— Есть люди с черным сердцем,— произнес Юнус.— Халил из их числа.
Тяжелое молчание наступило в хлеве, где томились пленники. Изредка между ними возникали короткие разговоры — о Шокире, например, который, узнав, быть может, о несчастных событиях в Нилу, сейчас спешит на помощь; о том, что если это так, то он уже к утру должен быть в селе; и о том, что обидно, что они, пролив столько крови, останутся безнаказанными. Юнус, правда, утверждал, что в этом светлом мире всякого творящего зло рано или поздно постигнет кара, и Анвар, поразмыслив, с ним согласился.
О многом надо было успеть подумать ему. Страшно представить, что эта ночь может стать для него последней... Раненая нога мозжила; Анвара бросало то в жар, то в холод, и, прикоснувшись ладонью ко лбу, он решил, что заболевает. Будь он дома, мама уложила бы его в постель и напоила горячим сладким чаем. Мама, мама! Как она будет без него?
«Мальчишка,— с презрением сказал он себе,— лучше бы ты обнял черную землю на том заброшенном выгоне. По крайней мере, не испытывал бы такого позора».
Он вспомнил Шафката Рамазанова, своего самаркандского учителя, подарившего ему кожаное пальто с теплой подкладкой, которое хоть немного согревает его сейчас, в затхлой сырости хлева.
«Учись,— говорил ему Рамазанов, щуря чистые, как безоблачное небо, глаза.— Твой народ на тебя надеется».
Анвар неслышно простонал. И Амонов надеялся на него, и Каримов... и жители Нилу, которых он должен был избавить от жестокостей Усмон Азиза,— все надеялись на него, а он, будто жалкий раб, валяется в хлеву, на полусгнившем сене.
«Хватит!— прикрикнул он на себя.— Надо заснуть, набраться сил...»
Анвар покрепче завернулся в кожаное пальто, прислонил голову к стене и закрыл глаза. Немолчно стучал дождь, и где-то далеко рокотал гром.
Прекрасное, чистое лицо Таманно возникло перед ним, и пересохшими губами он вымолвил наконец то единственное слово, которого она так ждала от него.
Усмон Азиз проснулся, когда солнце еще не взошло. Сон не освежил его—во всем теле он чувствовал тяжелую, давнюю усталость. Некоторое время он еще лежал; затем лениво поднялся, накинул на плечи халат и взял с края суфы наполненный водой кувшин. Умывшись, он решил совершить намаз, однако почти сразу же отказался от этой мысли. Уж если почти месяц не молился, то, верно, не обрушится небо из-за того, что он и сегодня отступит от обряда. Милосердный Создатель наверняка понимает его состояние, видит, какими обидами и горестями переполнено его сердце, и в день Страшного суда простит ему и это прегрешение.
Он усмехнулся — горько усмехнулся Усмон Азиз и по каменным ступеням спустился с высокой суфы во двор.
Ясно голубело небо, чист и свеж был воздух. От дождя, что лил всю ночь, вокруг не осталось и следа. Всю благотворную, живительную влагу выпила земля, впитала в сокровенную глубину своих недр, но тут же и без остатка отдала ее травам, цветам и деревьям, одевшимся в яркий изумрудный наряд. Казалось, сама жизнь явилась в это утро перед Усмон Азизом во всей своей величавой, полной достоинства мощи, и он внезапно ощутил себя пылинкой в сравнении с ней, ничтожно малым, немощным и, может быть, худшим ее созданием...
Фырканье коня услышал он и повернулся. Его вороной стоял под навесом рядом с гнедым Анвара и тыкался мордой в кормушку. Чуть поодаль били копытами и встряхивали гривами два других коня. Курбан чистил их кормушки, потом бросил перед каждым по охапке сухого клевера и ласково потрепал обоих. Усмон Азиз не поверил глазам — он даже как будто бы улыбался, его всегда мрачный слуга.
Он позвал:
— Курбан!
Тот вздрогнул и обернулся. И как всегда, непроницаемо замкнуто было его лицо,
— Слушаю, почтенный.
— Гуломхусайн куда делся?
— Сейчас придет. Он у хлева, его черед...
— Все сделали, что я просил?
— Все готово,— сказал Курбан и подошел к хозяину.— Керосин вот... возле суфы. И остальное...— и, не договорив, он кивнул на одно из четырех тутовых деревьев.
Это было поистине огромное дерево. С трех ветвей его спускались три веревки, и каждая заканчивалась петлей. Словно три эфы со смертельным жалом были они, три эфы, выгнувшие свои гибкие шеи в ожидании тех, кого они должны убить.
Под каждой веревкой уже стояла колода.
Дрожь пробежала по всему телу Усмон Азиза, и он нервно повел плечами. И с тяжелым сердцем взглянул прямо в черные, холодно спокойные глаза Курбана.
— Позови Гуломхусайна.
Курбан еще не успел покинуть двор, как показались вернувшиеся с ночного дозора Ато и Халил.
— Село спокойно?— спросил у них Усмон Азиз.
Они согласно кивнули.
— Спокойно,— сказал Ато.
Глядя мимо них на снежные вершины горы Хафтсар, Усмон Азиз велел:
— Патроны и винтовки сдайте Курбану.
Ато тут же повернулся и отправился на внешний двор; Халил не двинулся с места.
— Ты не понял?— спросил его Усмон Азиз, впервые отметив недоброе выражение зеленоватых, широко расставленных глаз Халила.
— Вы сегодня уйдете?—отрывисто сказал Халил.
— Верно.
— Возьмите меня с собой.
— Ты в своем уме?
— Я подумал... я вчера весь день думал, всю ночь думал... и все хорошо обдумал,— заговорил Халил.
Усмон Азиз перебил его:
— Ты женат?
Халил опустил голову.
— Нет,— с усилием выговорил он.— И мать умерла,— не дожидаясь очередного вопроса, сказал он.— Четыре года, как ее нет... Нечего мне делать в этом полуголодном селе!
— Думаешь, в других местах все сыты и счастливы?
— Все равно,— упрямо качнул головой Халил.— Хочу уйти.
Усмон Азиз усмехнулся,
— Воля твоя.
И, слабо махнув рукой, зашагал к айвану.
Небо на востоке алело. Усевшись на краю крыши, на ветках деревьев, гомонили воробьи. Под навесом укрытые попонами кони с хрустом жевали клевер. Село пробуждалось; слышались голоса людей, блеяние овец; иногда раздавался трубный рев осла.
Темно было на душе Усмон Азиза в это светлое весеннее утро. Сегодня он покинет Нилу — и теперь уже навсегда. И больше никогда не увидит он семь вершин горы Хафтсар, не услышит, как шумит в своих берегах Кофрун, и не ощутит на лице свежего дыхания весеннего утра своей родины. Нового спутника обрел он здесь.
Усмон Азиз покачал головой: не Халил был ему нужен — Анвар! Ему казалось, что если бы этот упрямый мальчишка поддался его уговорам и отправился бы с ним, то ему, Усмон Азизу, было бы легче и спокойнее там, на чужбине. Если бы Анвар был с ним, то он, Усмон Азиз, обрел бы нравственное право утверждать, что покидают родину не только состоятельные люди и не только сбившиеся с пути и озлобленные вроде Ха- лила; нет, утверждал бы он, и люди, поначалу поверившие в новую власть, теперь разочаровываются и бегут от нее.
Но как бы наперекор всем этим рассуждениям возникла вдруг мысль: хорошо, очень хорошо, что Анвар не желает ступить и шага за пределы родного края! Зачем ему яд чужбины? Он, Усмон Азиз, изведал горечь тоски по родине — так пусть его земляк, вчерашний сирота, не знает ее.
Тянуть за собой Анвара можно лишь из безысходности... Или из мести, желая, чтобы и другие помучились так, как он, Усмон Азиз. Он сжал пальцы в кулак и ударил им по колену. Бессмысленно! Все бессмысленно! И не об Анваре надо думать — о самом себе, ибо не знает, что с ним случится завтра и даже—сегодня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47