Его исполнение нищего в «Смерти Занда» меня потрясло. Это сильная артистическая натура со своей особенной манерой и ритмикой. Еще в «32 мае» он мне запомнился больше других. Хотя там никаких драматически выразительных моментов не было. Талантливый мальчик. Как же он мне нравится! Вчера в «Трех сестрах» играл Андрея. Опять же выразительно и оригинально, и чувствуется не только лишь новизна режиссерской трактовки образа, но в большей степени сила его игры, независимость актерского самочувствия на сцене. Писать об особенностях постановок пока не буду, трудно судить по отрывкам, где возможны недочеты и случайности. Когда посмотрю спектакли полностью, можно будет сказать более конкретно.
Идея-фикс – профессионально заниматься этим театром, перезнакомиться с ребятами и написать о них. Писать о театре пока не могу. Это слишком ответственно, и не будучи уверенной в своих чувствах, не смею браться. Только познакомившись поближе с ними и с их работами, начну что-то делать. Я очень серьезно отношусь к этому. Мне так надоела недоговоренность моей жизни. Пишу – не печатают. Это уже раздражает. Все вокруг говорят, что хорошо пишу. А дальше? Г. настаивает, чтобы я прочитала работу на «32 мая» на семинаре. Попросил даже М. провести со мной воспитательную работу. Она сказала, что В. М. очень понравилось и я должна прочитать. Без вариантов. Такое вот «воспитание». Мой отказ можно воспринять как каприз. Но я уверена, что тонкую стилистику и изящность моей работы не поймут, хотя бы потому, что некоторые ко мне относятся плохо. Я знаю, что своим эстетством у ряда девушек наших вызываю неприязнь. Это чисто классовое, даже кастовое. И не высокомерие в моих словах, а правда. Это всегда живет в людях. Мне, с одной стороны, смешно, с другой, – противно. Я просто не знаю, что мне делать со всеми своими «коллегами», когда мы тусуемся вместе, у меня нет слов, я не знаю, как себя вести, выгляжу неестественно и натянуто. Наверное, в кулуарах уже прозвучало слово: выпендривается. А это от робости. Ну и черт со всем. Честное слово, надоело мельтешение у своих ног. Но ведь, опять же, никуда от этого не уйти. Замкнутый круг.
По поводу моей работы нельзя задавать вопросы. Ее можно или принять, или оттолкнуть. Всю. Дробить, придираться, копаться в ней – смерть. Для нее. Неужели Г. не понимает? А может, именно потому, что понимает, настаивает на ее прочтении, хочет проверить курс этой самобытной и в высшей степени спорной вещицей?
Как он мне сказал уже, чтение – неизбежность. Да, я понимаю. Но от этого не легче. Столько вокруг нелепостей, откровенных идиотизмов. Приятней думать об «Ученой обезьяне».
23.11. Я разрываю жизненный ряд своих дней. Я проваливаюсь в пустеющую свою душу, и дышать все труднее и горче. С. К. не просто равнодушен, но и «отшивается». Сегодня было индивидуальное занятие, с каждым он говорил отдельно. Обсуждаемая тема – статьи критиков, которые он дал прочитать. Я сказала буквально несколько предложений. Довольно глупых, по-моему. И больше он не захотел меня слушать. Задал прочитать статью на «Кина». Спектакль мне не понравился, рецензия тоже. Зачем я согласилась с ней работать, не понимаю. Потом я сказала, что пишу стихи, чтобы он обратил внимание на особую образную стилистику (я отдала ему работу на «32 мая»). Но все это глупо, никому не нужно. Ему не нужно. Я поняла, что он отшивается. Интонацией, манерой держаться, явным отстранением. Я ведь всегда так тонко, до мельчайших нюансов чувствую отношение ко мне собеседника. Я была сегодня подавлена, убита, сошла с лица. Сразу после 1-й пары поехала домой. Физически ощущала болезнь. Заболела его немилостью.
Было бесконечно мучительно. Я себя изничтожила отсутствием вокруг хоть чего-нибудь хорошего. Было так мутно, что первоначальная причина расстройства начала забываться. Я ехала в метро, и казалось, меня нет, я растворяюсь в своей болезни. Ни единого напоминания о жизни. Все это продумано, пережито и забыто. Записывать это сейчас тоскливо.
Успокаивалась и снова проваливалась в омут грусти. Но постоянная печаль – стала частичкой меня. Жить с этим грузом – тяжело.
Он и не предполагает, как сделал мне больно своим (вольно или невольно?) подчеркнутым равнодушием. Но пусть. И не дай ему Бог узнать.
Наверное, легко любить, зная, что любовь эта обречена быть только платонической, невзаимной, неравной. Легко любить, не претендуя на ответ, благоговейно прислушиваясь к каждому слову, храня в памяти малейшую улыбку и мимолетный взгляд, будучи уверенной, что любовь эта никогда не воплотится в счастье двоих.
А как все до смешного банально: студентка и красивый старый преподаватель. Величественный, седовласый человек, с такой же красивой, как и он сам, судьбой. Я люблю Вас. Простите.
24. 11. Мама уехала в Казань. Так странно мы живем. Непонятно где. По самочувствию вроде все больше здесь, в Москве, все сильнее связь с этим городом. А по прописке – там, в провинциальном городке.
3 недели до сессии. Безмятежность обреченного человека. Просто паралич. Не в силах сдвинуть свои мозги с мертвой точки.
Получила письмо от Гали. Солнышко мое, как она меня понимает.
25.11. Тяжесть душевная от огромности свободного времени. Извожу его без счета не на «дела». А расплата приближается. За все грехи мои тяжкие. Пусто-то как, Господи! Бесконечно, «за предел тоски». И снова совсем одна. И хочу остаться одной. Это лучше для всех. Обречена. «Еще не все разрешено…». А где выход?
Впечатление от концерта камерной музыки в ЦДК перебил Джеф. Надо же было судьбе вывести меня из дома на этот концерт, чтобы так все неспроста (во-первых, концерт отличный, прекрасно провела время, купила книгу О. Ивинской о Пастернаке, влюбилась в чудесного режиссера Мишу Адамовича), (во-вторых, когда шла с концерта по Тверской, едва заметно улыбнулась засмотревшемуся на меня иностранцу, около «Интуриста» он меня догнал, познакомились). Ему около 40, из Австралии, в Москве по своим коммерческим делам на 3 недели, снимает квартиру недалеко от «Пекина». Наш диалог – просто очарование. Он – на плохом русском, я – на плохом английском. Но больше все же на английском. Пошли на Красную площадь. Потом долго думали, где можно посидеть и выпить, наконец, он меня повел в валютный бар в том здании, где гостиница «Москва». Взял по рислингу, и с полчаса мы там сидели. Своеобразная публика в этом баре. Жлобовские рожи парней и элегантные юные джентльмены новой формации. Иностранцев, мне показалось, не так уж много. С нами за одним столиком сидели мужчина и женщина, говорили попеременно на английском и французском, но он также неплохо по-русски умеет, хоть и с акцентом. Очень они мне понравились. Милые такие люди. Я веду себя осторожно, телефон не дала.
Ну, надо же. Ведь не хотела из дома сегодня выбираться. Но будто что-то толкало. Чистейшая импровизация. Так что с Джефом? Он, по-видимому, достаточно обеспечен. У него фирма в Сиднее. Небольшая, но, думается, не бедная. Одет хорошо, как все деловые иностранцы, впрочем. Что еще? Ах, деньги. Дал понять, что не обидит, если буду с ним встречаться. Вот такой расклад. Противно.
Боже мой, а ведь главным событием дня считала концерт, шла и думала, как много разного напишу, сколько впечатлений и настроений, и все пропало. Уже не могу настроиться на ту волну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146