это ясное
наставление упало мне с ясного неба, эта звезда блестит даже в тёмные ночи
на моём небе.
Но я благословляю и утверждаю, если только ты окружаешь меня, ты,
чистое! Ясное! Ты, бездна света! во все бездны несу я тогда своё
благословляющее утверждение.
Я стал благословляющим и утверждающим: я долго боролся и был борцом,
чтобы иметь наконец руки свободными для благословения.
И вот моё благословение: над каждою вещью быть её собственным небом,
её круглым куполом, её лазурным колоколом и вечным спокойствием и блажен,
кто так благословляет!
Ибо все вещи крещены у родника вечности и по ту сторону добра и зла;
а добро и зло суть только бегущие тени, влажная скорбь и ползущие облака.
Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: над всеми вещами
стоит небо-случай, небо-невинность, небо-неожиданность, небо-задор .
Случай это самая древняя аристократия мира, её возвратил я всем
вещам, я избавил их от подчинения цели.
Эту свободу и эту безоблачность неба поставил я, как лазурный
колокол, над всеми вещами, когда я учил, что над ними и через них никакая
вечная воля не хочет.
Это дерзновение и это безумие поставил я на место той воли, когда я
учил: Всюду одно невозможно разумный смысл!
Хотя немного разума, семя мудрости рассеяно от звезды до звезды, эта
закваска примешана ко всем вещам: из-за безумия примешана мудрость ко всем
вещам!
Немного мудрости ещё возможно; но эту блаженную уверенность находил я
во всех вещах: они предпочитают танцевать на ногах случая.
О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для меня в том твоя
чистота, что нет вечного паука-разума и паутины его:
что ты место танцев для божественных случаев, что ты божественный
стол для божественных игральных костей и играющих в них!
Но ты краснеешь? Не сказал ли я того, чего нельзя высказывать? Не
произнёс ли я хулы, желая благословить тебя?
Или покраснело ты от стыда, что находимся мы вдвоём? Не приказываешь
ли ты мне удалиться и замолчать, ибо теперь день приближается?
Мир так глубок, как день помыслить бы не смог. Не всё дерзает
говорить перед лицом дня. Но день приближается и мы должны теперь
расстаться!
О небо надо мною, ты, стыдливое! Пылающее! О ты, моё счастье перед
восходом солнца! День приближается и мы должны теперь расстаться!
Так говорил Заратустра.
Об умаляющей добродетели
1
Спустившись на сушу, Заратустра не направился прямо на свою гору и в
свою пещеру, а прошёлся по разным дорогам, всюду задавая вопросы и
осведомляясь о многом, так что, шутя, он говорил о себе самом: Вот река,
многими извивами возвращающаяся к источнику своему! Ибо он хотел узнать,
что случилось с человеком в отсутствие его: стал ли он более великим или
меньше прежнего? И однажды увидел он ряд новых домов; дивился он этому и
сказал:
Что означают дома эти? Поистине, не великая душа построила их по
своему подобию!
Не глупый ли ребёнок вынул их из своего ящика с игрушками? Пусть бы
другой ребёнок опять уложил их в свой ящик!
А эти комнаты и каморки: могут ли люди выходить из них и входить
туда? Они кажутся мне сделанными для шелковичных червей или для
кошек-лакомок, которые не прочь дать полакомиться и собою!
И Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал с грустью:
Всё измельчало!
Повсюду вижу я низкие ворота: кто подобен мне, может ещё пройти в
них, но он должен нагнуться!
О, когда же вернусь я на мою родину, где я не должен более нагибаться
не должен более нагибаться перед маленькими! И Заратустра вздохнул и
устремил взор свой вдаль.
В тот же день сказал он речь свою об умаляющей добродетели.
2
Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не
завидую добродетелям их.
Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны
маленькие добродетели, ибо трудно мне согласиться, чтобы маленькие люди
были нужны!
Я похож здесь на петуха в чужом птичнике, которого клюют даже куры;
но оттого не сержусь я на этих кур.
Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим
по отношению ко всему маленькому кажется мне мудростью, достойной ежа.
Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, они говорят обо мне,
но никто не думает обо мне!
Вот новая тишина, которой я научился: их шум вокруг меня накидывает
покрывало на мои мысли.
Они шумят между собой: Что несёт нам эта тёмная туча? берегитесь,
чтобы не принесла она нам заразы!
И недавно одна женщина отдёрнула своего ребёнка, тянувшегося ко мне.
Унесите детей! кричала она. Такие глаза опаляют детские души .
Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель возражение против
могучих ветров, они нисколько не догадываются о шуме моего счастья!
У нас ещё нет времени для Заратустры так возражают они; но что толку
во времени, у которого нет времени для Заратустры?
И даже когда они восхваляют меня разве мог бы заснуть я на славе их?
Терновый пояс хвала их для меня: я испытываю зуд, даже когда снимаю его.
И вот чему научился я у них: тот, кто хвалит, делает вид, будто
воздаёт он должное, но на самом деле он хочет получить ещё больше!
Спросите у моей ноги, нравится ли ей их манера хвалить и привлекать к
себе! Поистине, при таком такте и при таком тик-таке не хочет она ни
танцевать, ни оставаться в покое.
Они пробуют хвалить мне маленькую добродетель и привлечь меня к ней;
в тик-так маленького счастья хотели бы они увлечь мою ногу.
Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они измельчали и всё ещё мельчают
и делает это их учение о счастье и добродетели.
Они ведь и в добродетели скромны, ибо они ищут довольства. А с
довольством может мириться только скромная добродетель.
Правда, и они учатся шагать по-своему и шагать вперёд; но я называю
это ковылянием. И этим мешают они всякому, кто спешит.
И многие из них идут вперёд и смотрят при этом назад, вытянув шею: я
охотно толкаю их.
Ноги и глаза не должны ни лгать, ни изобличать друг друга во лжи. Но
много лжи у маленьких людей.
Некоторые из них обнаруживают свою волю, но большинство лишь служит
чужой воле. Некоторые из них искренни, ни большинство плохие актёры.
Есть между ними актёры бессознательные и актёры против воли,
искренние всегда редки, особенно искренние актёры.
Качества мужа здесь редки; поэтому их женщины становятся мужчинами.
Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине женщину.
И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто
повелевают, подделываются под добродетели тех, кто служит им.
Я служу, ты служишь, мы служим так молится здесь лицемерие
господствующих, но горе! если первый господин есть только первый слуга!
Ах, даже в их лицемерие залетело любопытство моего взора; и я хорошо
угадал их счастье мухи и их жужжание на освещённом солнцем оконном стекле.
Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и
сострадания, столько и слабости.
Все они круглы, аккуратны и благосклонны друг к другу, как круглы,
аккуратны и благосклонны песчинки одна к другой.
Скромно обнять маленькое счастье это называют они смирением !
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
наставление упало мне с ясного неба, эта звезда блестит даже в тёмные ночи
на моём небе.
Но я благословляю и утверждаю, если только ты окружаешь меня, ты,
чистое! Ясное! Ты, бездна света! во все бездны несу я тогда своё
благословляющее утверждение.
Я стал благословляющим и утверждающим: я долго боролся и был борцом,
чтобы иметь наконец руки свободными для благословения.
И вот моё благословение: над каждою вещью быть её собственным небом,
её круглым куполом, её лазурным колоколом и вечным спокойствием и блажен,
кто так благословляет!
Ибо все вещи крещены у родника вечности и по ту сторону добра и зла;
а добро и зло суть только бегущие тени, влажная скорбь и ползущие облака.
Поистине, это благословение, а не хула, когда я учу: над всеми вещами
стоит небо-случай, небо-невинность, небо-неожиданность, небо-задор .
Случай это самая древняя аристократия мира, её возвратил я всем
вещам, я избавил их от подчинения цели.
Эту свободу и эту безоблачность неба поставил я, как лазурный
колокол, над всеми вещами, когда я учил, что над ними и через них никакая
вечная воля не хочет.
Это дерзновение и это безумие поставил я на место той воли, когда я
учил: Всюду одно невозможно разумный смысл!
Хотя немного разума, семя мудрости рассеяно от звезды до звезды, эта
закваска примешана ко всем вещам: из-за безумия примешана мудрость ко всем
вещам!
Немного мудрости ещё возможно; но эту блаженную уверенность находил я
во всех вещах: они предпочитают танцевать на ногах случая.
О небо надо мною, ты, чистое! Высокое! Теперь для меня в том твоя
чистота, что нет вечного паука-разума и паутины его:
что ты место танцев для божественных случаев, что ты божественный
стол для божественных игральных костей и играющих в них!
Но ты краснеешь? Не сказал ли я того, чего нельзя высказывать? Не
произнёс ли я хулы, желая благословить тебя?
Или покраснело ты от стыда, что находимся мы вдвоём? Не приказываешь
ли ты мне удалиться и замолчать, ибо теперь день приближается?
Мир так глубок, как день помыслить бы не смог. Не всё дерзает
говорить перед лицом дня. Но день приближается и мы должны теперь
расстаться!
О небо надо мною, ты, стыдливое! Пылающее! О ты, моё счастье перед
восходом солнца! День приближается и мы должны теперь расстаться!
Так говорил Заратустра.
Об умаляющей добродетели
1
Спустившись на сушу, Заратустра не направился прямо на свою гору и в
свою пещеру, а прошёлся по разным дорогам, всюду задавая вопросы и
осведомляясь о многом, так что, шутя, он говорил о себе самом: Вот река,
многими извивами возвращающаяся к источнику своему! Ибо он хотел узнать,
что случилось с человеком в отсутствие его: стал ли он более великим или
меньше прежнего? И однажды увидел он ряд новых домов; дивился он этому и
сказал:
Что означают дома эти? Поистине, не великая душа построила их по
своему подобию!
Не глупый ли ребёнок вынул их из своего ящика с игрушками? Пусть бы
другой ребёнок опять уложил их в свой ящик!
А эти комнаты и каморки: могут ли люди выходить из них и входить
туда? Они кажутся мне сделанными для шелковичных червей или для
кошек-лакомок, которые не прочь дать полакомиться и собою!
И Заратустра остановился и задумался. Наконец он сказал с грустью:
Всё измельчало!
Повсюду вижу я низкие ворота: кто подобен мне, может ещё пройти в
них, но он должен нагнуться!
О, когда же вернусь я на мою родину, где я не должен более нагибаться
не должен более нагибаться перед маленькими! И Заратустра вздохнул и
устремил взор свой вдаль.
В тот же день сказал он речь свою об умаляющей добродетели.
2
Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они не прощают мне, что я не
завидую добродетелям их.
Они огрызаются на меня, ибо я говорю им: маленьким людям нужны
маленькие добродетели, ибо трудно мне согласиться, чтобы маленькие люди
были нужны!
Я похож здесь на петуха в чужом птичнике, которого клюют даже куры;
но оттого не сержусь я на этих кур.
Я вежлив с ними, как со всякой маленькой неприятностью; быть колючим
по отношению ко всему маленькому кажется мне мудростью, достойной ежа.
Все они говорят обо мне, сидя вечером у очага, они говорят обо мне,
но никто не думает обо мне!
Вот новая тишина, которой я научился: их шум вокруг меня накидывает
покрывало на мои мысли.
Они шумят между собой: Что несёт нам эта тёмная туча? берегитесь,
чтобы не принесла она нам заразы!
И недавно одна женщина отдёрнула своего ребёнка, тянувшегося ко мне.
Унесите детей! кричала она. Такие глаза опаляют детские души .
Они кашляют, когда я говорю: они думают, что кашель возражение против
могучих ветров, они нисколько не догадываются о шуме моего счастья!
У нас ещё нет времени для Заратустры так возражают они; но что толку
во времени, у которого нет времени для Заратустры?
И даже когда они восхваляют меня разве мог бы заснуть я на славе их?
Терновый пояс хвала их для меня: я испытываю зуд, даже когда снимаю его.
И вот чему научился я у них: тот, кто хвалит, делает вид, будто
воздаёт он должное, но на самом деле он хочет получить ещё больше!
Спросите у моей ноги, нравится ли ей их манера хвалить и привлекать к
себе! Поистине, при таком такте и при таком тик-таке не хочет она ни
танцевать, ни оставаться в покое.
Они пробуют хвалить мне маленькую добродетель и привлечь меня к ней;
в тик-так маленького счастья хотели бы они увлечь мою ногу.
Я хожу среди этих людей и дивлюсь: они измельчали и всё ещё мельчают
и делает это их учение о счастье и добродетели.
Они ведь и в добродетели скромны, ибо они ищут довольства. А с
довольством может мириться только скромная добродетель.
Правда, и они учатся шагать по-своему и шагать вперёд; но я называю
это ковылянием. И этим мешают они всякому, кто спешит.
И многие из них идут вперёд и смотрят при этом назад, вытянув шею: я
охотно толкаю их.
Ноги и глаза не должны ни лгать, ни изобличать друг друга во лжи. Но
много лжи у маленьких людей.
Некоторые из них обнаруживают свою волю, но большинство лишь служит
чужой воле. Некоторые из них искренни, ни большинство плохие актёры.
Есть между ними актёры бессознательные и актёры против воли,
искренние всегда редки, особенно искренние актёры.
Качества мужа здесь редки; поэтому их женщины становятся мужчинами.
Ибо только тот, кто достаточно мужчина, освободит в женщине женщину.
И вот худшее лицемерие, что встретил я у них: даже те, кто
повелевают, подделываются под добродетели тех, кто служит им.
Я служу, ты служишь, мы служим так молится здесь лицемерие
господствующих, но горе! если первый господин есть только первый слуга!
Ах, даже в их лицемерие залетело любопытство моего взора; и я хорошо
угадал их счастье мухи и их жужжание на освещённом солнцем оконном стекле.
Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и
сострадания, столько и слабости.
Все они круглы, аккуратны и благосклонны друг к другу, как круглы,
аккуратны и благосклонны песчинки одна к другой.
Скромно обнять маленькое счастье это называют они смирением !
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69