По средам Лобанов и Борисов посещали университет марксизма-ленинизма. Обычно они встречались ровно в половине восьмого на автобусной остановке у театра и ехали вместе. На этот раз, не желая навязывать Лобанову свое общество, Борисов пришел на четверть часа раньше. На остановке стоял Андрей.
Они одновременно взглянули на освещенные висячие часы, потом друг на друга и улыбнулись — Борисов весело, Андрей нехотя.
— Думал успеть еще конспект перелистать, — хмуро, как бы оправдываясь, сказал Андрей.
— Я тоже, — великодушно поддержал Борисов.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
В полутьме грязной лестницы сверкали лунные глаза кошек, из раскрытых дверей валил кухонный чад. запахи менялись от этажа к этажу, где-то жарили рыбу, потом запахло щами. На каждой двери висело по нескольку почтовых ящиков и длинные расписания звонков. Андрей думал о том, как много надо еще строить, чтобы избавиться от этой скученности. В коммунизм не въедешь с коммунальной квартирой.
Было удивительно, что он мог спокойно думать о посторонних вещах, совершенно не волнуясь оттого, что с каждой ступенькой приближался к Марине. Впрочем, с той минуты, как он решил увидеть ее, он холодно и спокойно приготовился к самому худшему. Она любит Вадима. Ну что ж, Андрею надо услышать это от нее. Он не мог больше жить в этом тяжелом состоянии неопределенности.
На большой шумной кухне никто не обратил на него внимания. — хозяйки спорили о каких-то веревках на чердаке. И грязная лестница и спор о веревках нисколько не оскорбляли сейчас Андрея, все это как нельзя более подходило к тому состоянию беспощадной трезвости, в котором он находился.
Выбрав удобный момент, он спросил, как пройти к Марине Сергеевне. Та, к кому он обратился, неприязненно осмотрела Андрея.
— По коридору направо, вторая дверь.
Он прошел сквозь строй любопытных глаз, невесело усмехаясь своей бесчувственности.
Это была большая, в два окна, комната; несколько кроватей отгорожены ширмами; посредине, под низким пышным абажуром, стоял массивный стол, за ним, разложив на клеенке тетради, занимался пятнадцатилетний мальчик, брат Марины, похожий на нее разрезом таких же, чуть скошенных глаз. У окна, поставив на подоконник зеркало, брился пожилой мужчина в подтяжках. Мать Марины расставляла в буфете посуду. Толстая, низенькая, она с живостью обернулась к Андрею, исподтишка, встревоженно посмотрела на дочь, окинула взглядом комнату, поправила ногой половик и сдернула с плеча мокрое полотенце.
Марина сидела на скамеечке, подвернув под себя ногу, и перебирала бруснику. Рядом на полу стояли большая корзинка и тазик, куда она ссыпала очищенные ягоды. В руке у нее был стакан. Увидев Андрея, она замерла. Он поздоровался и, стоя в дверях, комкая кепку, сказал:
— Я вам звонил на работу. Вас все не было. Проходил мимо, решил узнать, не случилось ли что с вами.
— Я болею… на бюллетене, — проговорила Марина, продолжая сидеть все в той же позе, давя в руке ягоды.
Оба они словно оцепенели.
По дороге сюда все казалось Андрею простым и ясным. Он войдет и скажет… Но теперь, когда он увидел ее, все стало сложным и непосильным. Он объяснил себе это тем, что они не одни. Но это была пустая отговорка. В сущности, он не замечал в комнате никого, кроме Марины. Он был уверен, что его приход рассердит или, по крайней мере, удивит ее.
— Марина, что же ты, — сказала мать. — Раздевайтесь, пожалуйста.
Андрей вопросительно посмотрел на Марину. Она вскочила, подошла, держа на весу мокрые руки с прилипшими листиками брусники. Пока Андрей разделся, подошел к каждому поздороваться, он сумел успокоиться. Марина снова села на скамеечку. Он пристроился рядом, на стуле. Зачерпнув пястку ягод, он перекатывал их на своей широкой ладони, сосредоточенно выискивая соринки, чувствуя себя хорошо оттого, что руки заняты. Можно было подумать, что он пришел сюда ради того, чтобы перебирать бруснику.
— Чего вам пачкать руки? — сказала Марина.
— Нет, нет, пожалуйста, — настаивал он.
— Тогда уж бросайте в стакан, а не в миску.
— Почему в стакан?
— А чтобы знать, сколько стаканов, — раздраженно сказала она. — Сахар ведь по счету надо класть.
Ее возмущало его спокойствие. У нее самой все трепетало внутри, она не замечала, что внешне она кажется такой же спокойной и сдержанной, как он. И оттого, что ей было трудно, а ему легко, ей хотелось смутить его.
Она решила спросить, зачем он пришел, но сразу же подумала, что это будет слишком. Она поймала встревоженный взгляд матери и вдруг подумала, что Андрею, который видел ее до сих пор в совершенно другой обстановке, наверно, смешно видеть ее в переднике, с измазанными руками.
— Неравноправие было и есть, — сердито сказала она. — Изобретают всякие приборы и реактивные самолеты, а женщины моют посуду и перебирают бруснику, как сто лет назад. Вот вы, ученые, что вы сделали, чтобы освободить женщину?
— То есть как что… Электрический утюг… концентраты… — неуверенно перечислял он.
Она рассмеялась и вдруг поняла, что ему сейчас тоже очень трудно.
— А кто вам мешает? — сказал отец Марины, намыливая щеку. — Изобретайте сами, у нас, слава богу, ученых женщин хватает.
— Ну конечно, — сказала Марина, досадуя, что разговор стал общим. — По-вашему, женщина только и способна изобретать картофелечистку.
Понимая ее досаду и радуясь этой досаде, Андрей заговорил тише. Она стала отвечать ему тоже тихо. Они одновременно взглянули друг на друга и вдруг покраснели. И с этого мгновения все, о чем они говорили, уже не имело никакого отношении к тому действительному, понятному только им одним смыслу, который они вкладывали в свои слова.
— Я опять бросил в миску, — волнуясь сказал Андрей, и это означало: «Вы еще сердитесь на меня?»
— Ну ничего, я прибавлю к счету, — улыбнулась Марина, и это означало: «За что же на вас сердиться?»
— Вы серьезно болели? («Почему же вы мне-то не позвонили, если не сердились?»)
Она поняла его, но побоялась ответить на этот вопрос.
— Я, кажется, сбилась со счета, — сказала она. — Не то девятнадцатый, не то двадцатый.
— Это я виноват, — он посмотрел ей прямо в глаза: «Мне не надо было приходить».
— Ничего подобного, — тихо сказала она.
— Вы… вы не ждали меня? — со страхом, почти беззвучно спросил он, по ей казалось, что все в комнате слыхали; она жарко покраснела и громко, сердито сказала:
— Сколько все-таки времени уходит на эту пустую работу. Он не смел поднять глаз, смотрел на ее мокрую, в розовых пятнах ладонь, на стакан, зажатый между ее колен.
«Если она выкинет сейчас эту черную брусничку, — загадал он, — тогда все это правда».
Что значила эта правда, он даже страшился подумать. Это было что-то такое огромное, непонятное, прекрасное, к чему невозможно было прикоснуться даже в мыслях.
— Марина, — сказал он.
И в ту же секунду их окружила непроницаемая тишина. Они больше ничего не слыхали. Руки ее вздрогнули и опустились на колени. Андрей с усилием, как-то рывками поднял голову. Сперва он увидел ее шею, с ямочкой у груди, потом круглый подбородок, потом глаза, ждущие, неестественно застывшие. «Не надо, — говорили они, — не надо, не сейчас». — «Я тоже боюсь, — отвечали его глаза. — Но я не могу больше. Вы понимаете?»
— Я понимаю…
Роняя ягоды с колен, она молча встала, вышла из комнаты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115