— Быстро же ты переменился!— только и успел сказать ему Курбан.
Откидывая полог палатки, Джалол обернулся и ответил ему злобным взглядом.
В палатке, угодливо поклонившись Усмон Азизу, он расстелил перед ним дастархан и сказал:
— Еще молоко есть, мед есть... Сейчас принесу.
— Не нужно,— сдвинул густые сросшиеся брови Усмон Азиз.—Сами ешьте.— И после недолгого молчания коротко спросил:— Он здесь?
— Кто?
— Халимбай,— тихо и ясно произнес Усмон Азиз, и у Джалола. мгновенно вспотели ладони.
— Да-а;—едва вымолвил он.— Чай налить?
— У меня у самого есть руки,— так же тихо и так же ясно проговорил Усмон Азиз.— Иди. И скажи ему, чтобы зашел ко мне.
Голова у Джалола горела, по спине бежали струйки пота, и он спросил, не узнавая собственного голоса:
—Кто?
И тотчас показалось ему, что тяжелый взгляд хозяина пригнул его к земле.
Усмон Азиз пододвинул к себе кумган.
—Если ты не дурак,— процедил то позовешь Халимбая.
...Когда Халимбай, сняв у входа заляпанные грязью сыромятные сапоги, присел к дастархану, Усмон Азиз протянул ему пиалу с чаем.
—Зря утруждаете себя, почтеннейший,— сказал бай.— Давайте, я буду разливать, да умереть мне за вас!
Ни слова не проронил в ответ Усмон Азиз, через открытый полог палатки молча глядя на косогор, поросший арчовником, и кусок неба над ним. Безмерно высоким и таинственным было чистое, голубое небо. И сердце Усмон Азиза затосковало по этой, ничем не замутненной, бескрайней чистоте — затосковало и наполнилось желанием взлететь в эту высь, раствориться в ее лазурной синеве и никогда более не возвращаться на землю, со дня создания и до последнего своего дня пребывающую в тяжких грехах.
Но недоступно высоко было небо, раскинувшееся в это весеннее утро над ущельем, холмами и горами — над всей земной твердью,
Искоса поглядывая на прекрасно сшитый коричневый военный китель из английской шерсти, портупею и широкий ремень с деревянной кобурой маузера и двумя кожаными сумками для патронов, а также на крепкие, отличного качества сапоги-Усмон Азиза, Халимбай томился множеством неразрешенных вопросов. Главный же среди них был о причине усиливающейся с каждым днем мрачности сидящего напротив человека. После долгих колебаний Халимбай наконец решился и спросил:
—Не болен ли господин?
—Болен,— ни секунды не промедлив, ответил Усмон Азиз, не отрывая взгляда от зеленого арчовника и голубого неба.
И на второй вопрос решился Халимбай:
— Что же у вас болит?
Словно околдованный, заворожено смотрел он на черные, тщательно расчесанные усы и бороду Усмон Азиза.
— Я болел,—повторил тот.— Но у меня ничего не болит.
Поди разбери этих господ с их туманной многозначительностью! Халимбай опустил голову. Сдобные лепешки лежали на дастархане — лепешки, сегодня рано утром по его приказанию испеченные на молоке женой и невесткой. Гнетущее чувство саднило душу. Что его ждет? Быть может, уже сгустились тучи, и завтра прикажут ему вступить в колхоз; или еще хуже — в дальние края отправят его, в Сибирь, на погибель, а здесь осиротеют без него козы и овцы...
Как ни грустно было Халимбаю, но он едва не улыбнулся при мысли, что коров и телят своих, а также множество мешков шерсти и десятки кишок сбитого масла ему все-таки удалось продать. Правда, двух лучших своих коней лишился он. Явились однажды представители этой безбожной власти и увели их из стойла, не слушая ни разумных доводов хозяина, ни его горьких стенаний. Сказали, что для Красной Армии — и все тут. Но ведь не для Красной же Армии берег и лелеял он своих коней! Смешались времена, испортились нравы, Раньше, награждая пастуха или батрака за год работы пятью-шестью аршинами карбоса или алачи, от щедрого сердца давая впридачу козу или овцу, он, Халимбай, по праву мог считать себя добрейшим и лучшим в целом свете человеком. Благодетель — так они называли Халимбая, пасшие его скот и пахавшие его землю.
Теперь не так; пастух и батрак, плешивый и слепой — все теперь стали умными, все говорят, что их труд стоит большего. О-о... только скажи им: нет — и увидишь, какая у тебя будет жизнь. Теперь им есть у кого просить защиты... Время нищих настало! И не с кого спросить за поругание вековечного порядка.., Алимхан, бессовестный эмир, где ты? Отдавший родимый край в руки неверных, ты убежал, как последний трус, показывающий во время битвы свою спину! А ты, Ибрагимбек? Стоило тебе совершать столько набегов и, как воду, проливать людскую кровь, чтобы удрать вслед за Алимханом! Но не сиделось за кордоном; вернулся — и не знает теперь, как ускользнуть от смерти, которая преследует его по пятам. Пустая голова! И зачем, о боже, всю жизнь не покладая рук наживал свое богатство он, Халимбай?! Чтобы в прах обратилось оно?
Он едва не застонал от горя,— но тут прозвучал голос Усмон Азиза, и Халимбай, вздрогнув, поднял склоненную над дастарханом голову.
— Я уезжаю, бай, но перед отъездом хочу кое о чем спросить у вас.
— Я весь обратился в слух, господин.
— Скажи мне, бай,— неспешно проговорил Усмон Азиз,— сколько лет мы с вами знакомы?
Халимбай улыбнулся:
— Лет двадцать — двадцать пять, наверное.
— Правильно,— кивнул Усмон Азиз.— Я подсчитал, что знаю вас ровно двадцать четыре года. За это время— если не считать последние шесть лет — мы не единожды гостили друг у друга и немало хлеба-соли отведали за нашими дастарханами. Так?
— Конечно!— радостно воскликнул Халимбай.
Ядовитая усмешка пробежала по губам Усмон Азиза, и он спросил:
— Тогда почему же на сей раз не приветили?
— Почтенный,— смешавшись, пробормотал Халимбай,— чем богаты...
— Мне дела нет до того, чем вы богаты. Но вы даже свой дом не открыли для нас! Вы подумали обо мне? Подумали, как я теперь выгляжу в глазах моих спутников?
— Страх, господин мой, страх проклятый...
— Вы боитесь? Кого?
— Власти боюсь, босяков, доносчиков.
— Что ж, не вы один, бай. Но если бы у нас не оказалось палаток? Тогда ваш страх превратил бы нас в бездомных собак, обреченных терпеть град и дождь.
— Почтенный!—взмолился Халимбай.— Войдите в мое положение... Что было бы со мной, несчастным, если бы какой-нибудь безбожник донес, что в своем доме я принимаю басмачей?
Сказав это, он тут же понял, что совершил грубую ошибку, втянул голову в плечи, и со своим круглым лицом и холодными глазами стал удивительно похож на птицу ночи — сову. Усмон Азиз прикрыл глаза ладонью и некоторое время сидел так, не говоря ни слова. Ярость душила его, но, глубоко вздохнув, он произнес почти спокойно:
— Я басмачом никогда не был, бай! Басмач — вор ночной, существо без веры, поджигатель, грабитель. Вы старый человек, бай, а забыли золотое правило: сначала подумай — потом говори. Я не басмач!— с силой повторил Усмон Азиз.— Я, если хотите, враг. Я враг тех неверных, которые, словно голодные волки, терзают нашу родину, край истинных мусульман. Чего они хотят, эти злосчастные? К чему они стремятся, безумцы, попирающие нашу святую землю? Мужчина и женщина, надрывая глотку, кричат они, плохое и хорошее—все равно. Но так никогда не было и не будет!— И, подтверждая свои слова, Усмон Азиз поднял вверх правую руку.— Равенство?—Он презрительно усмехнулся.— Но кто тогда будет работать по чести и совести?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47