его племянникам тоже нашлось место за дастар- ханом — однако пониже Курбана и Гуломхусайна. Хомид только что принес из кухни жареное мясо.
— Угощайтесь,— сказал он,— скоро бульон будет.
Пар поднимался над блюдом, и дети Оросты, не в силах оторвать от него взглядов, тихо глотали слюни. Усмон Азиз, неприметно усмехнувшись, наделил каждого из четырех племянников добрым куском мяса.
— Прошу!—сказал он затем, поочередно глянув на сестру, Курбана и Гуломхусайна.
Вкусным, хорошо просоленным и мягким было мясо, приготовленное Хомидом.
Вслед за Усмон Азизом почти одновременно потянулись к блюду Курбан и Гуломхусайн.
— Ну и дождь,— как бы к слову промолвил Курбан.
— Божья воля,— задумчиво отозвалась Ороста.
С утра кусок не шел ей в горло. Она расспрашивала брата о том, как он живет, выплакивала ему свою боль, жаловалась на судьбу, рассказывала, торопясь, о событиях, случившихся в селении за последние годы — кто был за колхоз, кто — против, чей скот и чью землю забрали и кому отдали, кто был сослан, кто умер и кто — добрым или худым словом — вспоминал ее брата, Усмон Азиза... Иногда она отправлялась на кухню, мыла посуду, кипятила чай, помогала Хомиду, утром приведшему из дома овцу и зарезавшему ее. И снова возвращалась к брату и тоскливым взором всматривалась в его лицо и усталые глаза.
Вот и сейчас, не притрагиваясь к пище, она украдкой поглядывала на Усмон Азиза и тяжело вздыхала, уголком платка вытирая глаза.
— Не печалься, сестра, бери мясо, ешь,— сказал Усмон Азиз, едва найдя в себе силы, чтобы улыбнуться Оросте.
С трудом улыбнулась в ответ и Ороста.
— Само сердце плачет,— еле слышно произнесла она.
— Нельзя слабеть. Человек должен быть сильнее своей судьбы.
Усмон Азиз тут же раскаялся в своих словах. А разве его сердце не ноет денно и нощно? Разве он сам способен превозмочь свою судьбу? Конечно же, нет. Тогда какой спрос с женщины? Птицу с перебитыми крыльями напомнила ему Ороста — разлученная с мужем и одна-одинешенька оставшаяся в Нилу с пятью детьми. Четверо сегодня здесь; дочь присматривает за домом. Бедная! Как ей поднять, как вырастить их? На кого опереться в трудную минуту? Нет здесь у нее ни близких, ни родственников, а он, ее брат, который уже год влачит груз изгнания и не ведает, о какой камень разобьет когда-нибудь свою вконец закружившуюся голову. И как объяснить ей, как признаться, что одна забота осталась сейчас у него—возможно быстрее перейти реку и увидеть жену, обнять детей... Нельзя Оросте рассчитывать на его помощь. Горькую свою чашу ей придется выпить до дна. И какой тогда прок в его мудрых советах?!
— Уедете?— неожиданно спросила Ороста. И, заглянув в глаза брата, сама же и ответила:— Уедете...— И горько прибавила:—Насовсем.
Усмон Азиз кивнул и после продолжительного молчания проговорил:
— Что делать... Так, наверное, мне на роду предначертано.
В глазах Оросты опять заблестели слезы. Она вытерла их краем рукава и дрогнувшим голосом сказала:
— Угощайтесь, брат. Еще пару кусочков возьмите. Остывает уже.
Затем она обернулась к Курбану и Гуломхусайну:
— И вы берите...
И когда все, кроме брата, потянулись к блюду, она
встала и пошла на кухню. Там, в одиночестве, она может дать волю слезам и плакать до тех пор, пока не станет легче на сердце и пока не стихнет терзающая ее боль. Зачем утяжелять ношу брата, которому и без того хватает мучений...
Долгим взглядом проводил ее Усмон Азиз. Внезапно ему стало трудно дышать от ненависти ко всем тем, кто искалечил жизнь Оросгы и кто его самого вынудил покинуть Отечество и жить на чужбине. Мщения жаждала душа! И теперь он уже не хотел и не мог принимать в расчет, что свою участь выбрал себе он сам, что, возможно, не без вины перед новой властью был его зять, Саидназар, и что, в конце концов, всякое государство, если желает сохранить себя, устанавливает порядки, с которыми необходимо считаться. Мести требовало сердце, и прохладный после бурного дожди весенний день душен был для Усмон Азиза.
Подобрав полы халата, Усмон Азиз снова оперся на подушку. Теперь он как бы в первый раз увидел прямо перед собой четыре тутовых дерева с почти еще голыми ветвями — и, увидев, старался припомнить: кто посадил их — отец или лед? Не находя в памяти ответа, он чувствовал, что ему становится не по себе. Ведь он так тосковал по этому саду, по этим тутовникам, которые, иногда являясь ему в сновидениях, заставляли трепетать его сердце!
Дождь прекратился, но конь Анвара не успокоился и по-прежнему прядал ушами и часто бил копытами.
«Хозяина ищет»,— подумал Усмон Азиз. Но странно: он даже пожалел Анвара, хотя тот, несомненно, принадлежал к тем, из-за кого страдает Ороста и кто встал на его, Усмон Азиза, пути. Память о вас жива, дни минувшие! И только благодаря ей смягчается его сердце, когда он думает об Анваре... Счастливой была та далекая пора! Жив был отец; жива была мать; и не ведали печали брат и сестра. Наступало лето, и он вместе с Сулаймоном весело отрясал каждую ветку этих четырех деревьев, после чего вся семья устраивала настоящее тутовое пиршество! Когда брат уехал в священную Бухару,' Усмон Азиз сбивал ягоды сам; а затем ему стал помогать Анвар, который или расстилал внизу старую скатерть, или, ловко взобравшись на верхушку дерева, самозабвенно колотил обухом топора по веткам. С глухим стуком падал на землю спелый тут.
И этот веселый, ласковый, услужливый мальчик стал его врагом, стрелял в него и хотел его убить! Непостижимо!
Усмон Азиз помрачнел. Право же, все перепуталось в этой жизни. Анвар — его пленник. Ороста при живом муже осталась вдовой, сам он — нежеланный гость в отчем доме, на родной земле, а его семья — на чужбине. Ни слова об истинных целях своей поездки не сказал он родным; не объяснил, почему вместе с ним седлают коней Курбан и Гуломхусайн. Слабеньким огоньком теплилась в сокровенной глубине души надежда — можно сказать, надежда на чудо: он вернется с победой и объявит, что дорога в Нилу открыта. И все вместе они возвратятся на родину, где в счастливой и спокойной старости он достойно завершит дни своей жизни.
Усмон Азиз горько усмехнулся. Лишь пыль взметнула стрела! И теперь он помышляет лишь о том, как бы выбраться отсюда, как бы побыстрее покинуть родную, проклятую, до последнего дыхания любимую землю... Не следовало ему оставлять семью. Старшая дочь там, в Пешаваре, вышла замуж, за нее можно не волноваться; но шестнадцатилетний сын, на которого пали заботы по дому и лавке, больная жена и третье дитя, совсем еще маленькая девочка, отрада его сердца,— как они там?
Поставив на дастархан еще одну чашку чакки, Хомид примостился напротив и после почтительного молчания спросил:
— Не заскучали?
Усмон Азиз поднял на него глаза, но ничего не ответил. Хомид смешался.
— Сейчас бульон принесу,— растерянно пробормотал он,— с места, однако, не двинувшись.
Долгую тишину, наступившую вслед за этим, прервало громкое ржание гнедого — конь Анвара опять забил копытами и замотал головой.
— Видно, конь отличный,— робко заметил Хомид.
И вновь наступила тишина.
Небо на востоке постепенно светлело. После дождя радовала взоры сочная зелень молодой травы. Гнедой
успокоился и вместе с остальными конями мерно жевал сухой клевер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Угощайтесь,— сказал он,— скоро бульон будет.
Пар поднимался над блюдом, и дети Оросты, не в силах оторвать от него взглядов, тихо глотали слюни. Усмон Азиз, неприметно усмехнувшись, наделил каждого из четырех племянников добрым куском мяса.
— Прошу!—сказал он затем, поочередно глянув на сестру, Курбана и Гуломхусайна.
Вкусным, хорошо просоленным и мягким было мясо, приготовленное Хомидом.
Вслед за Усмон Азизом почти одновременно потянулись к блюду Курбан и Гуломхусайн.
— Ну и дождь,— как бы к слову промолвил Курбан.
— Божья воля,— задумчиво отозвалась Ороста.
С утра кусок не шел ей в горло. Она расспрашивала брата о том, как он живет, выплакивала ему свою боль, жаловалась на судьбу, рассказывала, торопясь, о событиях, случившихся в селении за последние годы — кто был за колхоз, кто — против, чей скот и чью землю забрали и кому отдали, кто был сослан, кто умер и кто — добрым или худым словом — вспоминал ее брата, Усмон Азиза... Иногда она отправлялась на кухню, мыла посуду, кипятила чай, помогала Хомиду, утром приведшему из дома овцу и зарезавшему ее. И снова возвращалась к брату и тоскливым взором всматривалась в его лицо и усталые глаза.
Вот и сейчас, не притрагиваясь к пище, она украдкой поглядывала на Усмон Азиза и тяжело вздыхала, уголком платка вытирая глаза.
— Не печалься, сестра, бери мясо, ешь,— сказал Усмон Азиз, едва найдя в себе силы, чтобы улыбнуться Оросте.
С трудом улыбнулась в ответ и Ороста.
— Само сердце плачет,— еле слышно произнесла она.
— Нельзя слабеть. Человек должен быть сильнее своей судьбы.
Усмон Азиз тут же раскаялся в своих словах. А разве его сердце не ноет денно и нощно? Разве он сам способен превозмочь свою судьбу? Конечно же, нет. Тогда какой спрос с женщины? Птицу с перебитыми крыльями напомнила ему Ороста — разлученная с мужем и одна-одинешенька оставшаяся в Нилу с пятью детьми. Четверо сегодня здесь; дочь присматривает за домом. Бедная! Как ей поднять, как вырастить их? На кого опереться в трудную минуту? Нет здесь у нее ни близких, ни родственников, а он, ее брат, который уже год влачит груз изгнания и не ведает, о какой камень разобьет когда-нибудь свою вконец закружившуюся голову. И как объяснить ей, как признаться, что одна забота осталась сейчас у него—возможно быстрее перейти реку и увидеть жену, обнять детей... Нельзя Оросте рассчитывать на его помощь. Горькую свою чашу ей придется выпить до дна. И какой тогда прок в его мудрых советах?!
— Уедете?— неожиданно спросила Ороста. И, заглянув в глаза брата, сама же и ответила:— Уедете...— И горько прибавила:—Насовсем.
Усмон Азиз кивнул и после продолжительного молчания проговорил:
— Что делать... Так, наверное, мне на роду предначертано.
В глазах Оросты опять заблестели слезы. Она вытерла их краем рукава и дрогнувшим голосом сказала:
— Угощайтесь, брат. Еще пару кусочков возьмите. Остывает уже.
Затем она обернулась к Курбану и Гуломхусайну:
— И вы берите...
И когда все, кроме брата, потянулись к блюду, она
встала и пошла на кухню. Там, в одиночестве, она может дать волю слезам и плакать до тех пор, пока не станет легче на сердце и пока не стихнет терзающая ее боль. Зачем утяжелять ношу брата, которому и без того хватает мучений...
Долгим взглядом проводил ее Усмон Азиз. Внезапно ему стало трудно дышать от ненависти ко всем тем, кто искалечил жизнь Оросгы и кто его самого вынудил покинуть Отечество и жить на чужбине. Мщения жаждала душа! И теперь он уже не хотел и не мог принимать в расчет, что свою участь выбрал себе он сам, что, возможно, не без вины перед новой властью был его зять, Саидназар, и что, в конце концов, всякое государство, если желает сохранить себя, устанавливает порядки, с которыми необходимо считаться. Мести требовало сердце, и прохладный после бурного дожди весенний день душен был для Усмон Азиза.
Подобрав полы халата, Усмон Азиз снова оперся на подушку. Теперь он как бы в первый раз увидел прямо перед собой четыре тутовых дерева с почти еще голыми ветвями — и, увидев, старался припомнить: кто посадил их — отец или лед? Не находя в памяти ответа, он чувствовал, что ему становится не по себе. Ведь он так тосковал по этому саду, по этим тутовникам, которые, иногда являясь ему в сновидениях, заставляли трепетать его сердце!
Дождь прекратился, но конь Анвара не успокоился и по-прежнему прядал ушами и часто бил копытами.
«Хозяина ищет»,— подумал Усмон Азиз. Но странно: он даже пожалел Анвара, хотя тот, несомненно, принадлежал к тем, из-за кого страдает Ороста и кто встал на его, Усмон Азиза, пути. Память о вас жива, дни минувшие! И только благодаря ей смягчается его сердце, когда он думает об Анваре... Счастливой была та далекая пора! Жив был отец; жива была мать; и не ведали печали брат и сестра. Наступало лето, и он вместе с Сулаймоном весело отрясал каждую ветку этих четырех деревьев, после чего вся семья устраивала настоящее тутовое пиршество! Когда брат уехал в священную Бухару,' Усмон Азиз сбивал ягоды сам; а затем ему стал помогать Анвар, который или расстилал внизу старую скатерть, или, ловко взобравшись на верхушку дерева, самозабвенно колотил обухом топора по веткам. С глухим стуком падал на землю спелый тут.
И этот веселый, ласковый, услужливый мальчик стал его врагом, стрелял в него и хотел его убить! Непостижимо!
Усмон Азиз помрачнел. Право же, все перепуталось в этой жизни. Анвар — его пленник. Ороста при живом муже осталась вдовой, сам он — нежеланный гость в отчем доме, на родной земле, а его семья — на чужбине. Ни слова об истинных целях своей поездки не сказал он родным; не объяснил, почему вместе с ним седлают коней Курбан и Гуломхусайн. Слабеньким огоньком теплилась в сокровенной глубине души надежда — можно сказать, надежда на чудо: он вернется с победой и объявит, что дорога в Нилу открыта. И все вместе они возвратятся на родину, где в счастливой и спокойной старости он достойно завершит дни своей жизни.
Усмон Азиз горько усмехнулся. Лишь пыль взметнула стрела! И теперь он помышляет лишь о том, как бы выбраться отсюда, как бы побыстрее покинуть родную, проклятую, до последнего дыхания любимую землю... Не следовало ему оставлять семью. Старшая дочь там, в Пешаваре, вышла замуж, за нее можно не волноваться; но шестнадцатилетний сын, на которого пали заботы по дому и лавке, больная жена и третье дитя, совсем еще маленькая девочка, отрада его сердца,— как они там?
Поставив на дастархан еще одну чашку чакки, Хомид примостился напротив и после почтительного молчания спросил:
— Не заскучали?
Усмон Азиз поднял на него глаза, но ничего не ответил. Хомид смешался.
— Сейчас бульон принесу,— растерянно пробормотал он,— с места, однако, не двинувшись.
Долгую тишину, наступившую вслед за этим, прервало громкое ржание гнедого — конь Анвара опять забил копытами и замотал головой.
— Видно, конь отличный,— робко заметил Хомид.
И вновь наступила тишина.
Небо на востоке постепенно светлело. После дождя радовала взоры сочная зелень молодой травы. Гнедой
успокоился и вместе с остальными конями мерно жевал сухой клевер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47