это значит игнорирование
категориальной структуры (а не просто точек приложения категорий). Если Бювар и
Пекюше твердо уверены именно в таких вещах, которые в высшей степени невероятны,
то не потому, что они ошибаются в своей дискриминации возможного, а потому, что
они смешивают все аспекты реальности с любой формой возможности (вот почему
самые невероятные события соответствуют наиболее естественному в их ожиданиях).
Они путают - или, скорее, сами запутались - необходимость своих знаний и
случайность происходящего, существование вещей и тени, вычитанные из книг:
происшествие для них обладает упрямством субстанции, и эти субстанции держат их
за горло в их экспериментальных происшествиях. Такова их великая и патетическая
тупость, не идущая в сравнение с убогой глупостью окружающих и совершающих
ошибки - тех, кого они справедливо презирали. Внутри категорий мы совершаем
ошибки; вне их, поверх и ниже их мы глупы. Бювар и Пекюше - акатегориальные
существа.
Данные комментарии позволяют нам выделить применение категорий, которое может
сразу и не проявиться; создавая пространство для действия истины и лжи, давая
место свободному добавлению ошибки, категории молчаливо отвергают глупость.
Командным голосом они инструктируют нас на путях познания и официально
464 ДОПОЛНЕНИЕ
предупреждают о возможности ошибки, а шепотом - дают гарантии нашему интеллекту
и закладывают априори исключенной глупости. Итак, мы попадаем в опасное
положение, ожидая освобождения от категорий; стоит нам только отвергнуть их
организующий принцип, как мы сталкиваемся с магмой глупости. Одним махом мы
рискуем оказаться не в окружении удивительной множественности различий, а среди
равенств, двусмысленностей, "того, что сводится к одному и тому же",
уравнительного единообразия и термодинамизма всякого неудачного усилия. Мыслить
в контексте категорий - значит знать истину и уметь отличить ее от лжи; мыслить
"акатегориально" - значит противостоять темной глупости и мгновенно отличать
себя от нее. Глупость созерцается: взгляд проникает в ее сферу и зачаровывается;
он мягко несет нас, и его действию подражает наш отказ от самих себя; мы
удерживаемся в его аморфной текучести; мы ожидаем первого всплеска незаметного
различия и безучастно, без нервов наблюдаем, как возвращается проблеск света.
Ошибка требует устранения - мы можем ее стереть; мы признаем глупость - мы видим
ее, мы повторяем ее и кротко призываем к полному погружению в нее.
В этом состоит величие Варола с его консервированной пищей, бессмысленными
поступками и серией рекламных улыбок: оральная и пищеварительная эквивалентность
полуоткрытых губ, зубов, томатного соуса, этой гигиены, основанной на моющих
средствах; эквивалентность смерти в полости выпотрошенной машины, на верхушке
телефонного столба и на конце провода, и между искрящимися, голубой стали
подлокотниками электрического стула. "Одно и то же - что так, что эдак", -
говорит глупость, погружаясь в саму себя и бесконечно расширяя свою природу
благодаря тому нечто, которое говорит само за себя: "Здесь или там, все - одно и
то же; какая разница, отличаются ли друг от друга цвета или нет, темнее они или
светлее. Все это так бессмысленно - жизнь, женщины, смерть! Как смехотворна эта
глупость!" Но сосредоточившись на такой беспредельной монотонности, мы
обнаруживаем неожиданную высвеченность самой множественности, в центре кото-
465 ЛОГИКА СМЫСЛА
рой, в ее высшей точке, вне ее - ничего нет: мерцание света, который скользит
еще быстрее глаз и один за другим освещает подвижные ярлыки и захваченные
врасплох фотоснимки, которые отсылают друг друга к вечности, никогда ничего не
говоря: вдруг, возникая с заднего плана старой инерции равенств, обнаженная
форма события прорывается сквозь темноту, и вечный фантазм наполняет ту супницу,
то сингулярное и лишенное глубины лицо.
Интеллект не совместим с глупостью, поскольку именно глупость уже преодолена -
категориальное искусство избегания ошибки. Ученый - это интеллектуал. Но именно
мысль противостоит глупости, и как раз философ обозревает ее. Частная беседа
мысли и глупости - это долгий разговор, когда взгляд философа погружается во
тьму черепа. Это его маска смерти, его соблазн, возможно - его желание, его
кататонический театр. В пределе мысль становится интенсивным созерцанием вблизи
глупости - в точке утраты себя в ней; а другая ее сторона образована аппатией,
неподвижностью, чрезмерным утомлением, упрямой немотой и инерцией - а скорее,
все это образует ее аккомпанимент, повседневное и неблагодарное упражнение,
которое подготавливает мысль и которое она неожиданно обрывает. Философ должен
быть в достаточной степени извращен, чтобы плохо играть в игру истины и ошибки:
такая извращенность, которая проявляется в парадоксах, позволяет философу
избегать категориального постижения. Но вместе с тем, у него должно быть
достаточно "злого юмора", чтобы настойчиво противостоять глупости, чтобы
оставаться неподвижным в точке оцепенения для того, чтобы успешно ее достичь и
имитировать, позволить ей медленно возрасти в нем (возможно это то, что мы
вежливо называем "быть поглощенным своими мыслями") и ждать - при всегда
непредсказуемом завершении этого тщательного приготовления - шока различия. С
тех пор, как парадоксы опрокинули таблицу представления, кататония вступила в
действие в театре мышления.
Легко видеть, как LSD переворачивает отношения между злым юмором, глупостью и
мыслью; как только
466 ДОПОЛНЕНИЕ
устраняется главенство категорий, так сразу безразличие мысли лишается своей
почвы и разрушается мрачная немая сцена глупости; а кроме того, мысль
представляет эту единоголосую и акатегориальную массу не просто как пеструю,
подвижную, асимметричную, децентриро-ванную, спиралевидную и отражающуюся в
самой себе, но и заставляет ее все время порождать рой фантазмов-событий.
Скользя по этой поверхности, одновременно и ровной, и напряженно вибрирующей,
освобождаясь от своего кататонического кокона, мысль неизменно созерцает эту
неопределенную эквивалентность, превратившуюся в обостренное событие и пышно
разодетое повторение. Опиум вызывает другие эффекты: мысль собирает уникальные
различия в одну точку, устраняет задний план и лишает неподвижность ее задачи
созерцания и расспроса глупости посредством ее имитации. Опиум дает невесомую
неподвижность, ступор бабочки, отличные от кататонической затверделости; а на
значительно более низком уровне он закладывает почву, которая уже не поглощает
бестолково все различия, а позволяет им раскрыться и заиграть во множестве
мельчайших, разобщенных, улыбающихся и вечных событий. Наркотики, если говорить
о них обобщенно, вообще не имеют отношения к истине и лжи; разве что для гадалок
они открывают некий мир "более истинный, чем реальный". На самом же деле, они
смещают соотносительные положения глупости и мысли, устраняя прежнюю
необходимость театра неподвижности. Но возможно, если уж мысли приходится
противостоять глупости, что наркотики, которые мобилизуют мысль, расцвечивают,
возбуждают, перепахивают и рассеивают ее, которые населяют ее различиями и
заменяют непрерывное фосфоресцирова-ние редкими вспышками - суть источник
частичной мысли, - может быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207
категориальной структуры (а не просто точек приложения категорий). Если Бювар и
Пекюше твердо уверены именно в таких вещах, которые в высшей степени невероятны,
то не потому, что они ошибаются в своей дискриминации возможного, а потому, что
они смешивают все аспекты реальности с любой формой возможности (вот почему
самые невероятные события соответствуют наиболее естественному в их ожиданиях).
Они путают - или, скорее, сами запутались - необходимость своих знаний и
случайность происходящего, существование вещей и тени, вычитанные из книг:
происшествие для них обладает упрямством субстанции, и эти субстанции держат их
за горло в их экспериментальных происшествиях. Такова их великая и патетическая
тупость, не идущая в сравнение с убогой глупостью окружающих и совершающих
ошибки - тех, кого они справедливо презирали. Внутри категорий мы совершаем
ошибки; вне их, поверх и ниже их мы глупы. Бювар и Пекюше - акатегориальные
существа.
Данные комментарии позволяют нам выделить применение категорий, которое может
сразу и не проявиться; создавая пространство для действия истины и лжи, давая
место свободному добавлению ошибки, категории молчаливо отвергают глупость.
Командным голосом они инструктируют нас на путях познания и официально
464 ДОПОЛНЕНИЕ
предупреждают о возможности ошибки, а шепотом - дают гарантии нашему интеллекту
и закладывают априори исключенной глупости. Итак, мы попадаем в опасное
положение, ожидая освобождения от категорий; стоит нам только отвергнуть их
организующий принцип, как мы сталкиваемся с магмой глупости. Одним махом мы
рискуем оказаться не в окружении удивительной множественности различий, а среди
равенств, двусмысленностей, "того, что сводится к одному и тому же",
уравнительного единообразия и термодинамизма всякого неудачного усилия. Мыслить
в контексте категорий - значит знать истину и уметь отличить ее от лжи; мыслить
"акатегориально" - значит противостоять темной глупости и мгновенно отличать
себя от нее. Глупость созерцается: взгляд проникает в ее сферу и зачаровывается;
он мягко несет нас, и его действию подражает наш отказ от самих себя; мы
удерживаемся в его аморфной текучести; мы ожидаем первого всплеска незаметного
различия и безучастно, без нервов наблюдаем, как возвращается проблеск света.
Ошибка требует устранения - мы можем ее стереть; мы признаем глупость - мы видим
ее, мы повторяем ее и кротко призываем к полному погружению в нее.
В этом состоит величие Варола с его консервированной пищей, бессмысленными
поступками и серией рекламных улыбок: оральная и пищеварительная эквивалентность
полуоткрытых губ, зубов, томатного соуса, этой гигиены, основанной на моющих
средствах; эквивалентность смерти в полости выпотрошенной машины, на верхушке
телефонного столба и на конце провода, и между искрящимися, голубой стали
подлокотниками электрического стула. "Одно и то же - что так, что эдак", -
говорит глупость, погружаясь в саму себя и бесконечно расширяя свою природу
благодаря тому нечто, которое говорит само за себя: "Здесь или там, все - одно и
то же; какая разница, отличаются ли друг от друга цвета или нет, темнее они или
светлее. Все это так бессмысленно - жизнь, женщины, смерть! Как смехотворна эта
глупость!" Но сосредоточившись на такой беспредельной монотонности, мы
обнаруживаем неожиданную высвеченность самой множественности, в центре кото-
465 ЛОГИКА СМЫСЛА
рой, в ее высшей точке, вне ее - ничего нет: мерцание света, который скользит
еще быстрее глаз и один за другим освещает подвижные ярлыки и захваченные
врасплох фотоснимки, которые отсылают друг друга к вечности, никогда ничего не
говоря: вдруг, возникая с заднего плана старой инерции равенств, обнаженная
форма события прорывается сквозь темноту, и вечный фантазм наполняет ту супницу,
то сингулярное и лишенное глубины лицо.
Интеллект не совместим с глупостью, поскольку именно глупость уже преодолена -
категориальное искусство избегания ошибки. Ученый - это интеллектуал. Но именно
мысль противостоит глупости, и как раз философ обозревает ее. Частная беседа
мысли и глупости - это долгий разговор, когда взгляд философа погружается во
тьму черепа. Это его маска смерти, его соблазн, возможно - его желание, его
кататонический театр. В пределе мысль становится интенсивным созерцанием вблизи
глупости - в точке утраты себя в ней; а другая ее сторона образована аппатией,
неподвижностью, чрезмерным утомлением, упрямой немотой и инерцией - а скорее,
все это образует ее аккомпанимент, повседневное и неблагодарное упражнение,
которое подготавливает мысль и которое она неожиданно обрывает. Философ должен
быть в достаточной степени извращен, чтобы плохо играть в игру истины и ошибки:
такая извращенность, которая проявляется в парадоксах, позволяет философу
избегать категориального постижения. Но вместе с тем, у него должно быть
достаточно "злого юмора", чтобы настойчиво противостоять глупости, чтобы
оставаться неподвижным в точке оцепенения для того, чтобы успешно ее достичь и
имитировать, позволить ей медленно возрасти в нем (возможно это то, что мы
вежливо называем "быть поглощенным своими мыслями") и ждать - при всегда
непредсказуемом завершении этого тщательного приготовления - шока различия. С
тех пор, как парадоксы опрокинули таблицу представления, кататония вступила в
действие в театре мышления.
Легко видеть, как LSD переворачивает отношения между злым юмором, глупостью и
мыслью; как только
466 ДОПОЛНЕНИЕ
устраняется главенство категорий, так сразу безразличие мысли лишается своей
почвы и разрушается мрачная немая сцена глупости; а кроме того, мысль
представляет эту единоголосую и акатегориальную массу не просто как пеструю,
подвижную, асимметричную, децентриро-ванную, спиралевидную и отражающуюся в
самой себе, но и заставляет ее все время порождать рой фантазмов-событий.
Скользя по этой поверхности, одновременно и ровной, и напряженно вибрирующей,
освобождаясь от своего кататонического кокона, мысль неизменно созерцает эту
неопределенную эквивалентность, превратившуюся в обостренное событие и пышно
разодетое повторение. Опиум вызывает другие эффекты: мысль собирает уникальные
различия в одну точку, устраняет задний план и лишает неподвижность ее задачи
созерцания и расспроса глупости посредством ее имитации. Опиум дает невесомую
неподвижность, ступор бабочки, отличные от кататонической затверделости; а на
значительно более низком уровне он закладывает почву, которая уже не поглощает
бестолково все различия, а позволяет им раскрыться и заиграть во множестве
мельчайших, разобщенных, улыбающихся и вечных событий. Наркотики, если говорить
о них обобщенно, вообще не имеют отношения к истине и лжи; разве что для гадалок
они открывают некий мир "более истинный, чем реальный". На самом же деле, они
смещают соотносительные положения глупости и мысли, устраняя прежнюю
необходимость театра неподвижности. Но возможно, если уж мысли приходится
противостоять глупости, что наркотики, которые мобилизуют мысль, расцвечивают,
возбуждают, перепахивают и рассеивают ее, которые населяют ее различиями и
заменяют непрерывное фосфоресцирова-ние редкими вспышками - суть источник
частичной мысли, - может быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207