тогда откроется многое!
И кто называет Я здоровым и священным, а себялюбие блаженным, тот,
поистине, говорит, что знает он, как прорицатель: Вот, он приближается, он
близок, великий полдень!
Так говорил Заратустра.
О духе тяжести
1
Уста мои уста народа: слишком грубо и сердечно говорю я для
шелковистых зайцев. И ещё более странным звучит моё слово для всех
чернильных рыб и лисиц пера!
Моя рука рука дурня: горе всем столам и стенам и всему, что может
дать место для старанья и для маранья дурня!
Моя нога чёртово копыто; ею семеню я рысцой чрез камень и пенёк, в
поле вдоль и поперёк и, как дьявол, радуюсь всякому быстрому бегу.
Мой желудок должно быть, желудок орла? Ибо он любит больше всего мясо
ягнёнка. Но, во всяком случае, он желудок птицы.
Вскормленный скудной, невинною пищей, готовый и страстно желающий
летать и улетать таков я: разве я немножко не птица!
И особенно потому, что враждебен я духу тяжести, в этом также природа
птицы; и поистине, я враг смертельный, враг заклятый, враг врождённый! О,
куда только не летала и куда только не залетала моя вражда!
Об этом я мог бы спеть песню и хочу её спеть: хотя я один в пустом
доме и должен петь её для своих собственных ушей.
Есть, конечно, другие певцы, у которых только полный дом делает
гортань их мягкой, руку красноречивой, взор выразительным, сердце бодрым,
на них не похож я.
2
Кто научит однажды людей летать, сдвинет с места все пограничные
камни; все пограничные камни сами взлетят у него на воздух, землю вновь
окрестит он именем лёгкая .
Птица страус бежит быстрее, чем самая быстрая лошадь, но и она ещё
тяжело прячет голову в тяжёлую землю; так и человек, не умеющий ещё летать.
Тяжёлой кажется ему земля и жизнь; так хочет дух тяжести! Но кто
хочет быть лёгким и птицей, тот должен любить себя самого, так учу я.
Конечно, не любовью больных и лихорадочных: ибо у них и собственная
любовь дурно пахнет!
Надо научиться любить себя самого так учу я любовью цельной и
здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.
Такое скитание называется любовью к ближнему : с помощью этого слова
до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир
сносил с трудом.
И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра научиться
любить себя. Скорее, из всех искусств это самое тонкое, самое хитрое,
последнее и самое терпеливое.
Ибо для собственника всё собственное бывает всегда глубоко зарытым; и
из всех сокровищ собственный клад выкапывается последним так устраивает это
дух тяжести.
Почти с колыбели дают уже нам в наследство тяжёлые слова и тяжёлые
ценности: добро и зло так называется это приданое. И ради них прощают нам
то, что живём мы.
И кроме того, позволяют малым детям приходить к себе, чтобы вовремя
запретить им любить самих себя, так устраивает это дух тяжести.
А мы мы доверчиво тащим, что дают нам в приданое, на грубых плечах по
суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: Да, жизнь тяжело
нести!
Но только человеку тяжело нести себя! Это потому, что тащит он
слишком много чужого на своих плечах. Как верблюд, опускается он на колени
и даёт как следует навьючить себя.
Особенно человек сильный и выносливый, способный к глубокому
почитанию: слишком много чужих тяжёлых слов и ценностей навьючивает он на
себя, и вот жизнь кажется ему пустыней!
И поистине! Даже многое собственное тяжело нести! Многое внутри
человека похоже на устрицу, отвратительную и скользкую, которую трудно
схватить,
так что благородная скорлупа с благородными украшениями должна
заступиться за неё. Но и этому искусству надо научиться: иметь скорлупою
прекрасный призрак и мудрое ослепление!
И опять во многом можно ошибиться в человеке, ибо иная скорлупа
бывает ничтожной и печальной и слишком уж скорлупой. Много скрытой доброты
и силы никогда не угадывается: самые драгоценные лакомства не находят
лакомок!
Женщины знают это, самые лакомые; немного тучнее, немного худее о,
как часто судьба содержится в столь немногом!
Трудно открыть человека, а себя самого всего труднее; часто лжёт дух
о душе. Так устраивает это дух тяжести.
Но тот открыл себя самого, кто говорит: это моё добро и моё зло; этим
заставил он замолчать крота и карлика, который говорит: Добро для всех, зло
для всех .
Поистине, не люблю я тех, у кого всякая вещь называется хорошей и
этот мир даже наилучшим из миров. Их называю я вседовольными.
Вседовольство, умеющее находить всё вкусным, это не лучший вкус! Я
уважаю упрямые, разборчивые языки и желудки, которые научились говорить я ,
да и нет .
Но всё жевать и переваривать это настоящая порода свиньи! Постоянно
говорить И-А этому научился только осёл и кто брат ему по духу!
Густая жёлтая и яркая алая краски: их требует мой вкус, примешивающий
кровь во все цвета. Но кто окрашивает дом свой белой краской, обнаруживает
выбеленную душу.
Одни влюблены в мумии, другие в призраки; и те и другие одинаково
враждебны всякой плоти и крови о, как противны они моему вкусу! Ибо я люблю
кровь.
И там не хочу я жить и обитать, где каждый плюёт и плюётся: таков мой
вкус лучше стал бы я жить среди воров и клятвопреступников. Никто не носит
золота во рту.
Но ещё противнее мне все прихлебатели; и самое противное животное,
какое встречал я среди людей, назвал я паразитом: оно не хотело любить и,
однако, хотело жить от любви.
Несчастными называю я всех, у кого один только выбор: сделаться лютым
зверем или лютым укротителем зверей, у них не построил бы я шатра своего.
Несчастными называю я также и тех, кто всегда должен быть на страже,
противны они моему вкусу; все эти мытари и торгаши, короли и прочие
охранители страны и лавок.
Поистине, я также основательно научился быть на страже, но только на
страже самого себя. И прежде всего научился я стоять, и ходить, и бегать, и
прыгать, и лазить, и танцевать.
Ибо в том моё учение: кто хочет научиться летать, должен сперва
научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать, нельзя сразу
научиться летать!
По верёвочной лестнице научился я влезать во многие окна, проворно
влезал я на высокие мачты: сидеть на высоких мачтах познания казалось мне
немалым блаженством,
гореть малым огнём на высоких мачтах: хотя малым огнём, но большим
утешением для севших на мель корабельщиков и для потерпевших
кораблекрушение!
Многими путями и способами дошёл я до моей истины: не по одной
лестнице поднимался я на высоту, откуда взор мой устремлялся в мою даль.
И всегда неохотно спрашивал я о дорогах это всегда было противно
моему вкусу! Я лучше сам вопрошал и испытывал дороги.
Испытывать и вопрошать было всем моим хождением и поистине, даже
отвечать надо научиться на этот вопрос! Но таков мой вкус:
ни хороший, ни дурной, но мой вкус, которого я не стыжусь и не
прячу.
Это теперь мой путь, а где же ваш? так отвечал я тем, кто спрашивал
меня о пути . Ибо пути вообще не существует!
Так говорил Заратустра.
О старых и новых скрижалях
1
Здесь сижу я и жду;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69
И кто называет Я здоровым и священным, а себялюбие блаженным, тот,
поистине, говорит, что знает он, как прорицатель: Вот, он приближается, он
близок, великий полдень!
Так говорил Заратустра.
О духе тяжести
1
Уста мои уста народа: слишком грубо и сердечно говорю я для
шелковистых зайцев. И ещё более странным звучит моё слово для всех
чернильных рыб и лисиц пера!
Моя рука рука дурня: горе всем столам и стенам и всему, что может
дать место для старанья и для маранья дурня!
Моя нога чёртово копыто; ею семеню я рысцой чрез камень и пенёк, в
поле вдоль и поперёк и, как дьявол, радуюсь всякому быстрому бегу.
Мой желудок должно быть, желудок орла? Ибо он любит больше всего мясо
ягнёнка. Но, во всяком случае, он желудок птицы.
Вскормленный скудной, невинною пищей, готовый и страстно желающий
летать и улетать таков я: разве я немножко не птица!
И особенно потому, что враждебен я духу тяжести, в этом также природа
птицы; и поистине, я враг смертельный, враг заклятый, враг врождённый! О,
куда только не летала и куда только не залетала моя вражда!
Об этом я мог бы спеть песню и хочу её спеть: хотя я один в пустом
доме и должен петь её для своих собственных ушей.
Есть, конечно, другие певцы, у которых только полный дом делает
гортань их мягкой, руку красноречивой, взор выразительным, сердце бодрым,
на них не похож я.
2
Кто научит однажды людей летать, сдвинет с места все пограничные
камни; все пограничные камни сами взлетят у него на воздух, землю вновь
окрестит он именем лёгкая .
Птица страус бежит быстрее, чем самая быстрая лошадь, но и она ещё
тяжело прячет голову в тяжёлую землю; так и человек, не умеющий ещё летать.
Тяжёлой кажется ему земля и жизнь; так хочет дух тяжести! Но кто
хочет быть лёгким и птицей, тот должен любить себя самого, так учу я.
Конечно, не любовью больных и лихорадочных: ибо у них и собственная
любовь дурно пахнет!
Надо научиться любить себя самого так учу я любовью цельной и
здоровой: чтобы сносить себя самого и не скитаться всюду.
Такое скитание называется любовью к ближнему : с помощью этого слова
до сих пор лгали и лицемерили больше всего, и особенно те, кого весь мир
сносил с трудом.
И поистине, это вовсе не заповедь на сегодня и на завтра научиться
любить себя. Скорее, из всех искусств это самое тонкое, самое хитрое,
последнее и самое терпеливое.
Ибо для собственника всё собственное бывает всегда глубоко зарытым; и
из всех сокровищ собственный клад выкапывается последним так устраивает это
дух тяжести.
Почти с колыбели дают уже нам в наследство тяжёлые слова и тяжёлые
ценности: добро и зло так называется это приданое. И ради них прощают нам
то, что живём мы.
И кроме того, позволяют малым детям приходить к себе, чтобы вовремя
запретить им любить самих себя, так устраивает это дух тяжести.
А мы мы доверчиво тащим, что дают нам в приданое, на грубых плечах по
суровым горам! И если мы обливаемся потом, нам говорят: Да, жизнь тяжело
нести!
Но только человеку тяжело нести себя! Это потому, что тащит он
слишком много чужого на своих плечах. Как верблюд, опускается он на колени
и даёт как следует навьючить себя.
Особенно человек сильный и выносливый, способный к глубокому
почитанию: слишком много чужих тяжёлых слов и ценностей навьючивает он на
себя, и вот жизнь кажется ему пустыней!
И поистине! Даже многое собственное тяжело нести! Многое внутри
человека похоже на устрицу, отвратительную и скользкую, которую трудно
схватить,
так что благородная скорлупа с благородными украшениями должна
заступиться за неё. Но и этому искусству надо научиться: иметь скорлупою
прекрасный призрак и мудрое ослепление!
И опять во многом можно ошибиться в человеке, ибо иная скорлупа
бывает ничтожной и печальной и слишком уж скорлупой. Много скрытой доброты
и силы никогда не угадывается: самые драгоценные лакомства не находят
лакомок!
Женщины знают это, самые лакомые; немного тучнее, немного худее о,
как часто судьба содержится в столь немногом!
Трудно открыть человека, а себя самого всего труднее; часто лжёт дух
о душе. Так устраивает это дух тяжести.
Но тот открыл себя самого, кто говорит: это моё добро и моё зло; этим
заставил он замолчать крота и карлика, который говорит: Добро для всех, зло
для всех .
Поистине, не люблю я тех, у кого всякая вещь называется хорошей и
этот мир даже наилучшим из миров. Их называю я вседовольными.
Вседовольство, умеющее находить всё вкусным, это не лучший вкус! Я
уважаю упрямые, разборчивые языки и желудки, которые научились говорить я ,
да и нет .
Но всё жевать и переваривать это настоящая порода свиньи! Постоянно
говорить И-А этому научился только осёл и кто брат ему по духу!
Густая жёлтая и яркая алая краски: их требует мой вкус, примешивающий
кровь во все цвета. Но кто окрашивает дом свой белой краской, обнаруживает
выбеленную душу.
Одни влюблены в мумии, другие в призраки; и те и другие одинаково
враждебны всякой плоти и крови о, как противны они моему вкусу! Ибо я люблю
кровь.
И там не хочу я жить и обитать, где каждый плюёт и плюётся: таков мой
вкус лучше стал бы я жить среди воров и клятвопреступников. Никто не носит
золота во рту.
Но ещё противнее мне все прихлебатели; и самое противное животное,
какое встречал я среди людей, назвал я паразитом: оно не хотело любить и,
однако, хотело жить от любви.
Несчастными называю я всех, у кого один только выбор: сделаться лютым
зверем или лютым укротителем зверей, у них не построил бы я шатра своего.
Несчастными называю я также и тех, кто всегда должен быть на страже,
противны они моему вкусу; все эти мытари и торгаши, короли и прочие
охранители страны и лавок.
Поистине, я также основательно научился быть на страже, но только на
страже самого себя. И прежде всего научился я стоять, и ходить, и бегать, и
прыгать, и лазить, и танцевать.
Ибо в том моё учение: кто хочет научиться летать, должен сперва
научиться стоять, и ходить, и бегать, и лазить, и танцевать, нельзя сразу
научиться летать!
По верёвочной лестнице научился я влезать во многие окна, проворно
влезал я на высокие мачты: сидеть на высоких мачтах познания казалось мне
немалым блаженством,
гореть малым огнём на высоких мачтах: хотя малым огнём, но большим
утешением для севших на мель корабельщиков и для потерпевших
кораблекрушение!
Многими путями и способами дошёл я до моей истины: не по одной
лестнице поднимался я на высоту, откуда взор мой устремлялся в мою даль.
И всегда неохотно спрашивал я о дорогах это всегда было противно
моему вкусу! Я лучше сам вопрошал и испытывал дороги.
Испытывать и вопрошать было всем моим хождением и поистине, даже
отвечать надо научиться на этот вопрос! Но таков мой вкус:
ни хороший, ни дурной, но мой вкус, которого я не стыжусь и не
прячу.
Это теперь мой путь, а где же ваш? так отвечал я тем, кто спрашивал
меня о пути . Ибо пути вообще не существует!
Так говорил Заратустра.
О старых и новых скрижалях
1
Здесь сижу я и жду;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69