— Лев Никанорыч, сознайтесь, нет среди нынешних таких орлов-спартанцев, — проникновенно оказал Леня Пушков. — Кильки! Сосунки!
И действительно, им всем показалось, что нынешние студенты стали значительно моложе: первокурсницы донашивали коричневые форменки школьных лет, парни выглядели совсем мальчиками.
— Бедные, — вздохнула Машка, — куда им распознать ваши слабости, Лев Никанорыч!
Все заулыбались, вспомнив: правильно, если на экзамене приходится туго, надо ввернуть Льву Никанорычу что-либо помудренее о Гоголе, тогда старик сам начнет увлеченно рассуждать и, расчувствовавшись, поставит хорошую отметку.
На заседании выступали питомцы института, рассказывали, где и как они работают. На трибуну выходили выпускники разных лет, они говорили трогательно, не без нравоучительности, с наивной уверенностью, что уж их-то студенты послушают.
В перерыв Пушков предложил «смотаться» с концерта и пошататься по институту.
— Сачок! — с великолепным презрением произнесла Люся Огородникова, им доставляло удовольствие припоминать всякие студенческие словечки. — Сачок, наверное, ты сам сматываешься со своих лекций.
Они заглядывали в кабинеты, вспоминали все хорошее и смешное, что было пережито в этих стенах.
— «Молния!» Ребята, глядите, наша «Молния!» — закричала Машка.
В коридоре стояла большая грифельная доска с заголовком «Молния».
Цветными мелками была нарисована захламленная комната общежития, на полу кучи мусора, кровати не прибраны. Внизу объявление; «Вниманию старшекурсников, в чьих комнатах временно проживали студенты первого курса! Трест очистки города сообщает, что в его распоряжении имеются мощные экскаваторы, бульдозеры, самосвалы».
Под объявлением приписка: «Чепуха, все равно после нас не вывезете. Любимов Е.».
На втором курсе, впервые в институте, они организовали веселую сатирическую газету. Выходит, их почин удержался. Они с гордостью переглянулись.
— Даже доска та же, — стала уверять Машка.
— По-моему, и объявление то же, — сказал Пушков, — я его сочинял.
Висели и другие «Молнии», теперь они выходили на каждом факультете.
Наконец добрались до своей родной аудитории. В комнате было темно, Леня долго шарил по стене, нащупывая выключатель.
— Где ты ищешь, — ликуя, крикнула Лиза, — он же справа! Вспыхнул свет, и они увидели перед собой знакомую комнату, длинные столы, большие доски.
Лизе показалось, что скамейки стали чуть ниже, да и вся комната вроде уменьшилась. На свежеокрашенных столешницах невозможно было различить выцарапанные когда-то инициалы. Зато, выдвинув один из ящиков, Лиза нашла на боковой стенке надпись. Все столпились вокруг и читали: Л. Пушков с прелестной Л. Здесь сидели на ОМЛ.
— Лиза, это ж про тебя, — позавидовала Тося Федорова. — Единственное произведение Пушкова, которое до сих пор волнует читателей.
— Ну-ну, вы не очень, — Леня поправил очки и откашлялся. — Вы бы лучше, товарищ Федорова, сообщили, что вам известно из биографии Ронсара.
Тося, копируя себя, со страхом огляделась вокруг, нервно переплела пальцы.
— Я… я не Федорова, я теперь Полянская.
— Вечно с вами какая-нибудь история, — рассердился Пушков, — то задания не выполнили, то фамилия не та.
На правах бывшего комсорга Люся Огородникова заняла преподавательское место и потребовала, чтобы каждый отчитался, как он живет.
Лизе хотелось вспоминать и вспоминать их студенческие годы, но все закричали: «Правильно, давайте отчитываться!»
Разумеется, первой взяла слово Маша Стародубцева. Она работала литературным редактором. В мире не существовало более неблагодарной профессии. Если книга получалась плохая — значит, ее испортил редактор; если хорошая — значит, несмотря на все усилия редактора. Ругайся, выслушивай оскорбления, вживайся в авторскую систему мышления — требуют, как с гениального актера, а разве кто-нибудь видит этого актера на сцене?
По ее яростному топу все понимали, как она горда своей работой. Не обращая внимания на смешки, она рубила воздух крепкой маленькой ладонью, договорясь в азарте до того, что легче написать книгу, чем ее отредактировать.
Ее с трудом утихомирили.
Лиза понимала, что дойдет очередь и до нее.
«Ну и что ж, я мать, я воспитываю двоих детей», — мысленно повторяла Лиза, пытаясь представить, как она произнесет это вслух и как это прозвучит.
И всем станет ясно, что она права и поступить иначе не могла, и все ей будут сочувствовать…
В дверь просунулся какой-то паренек, вопросительно прислушался, видимо пытаясь определить характер совещания.
— Заходите, юноша, — пригласил Леня Пушков, — не вы ли тут обитаете?
— Да, это аудитория пятьсот десятой группы, — осторожно подтвердил паренек.
Все просияли, поняв наконец, чего им не хватало.
— Вот мы и встретились со своими потомками, — сказала Люся.
Азартно потирая руки, Пушков скомандовал потомку тащить сюда своих коллег.
Студенты входили неторопливо, с чувством собственного достоинства.
Польщенные взволнованным интересом, с которым их встречали, они держались с невозмутимостью все в жизни видевших и испытавших. Это должно было отличать пятикурсников от всех остальных.
О, как хорошо понимала их Лиза! Первокурсники бы только толпились в дверях, подталкивая друг друга, второй курс ввалился бы с жадным, откровенным любопытством. Третий вел бы себя развязно — краснели бы и пытались острить насчет своих профессоров. Наиболее озабоченные и серьезные — это четвертый курс. И, наконец, вот он, пятый, у которого все позади и все впереди. Рядом с Лизой села смуглая, скуластая девушка и выжидательно посмотрела, как будто разрешая Лизе спрашивать. Они познакомились, девушку звали Ганна Луденкова.
— Я из Болгарии, — пояснила она.
Томительное предчувствие мешало Лизе найти нужный тон.
— Скажите, вы правда занимались в нашей группе? — чисто выговаривая по-русски, спросила Ганна.
Лиза подумала: может быть, все обойдется, пойдут разговоры со студентами и не к чему будет рассказывать о себе. Она облегченно рассмеялась и сказала:
— Да, да. Я сидела на этом месте, видите, — она выдвинула ящик и показала обведенный лиловыми чернилами стих Пушкова.
Оказалось, что теперь Ганна сидит за этим столом. Это совпадение почему-то взволновало обеих. Ганна слегка отстранилась, оглядывая Лизу, и Лиза с мягкой грустью думала, что Ганна силится представить ее студенткой.
Но узкие глаза Ганны смотрели мечтательно и допрашивающе, и тогда Лиза вдруг поняла, что Ганна всматривалась в нее, как в собственное будущее. С новой силой дурное предчувствие охватило Лизу.
— Где вы преподаете? — спросила Ганна.
Но спине, по груди Лизы медленно поднималась краска.
— Продолжаем, товарищи, — деловито сказала Люся Огородникова. — Давай, Тося.
Лила поспешно пожала Ганне руку под столом:
— Подождите, послушаем Тосю.
Тося встала и начала рассказывать спокойно и старательно, как будто ее куда-нибудь выбирали и она сообщала свою биографию.
— Я развелась с мужем, он пить стал. Мне надо было подыскивать работу ближе к дому, потому что детский сад в семь часов закрывался…
Она поступила в Музей Ломоносова. После школы музейная работа выглядела скучновато, по, читая Ломоносова, она заинтересовалась малоисследованной стороной его творчества — научной поэзией.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115