— Джалол!—сказал наконец он и тотчас перевел взгляд на тропу, у начала которой стоял вороной.
Еще крепче прижавшись к сапогу Усмон Азиза, глухо отозвался Джалол:
— Слушаю, почтенный...
— Где мы впервые встретились с тобой?
— В Пешаваре.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Пять лет.
— Что тебе было нужно в Пешаваре?
— Исломча1 увел меня с собой.
— Если отец и мать так дороги тебе, почему их оставил?
— Ослеп я, оглох я, почтенный... Обманулся! Курбаши говорил — соберем силы, запасемся оружием, вернемся и, дай бог, обителью мусульман снова станет наш край. Он говорил — я поверил...,
— Давно вы уехали?
— Почти семь лет назад.
— Сколько вас было?
— Человек двадцать...
— Что потом?
— Вы все знаете, почтенный...
— Что потом?— по-прежнему не отрывая взгляда от тропы, ровным голосом повторил Усмон Азиз,
— Потом... убили Исломчу.
— Кто убил?
— Его же друг, Ахмад-конокрад... Прикончил ударом ножа в шею во время игры.
— Кто был виноват — бродяга Исломча или Ахмад- конокрад?
— Исломча, почтенный. Подлый был у него нрав: отбирал у нас даже полтаньга и обманывал, когда с нами играл.
— Стало быть, поделом ему... Что потом?
— Потом мы разбежались кто куда. Одна была забота у каждого — как бы выжить.
— Помнишь ли, каким ты был, когда встретил меня?
— До смерти моей не забуду, почтенный. Бездомный пес я был, меня всякий прохожий мог пнуть... За любую работу хватался: грузчиком был, водоносом, дрова колол — и все время мечтал хоть раз поесть досыта. И тоска по родине сердце грызла.
— У тебя лицо было, будто у больного лихорадкой,— желтое... Скажи теперь,— мне скажи, им всем,— обвел рукой Усмон Азиз, как бы не только людей приглашая в свидетели, но и цветущие травы, чистое небо и высокие могучие горы,— отвернулся ли я, встретив тебя? Мимо прошел?
— Нет, господин, не отвернулись. Наоборот: накормили меня... Я помню! Вы в харчевне кебабом меня угостили и чай приказали подать... И одежду купили мне, и сапоги... И домой к себе привели.
Слезы на лице Джалола подсохли. Он говорил теперь спокойней, однако по-прежнему обнимал ногу Усмон Азиза и с покорностью и преданностью раба снизу вверх смотрел на него.
— Верно,— кивнул Усмон Азиз,— я повел тебя в мой дом. Ты вымылся, переоделся, я дал тебе денег... Одного этого было бы достаточно, чтобы всю оставшуюся жизнь ты с благодарностью и любовью вспоминал меня. Но я сказал тебе: ты, как и я, таджик, ты странник, тебе плохо на чужбине, оставайся, будешь помогать Курбану в лавке. И еще я сказал тебе, Джалол: если позволишь, братом своим буду считать тебя. Правду я говорю?
— Истинную правду, почтенный. И я, вы знаете, всем сердцем и всей душой вам служил.
— Скажи мне теперь: обидел ли я тебя хоть раз за эти пять лет?
— Никогда, почтенный...
— Вспомни еще: не я ли женил тебя в прошлом году, взяв на себя все расходы? Ты дом купил себе — небольшой, правда, но это был твой дом, укрывший тебя и твою семью... Уж не думаешь ли ты, что благодаря собранным на улице подаяниям смог заплатить ты за него?
— Нет, почтенный, тысячу раз нет! Пусть я ослепну, если забуду вашу доброту!
— Тогда почему же сегодня ты хочешь меня покинуть? Мне трудно, ты видишь... Почему ты бросаешь меня? Почему думаешь лишь о себе?
— Но ведь родина моя здесь! И старики мои — отец и мать...
— Родина? Я тоже в этих горах появился на свет. И не меньше тебя люблю эту землю и эту воду. Прах всех моих предков покоится тут. Но ты, может быть, думаешь, что у меня нет души... что я не страдаю... Тогда вырви мое сердце и взгляни на него! И ты увидишь груду пепла — как от костра, который только что горел здесь.
Джалол, отпустив сапог Усмон Азиза, склонил голову.
— Говори!— приказал Усмон Азиз.
— Я благодарен вам буду до Страшного суда! Но не могу больше... Отпустите меня, да быть мне за вас жертвой, отпустите! А не то я умру — ядом станет еда моя и саваном — одежда.
— Ах, ты умрешь...— зловеще протянул Усмон Азиз и, переложив поводья в левую руку, правую протянул к кобуре маузера.
Конь заплясал под ним, замотал головой.
Черным пламенем вспыхнули глаза Усмон Азиза, когда сказал он своему названому брату:
— Отойди подальше.
Спотыкаясь, Джалол спустился немного вниз.
— Стой!
Джалол послушно остановился.
— Смотри на меня!
Джалол медленно повернулся и, с трудом сглотнув густую слюну, поднял потухший взгляд на Усмон Азиза. И так прекрасен и грозен был добрый его хозяин со своей черной, аккуратно подстриженной бородой, в голубой чалме и зеленом халате, так лоснился на солнце вороной его конь и так гордился своим седоком, что пересохшие губы Джалола тронула восхищенная улыбка.
— Брось винтовку! И патронташ брось!
Дрожащими руками Джалол долго перекидывал
через голову ремень винтовки, расстегивал патронташ.
Усмон Азиз кивнул Гуломхусайну:
— Подними.
Подъехав к Джалолу, Гуломхусайн, не сходя с коня, нагнулся и разом подхватил винтовку и патронташ.
И сразу же прозвучал выстрел.
— Вот теперь ты умрешь!
— Почтенный,— растерянно произнес Джалол, шагнул вперед и, схватившись за грудь, осел на землю.
И снова, как много-много лет назад, услышал он колыбельную, которую пела ему мать; и тихая, нежная эта песня не подпускала к его сердцу смерть и сквозь теплый, молочный туман вела в небольшое село с каменными домами — туда, где, переполненная весенней водой, кипела веселая река и возвышалась до седьмого неба лазоревая гора. Колебались и таяли очертания села, и, будто детская колыбель, раскачивался айван, на котором долгих семь лет в ожидании сына безмолвно сидели седые старики.
«Я вернулся!»—хотел было крикнуть им Джалол, но колыбельная стихла, и в глубину его сердца вошла смерть.
Подтянув ноги, он свернулся в комок. Выскользнула из-за пазухи и упала в траву маленькая сдобная лепешка. И с громким ржанием помчался в сторону ущелья его конь.
Вложив маузер в кобуру, Усмон Азиз движением руки подозвал Халимбая.
— Похороните по всем обычаям и правилам,— глухо промолвил Усмон Азиз, мельком взглянув на тело Джалола.
— Как господин прикажет...
— Похороните здесь же. На могиле поднимите бунчук: погиб за правое дело.
— Слушаюсь, почтенный.
— Если узнаю, что предали земле без савана или не привели муллу и Коран не прочитали—пеняйте на себя.
— Господин может быть спокоен, все исполним.., Ведь мусульманин же!
— Да, в отличие от вас, он был мусульманином.— Усмон Азиз вытащил из хурджина шелковый зеленый платок и бросил его Халимбаю.— Лицо ему накройте. Прощайте! Мы поехали.
Почувствовав взмах плетки, легко тронулся с места вороной. Вслед за ним пустились в путь кони Курбана и Гуломхусайна.
-— Не взял меня с собой,— чуть не плача, сам себе пожаловался Халимбай.— Бездушный!
Всю ночь в сладких мечтах трепетало ее сердце, и всю ночь, пока наконец она не уснула, шел дождь. То стихая, то вновь набирая стремительную силу, он лил и лил, однако проснувшись, Таманно сквозь маленькое оконце увидела, что небо очистилось.
Обрадованная, она поднялась с постели и легко выбежала на айван. Наполнив офтобу1 водой из большого глиняного кувшина, она присела на краю суфы2 у айва- на и с наслаждением стала умываться.
Студеной была вода, холодный воздух напитан был влагой ночного дождя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47