывшими в старом самомнении:
всем им мнилось, что они давно уже знают, что для человека добро и что для
него зло.
Старой утомительной вещью мнилась им всякая речь о добродетели, и,
кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко сну говорил ещё о добре и
зле .
Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто не знает ещё, что
добро и что зло, если сам он не есть созидающий!
Но созидающий это тот, кто создаёт цель для человека и даёт земле
её смысл и её будущее: он впервые создаёт добро и зло для всех вещей.
И я велел им опрокинуть старые кафедры и всё, на чем только восседало
это старое самомнение; я велел им смеяться над их великими учителями
добродетели, над их святыми и поэтами, над их избавителями мира.
Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми, кто
когда-либо, как чёрное пугало, предостерегая, сидел на дереве жизни.
На краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью и ястребами
и я смеялся над всем прошлым их и гнилым, развалившимся блеском его.
Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрёк я свой
гнев на всё их великое и малое что всё лучшее их так ничтожно, что всё
худшее их так ничтожно! так смеялся я.
Моё стремление к мудрости так кричало и смеялось во мне, поистине,
она рождена на горах, моя дикая мудрость! моя великая, шумящая крыльями
тоска.
И часто уносило оно меня вдаль, в высоту, среди смеха; тогда летел я,
содрогаясь, как стрела, чрез опьянённый солнцем восторг:
туда, в далёкое будущее, которого не видала ещё ни одна мечта, на
юг более жаркий, чем когда-либо мечтали художники: туда, где боги, танцуя,
стыдятся всяких одежд,
так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу: и
поистине, я стыжусь, что ещё должен быть поэтом!
Туда, где всякое становление мнилось мне божественной пляской и
шалостью, а мир выпущенным на свободу, невзнузданным, убегающим обратно к
самому себе,
как вечное бегство многих богов от себя самих и опять новое искание
себя, как блаженное противоречие себе, новое внимание к себе и возвращение
к себе многих богов.
Где всякое время мнилось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где
необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы.
Где снова нашёл я своего старого демона и заклятого врага, духа
тяжести, и всё, что создал он: насилие, устав, необходимость, следствие,
цель, волю, добро и зло.
Разве не должны существовать вещи, над которыми можно было бы
танцевать? Разве из-за того, что есть лёгкое и самое лёгкое, не должны
существовать кроты и тяжёлые карлики?
3
Там же поднял я на дороге слово сверхчеловек и что человек есть
нечто, что должно преодолеть,
что человек есть мост, а не цель; что он радуется своему полдню и
вечеру как пути, ведущему к новым утренним зорям:
слово Заратустры о великом полдне, и что ещё навесил я на человека
как на вторую пурпурную вечернюю зарю.
Поистине, я дал им увидеть даже новые звёзды и новые ночи; и над
тучами и днём и ночью раскинул я смех, как пёстрый шатёр.
Я научил их всем моим думам и всем чаяниям моим: собрать воедино и
вместе нести всё, что есть в человеке отрывочного, загадочного и ужасно
случайного,
как поэт, отгадчик и избавитель от случая, я научил их быть
созидателями будущего и всё, что было, спасти, созидая.
Спасти прошлое в человеке и преобразовать всё, что было , пока воля
не скажет: Но так хотела я! Так захочу я .
Это назвал я им избавлением, одно лишь это учил я их называть
избавлением.
Теперь я жду своего избавления, чтобы пойти к ним в последний раз.
Ибо ещё один раз пойду я к людям: среди них хочу я умереть, и,
умирая, хочу я дать им свой богатейший дар!
У солнца научился я этому, когда закатывается оно, богатейшее
светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих,
так что даже беднейший рыбак гребёт золотым веслом! Ибо это видел я
однажды, и, пока я смотрел, слёзы, не переставая, текли из моих глаз.
Подобно солнцу хочет закатиться и Заратустра: теперь сидит он здесь и
ждёт; вокруг него старые, разбитые скрижали, а также новые, наполовину
исписанные.
4
Смотри, вот новая скрижаль; но где братья мои, которые вместе со
мной понесут её в долину и в плотяные сердца?
Так гласит моя великая любовь к самым дальним: не щади своего
ближнего. Человек есть нечто, что должно преодолеть.
Существует много путей и способов преодоления ищи их сам! Но только
скоморох думает: Через человека можно перепрыгнуть .
Преодолей самого себя даже в своём ближнем: и право, которое ты
можешь завоевать себе, ты не должен позволять дать тебе!
Что делаешь ты, этого никто не может возместить тебе. Знай, не
существует возмездия.
Кто не может повелевать себе, должен повиноваться. Иные же могут
повелевать себе, но им недостаёт ещё многого, чтобы уметь повиноваться
себе!
5
Так хочет этого характер душ благородных: они ничего не желают
иметь даром, всего менее жизнь.
Кто из толпы, тот хочет жить даром; мы же другие, кому дана жизнь, мы
постоянно размышляем, что могли бы мы дать лучшего в обмен за неё!
И поистине, благородна та речь, которая гласит: что обещает нам
жизнь, мы хотим исполнить для жизни!
Не надо искать наслаждений там, где нет места для наслажденья. И не
надо желать наслаждаться!
Ибо наслаждение и невинность самые стыдливые вещи: они не хотят,
чтобы искали их. Их надо иметь, но искать надо скорее вины и страдания!
6
О братья мои, кто первенец, тот приносится всегда в жертву. А мы
теперь первенцы.
Мы все истекаем кровью на тайных жертвенниках, мы все горим и жаримся
в честь старых идолов.
Наше лучшее ещё молодо; оно раздражает старое нёбо. Наше мясо нежно,
наша шкура только шкура ягнёнка как не раздражать нам старых идольских
жрецов!
В нас самих живёт ещё он, старый идольский жрец, он жарит наше лучшее
себе на пир. Ах, братья мои, как первенцам не быть жертвою!
Но так хочет этого наш род; и я люблю тех, кто не ищет сберечь себя.
Погибающих люблю я всею своей любовью: ибо переходят они на ту сторону.
7
Быть правдивыми могут немногие! И кто может, не хочет ещё! Но
меньше всего могут быть ими добрые.
О, эти добрые! Добрые люди никогда не говорят правды; для духа быть
таким добрым болезнь.
Они уступают, эти добрые, они покоряются, их сердце вторит, их разум
повинуется: но кто слушается, тот не слушает самого себя!
Всё, что у добрых зовётся злым, должно соединиться, чтобы родилась
единая истина, о братья мои, достаточно ли вы злы для этой истины?
Отчаянное дерзновение, долгое недоверие, жестокое отрицание,
пресыщение, надрезывание жизни как редко бывает это вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
также новые, наполовину исписанные. Когда же настанет мой час?
час моего нисхождения, захождения: ибо ещё один раз хочу я пойти к
людям.
Его жду я теперь: ибо сперва должны мне предшествовать знамения, что
мой час настал, именно, смеющийся лев со стаей голубей.
А пока говорю я сам с собою, как тот, у кого есть время. Никто не
рассказывает мне ничего нового, поэтому я рассказываю себе о самом себе.
2
Когда я пришёл к людям, я нашёл их застывшими в старом самомнении:
всем им мнилось, что они давно уже знают, что для человека добро и что для
него зло.
Старой утомительной вещью мнилась им всякая речь о добродетели, и,
кто хотел спокойно спать, тот перед отходом ко сну говорил ещё о добре и
зле .
Эту сонливость встряхнул я, когда стал учить: никто не знает ещё, что
добро и что зло, если сам он не есть созидающий!
Но созидающий это тот, кто создаёт цель для человека и даёт земле
её смысл и её будущее: он впервые создаёт добро и зло для всех вещей.
И я велел им опрокинуть старые кафедры и всё, на чем только восседало
это старое самомнение; я велел им смеяться над их великими учителями
добродетели, над их святыми и поэтами, над их избавителями мира.
Над их мрачными мудрецами велел я смеяться им и над теми, кто
когда-либо, как чёрное пугало, предостерегая, сидел на дереве жизни.
На краю их большой улицы гробниц сидел я вместе с падалью и ястребами
и я смеялся над всем прошлым их и гнилым, развалившимся блеском его.
Поистине, подобно проповедникам покаяния и безумцам, изрёк я свой
гнев на всё их великое и малое что всё лучшее их так ничтожно, что всё
худшее их так ничтожно! так смеялся я.
Моё стремление к мудрости так кричало и смеялось во мне, поистине,
она рождена на горах, моя дикая мудрость! моя великая, шумящая крыльями
тоска.
И часто уносило оно меня вдаль, в высоту, среди смеха; тогда летел я,
содрогаясь, как стрела, чрез опьянённый солнцем восторг:
туда, в далёкое будущее, которого не видала ещё ни одна мечта, на
юг более жаркий, чем когда-либо мечтали художники: туда, где боги, танцуя,
стыдятся всяких одежд,
так говорю я в символах и, подобно поэтам, запинаюсь и бормочу: и
поистине, я стыжусь, что ещё должен быть поэтом!
Туда, где всякое становление мнилось мне божественной пляской и
шалостью, а мир выпущенным на свободу, невзнузданным, убегающим обратно к
самому себе,
как вечное бегство многих богов от себя самих и опять новое искание
себя, как блаженное противоречие себе, новое внимание к себе и возвращение
к себе многих богов.
Где всякое время мнилось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где
необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая с жалом свободы.
Где снова нашёл я своего старого демона и заклятого врага, духа
тяжести, и всё, что создал он: насилие, устав, необходимость, следствие,
цель, волю, добро и зло.
Разве не должны существовать вещи, над которыми можно было бы
танцевать? Разве из-за того, что есть лёгкое и самое лёгкое, не должны
существовать кроты и тяжёлые карлики?
3
Там же поднял я на дороге слово сверхчеловек и что человек есть
нечто, что должно преодолеть,
что человек есть мост, а не цель; что он радуется своему полдню и
вечеру как пути, ведущему к новым утренним зорям:
слово Заратустры о великом полдне, и что ещё навесил я на человека
как на вторую пурпурную вечернюю зарю.
Поистине, я дал им увидеть даже новые звёзды и новые ночи; и над
тучами и днём и ночью раскинул я смех, как пёстрый шатёр.
Я научил их всем моим думам и всем чаяниям моим: собрать воедино и
вместе нести всё, что есть в человеке отрывочного, загадочного и ужасно
случайного,
как поэт, отгадчик и избавитель от случая, я научил их быть
созидателями будущего и всё, что было, спасти, созидая.
Спасти прошлое в человеке и преобразовать всё, что было , пока воля
не скажет: Но так хотела я! Так захочу я .
Это назвал я им избавлением, одно лишь это учил я их называть
избавлением.
Теперь я жду своего избавления, чтобы пойти к ним в последний раз.
Ибо ещё один раз пойду я к людям: среди них хочу я умереть, и,
умирая, хочу я дать им свой богатейший дар!
У солнца научился я этому, когда закатывается оно, богатейшее
светило: золото сыплет оно в море из неистощимых сокровищниц своих,
так что даже беднейший рыбак гребёт золотым веслом! Ибо это видел я
однажды, и, пока я смотрел, слёзы, не переставая, текли из моих глаз.
Подобно солнцу хочет закатиться и Заратустра: теперь сидит он здесь и
ждёт; вокруг него старые, разбитые скрижали, а также новые, наполовину
исписанные.
4
Смотри, вот новая скрижаль; но где братья мои, которые вместе со
мной понесут её в долину и в плотяные сердца?
Так гласит моя великая любовь к самым дальним: не щади своего
ближнего. Человек есть нечто, что должно преодолеть.
Существует много путей и способов преодоления ищи их сам! Но только
скоморох думает: Через человека можно перепрыгнуть .
Преодолей самого себя даже в своём ближнем: и право, которое ты
можешь завоевать себе, ты не должен позволять дать тебе!
Что делаешь ты, этого никто не может возместить тебе. Знай, не
существует возмездия.
Кто не может повелевать себе, должен повиноваться. Иные же могут
повелевать себе, но им недостаёт ещё многого, чтобы уметь повиноваться
себе!
5
Так хочет этого характер душ благородных: они ничего не желают
иметь даром, всего менее жизнь.
Кто из толпы, тот хочет жить даром; мы же другие, кому дана жизнь, мы
постоянно размышляем, что могли бы мы дать лучшего в обмен за неё!
И поистине, благородна та речь, которая гласит: что обещает нам
жизнь, мы хотим исполнить для жизни!
Не надо искать наслаждений там, где нет места для наслажденья. И не
надо желать наслаждаться!
Ибо наслаждение и невинность самые стыдливые вещи: они не хотят,
чтобы искали их. Их надо иметь, но искать надо скорее вины и страдания!
6
О братья мои, кто первенец, тот приносится всегда в жертву. А мы
теперь первенцы.
Мы все истекаем кровью на тайных жертвенниках, мы все горим и жаримся
в честь старых идолов.
Наше лучшее ещё молодо; оно раздражает старое нёбо. Наше мясо нежно,
наша шкура только шкура ягнёнка как не раздражать нам старых идольских
жрецов!
В нас самих живёт ещё он, старый идольский жрец, он жарит наше лучшее
себе на пир. Ах, братья мои, как первенцам не быть жертвою!
Но так хочет этого наш род; и я люблю тех, кто не ищет сберечь себя.
Погибающих люблю я всею своей любовью: ибо переходят они на ту сторону.
7
Быть правдивыми могут немногие! И кто может, не хочет ещё! Но
меньше всего могут быть ими добрые.
О, эти добрые! Добрые люди никогда не говорят правды; для духа быть
таким добрым болезнь.
Они уступают, эти добрые, они покоряются, их сердце вторит, их разум
повинуется: но кто слушается, тот не слушает самого себя!
Всё, что у добрых зовётся злым, должно соединиться, чтобы родилась
единая истина, о братья мои, достаточно ли вы злы для этой истины?
Отчаянное дерзновение, долгое недоверие, жестокое отрицание,
пресыщение, надрезывание жизни как редко бывает это вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69