Лечь и заснуть. Он сам был виноват — задолго до этого дня он заразил домашних своими тревогами. Сперва нехотя, но постепенно распаляясь, переживая то, что было, он стал рассказывать. Ему приходили на ум новые доводы, которые он не сообразил привести на заседании, и от этого его досада возрастала. И, приводя сейчас эти запоздалые доводы, он только сильнее убеждался в несправедливости случившегося.
Старый и молодой Лобановы внешне были непохожи: Николай Павлович и ростом был ниже, лицо вытянутое, кончик носа шариком, не приплюснутый, как у Андрея, глаза выцвели и стали голубоватыми. Но было между ним и сыном глубоко запрятанное внутреннее фамильное сходство, то самое, про которое в народе говорят «одна кровь». В этот момент оно проявилось даже в позах — оба сидели прямые, вздернув головы, неудобно подавшись вперед.
— Чего молчишь? — обиженно спросил Андрей.
— А какой с тобой, с пьяным, разговор, — брезгливо сказал Николай Павлович, — выпороть бы тебя.
Андрей посмотрел на высохшие, со вздутыми синими венами руки отца, и ему вдруг стало грустно оттого, что эти руки никогда уже не смогут взять ремень и отхлестать, как бывало.
Как быстро уходило время и уносило с собой то единственно навсегда близкое, самое родное на земле, которого потом будет всегда не хватать и которым так преступно пренебрегаешь, пока оно есть.
Бледный, с закушенной губой, он сдвинулся на край кресла и, неловко обнимая отца, порывисто уткнулся ему лицом в живот. Цепочка часов холодила щеку, и от цепочки и от старенькой, вязанной еще матерью жилетки исходил знакомый родной запах. Он почувствовал, как на голову ему легла рука отца.
— Уйду я, пап, уйду я, — сдавленно сказал он. — Не могу… говорят — карьерист… маскируюсь… Уйду. Поступлю в институт… К Одинцову тоже нельзя… А здесь — один против всех.
— А твой Борисов, а лаборатория? — спросил отец. Андрей поднял голову, веки его нервно вздрагивали.
— Ну что Борисов? Что мы можем?
— Напиши в министерство, в ЦК, в газету… — Николай Павлович отстранил Андрея, встал, заходил по комнате молодым, быстрым шагом. — Мало ли куда обратиться можно. Придумать — это еще не фокус, ты вот сделай до конца. Ты добейся.
Андрей махнул рукой:
— Годы уйдут на это. Не понимаешь ты… Разве такую стену прошибешь?
— Трудов жалеешь?
— Трудов! — Андрей вскочил, пошатнулся, расставил ноги. Ноздри его широкого носа раздулись. — Я могу по восемнадцать часов в день, не надо мне выходных, не надо отпуска. Дайте только работать. Своим делом заниматься.
Приду я жаловаться в горком. Как им судить? Что у меня есть? — Он потряс руками. — Ничего у меня нет. На чем доказывать?! На пальцах?
— Когда тебе было пятнадцать лет, ты брался перевернуть науку. Помнишь с плитой дело? Нет, сынок, не под силу тебе, видать… Ты еще первый кусочек хватил, и уже не по зубам. Не можешь — отойди в сторонку и не путайся.
Слишком легко тебе все доставалось. Изнежился. В институт захотел — пожалуйста. В аспирантуру — уговаривали: подавайте заявление, Андрей Николаевич. В лабораторию пожелал — будьте добры. Гладенькая дорожка у тебя была. Так и думал по ней катиться? Ан, глядишь, — стукнули, и сразу авария.
Расхныкался. Слушать тошно.
— Так ведь несправедливо стукнули! — крикнул Андрей.
— Ты не кричи. Ждешь, чтобы тебе справедливость на блюдечке поднесли.
За справедливость надо драться. Ты народ винишь, ты себя вини, что не убедил их…
Снова Андрей был мальчишкой. Перед ним стоял не больной старик, о котором он привык заботиться, водить гулять, с которым всегда было некогда посидеть, а сильный человек, умница, много повидавший и испытавший в жизни, и ни смерть матери, ни болезнь, ни старость не сломили его.
Горячим туманом застлало глаза. Он не стыдился. Послушно, как мальчишка, позволил отвести себя к кровати. Так и заснул, не отпуская сухую, шершавую руку отца, совсем как в детстве.
Проснулся Андрей раньше обычного. Казалось, ночью в разговоре с отцом не было ничего решено. Несколько минут он продолжал лежать, проклиная опостылевшую лабораторию и самого себя за то, что она ему постыла. Вскочил, прошелся в трусиках, босиком по холодному линолеуму, распахнул окно.
Напротив девушка, стоя на подоконнике, протирала стекла и пела: Посмотри, милый друг, Как прекрасна весна на рассвете…
Вслед за взмахами ее руки по стеклу тянулся прозрачный блеск.
Славная вещь — утренняя гимнастика! Выгнуться, ощущая свое тело от подошвы до шеи. Раздуть легкие так, чтобы свежий ветер ходил в груди.
Почувствовать каждую свою клеточку. Крепкие у нас руки? Крепкие! Сердце?
Здоровое! Грудь? Широкая. Но мы будем еще сильнее. Пригодится.
— Ты чего это размахался? — Отец, улыбаясь, стоял в дверях. — Иди-ка сюда, — позвал он внучку. — Ты знаешь, как я этого мужчину вчера отлупцевал?
Пусть он тебе расскажет, А то ты думаешь — дедушка только грозиться умеет!
— Дядя Андрей, это правда? — вытаращив глаза, спросила Таня.
В семье Лобановых сохранилась прямота отношений, свойственная рабочим семьям, и поэтому грубоватое напоминание отца о вчерашнем не показалось Андрею бестактным. Клин вышибается клином.
— Это еще что, — Андрей рассмеялся и поднял Таню на руки, — когда мне лет четырнадцать было, вот тогда мне шибко от дедушки доставалось.
И он рассказал ей про случай с плитой, о котором ему вчера напомнил отец.
Они жили тогда на Днепрострое, в большом деревянном бараке. Кухня была общая, с длинной чугунной плитой. Первой обнаружила случившееся Мария Федотовна. Ей понадобилось снять с плиты сковородку. Она протянула руку и с криком отскочила от плиты. В течение последующих трех минут все женщины убедились, что на плите ни к чему нельзя прикоснуться. Кастрюльки, сковородки, миски — все было под током. Кто-то попытался вытащить свой чугунок палкой, чугунок опрокинулся, паром заполнило всю кухню. Женщины суетились и бегали вокруг плиты, где подгорали каши, выкипали супы, валил дым и чад.
— Я знаю, чьи это проделки! — кричала Мария Федотовна, подступая к Лобановой. — Это ваш хулиган!
— Конечно он, больше некому! Сколько терпеть эти безобразия! Называется — мать! — кричали хозяйки.
Они разгневанно обступили тоненькую, как травинка, женщину. Она и не пробовала защищаться. Единственно, с чем она не соглашалась, что он сделал это со зла. Но малейшее упоминание об Андрее только пуще распаляло женщин.
Они припоминали все беды, причиненные этим мальчишкой.
Это он устроил автоматическую защелку на дверях, которая испортилась как раз в тот момент, когда Николаевы спешили на поезд. Пришлось взламывать двери.
Это он придумал солнечный кипятильник и чуть не устроил пожар.
Это он пропускал какие-то радиоволны через кошку Марии Федотовны, от которых кошка взбесилась.
Вечером Николай Павлович по настоянию барака выпорол Андрея. Все пять семей остались в тот день без обеда.
Ночью Андрей пробрался на кухню и вытащил из-под плиты самодельный трансформатор. Ладно, оставайтесь со своими дровами и керосинками вместо высокочастотного нагрева. Задыхайтесь и мучайтесь. Раскаетесь когда-нибудь, да будет поздно. Люди отказывались от великого изобретения, они били и преследовали изобретателя. Он недавно читал о Галилее, и мысль, что судьбы их чем-то схожи, немного утешала его…
Припоминая сегодня об этом случае, так же как вспоминал вчера отец, Андрей незаметно присоединил свою нынешнюю беду к цепи уже прошедших бед, каждая из которых тоже казалась когда-то непоправимой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115