Гомосексуальность — это несправедливо, так как она порождает несправедливость. А потому я сильно горевала, когда мне открылась эта сторона жизни племянницы. Я на все была готова, лишь бы оградить ее от страданий. Теперь надо признать очевидное, на что до сей поры удавалось закрывать глаза: АТФ не окажется добрым и всепрощающим дядечкой, и Люси это тоже прекрасно понимает. Вашингтонское руководство будет подслеповато щуриться, разглядывая ее заслуги, и устремит на нее пристальный взгляд сквозь увеличительное стекло предрассудков и зависти.
— Устроят они охоту на ведьм, — говорю, когда Люси уже ушла.
Анна разбивает в миску яйца.
— Ее попросту хотят выгнать, Анна.
Она швыряет скорлупу в раковину, открывает холодильник и вынимает из него пакет молока, проверив срок годности.
— Некоторые считают ее героиней, — сообщает подруга.
— У стражей порядка женщины не в почете — отличившихся мигом наказывают. Просто широко об этом не говорят: кому охота грязное белье на публике ворошить.
Анна яростно взбивает вилкой яйца.
— Та же самая история, — продолжаю я. — Помню, в мое время, когда мы учились в мединституте, приходилось извиняться, что занимаем мужские места. Бывало, нас саботировали, затирали. На первом курсе в нашем классе было всего три женщины. А вас сколько?
— В Вене все было иначе.
— В Вене? — Другие мои мысли тут же испарились.
— Я там училась, — сообщает Анна.
— Вот как. — Укол совести: узнаю новую деталь из жизни своей самой близкой подруги.
— Когда я сюда приехала, так и было, как ты рассказываешь: женщин вниманием не баловали. — Анна плотно сжала губы, выливая взбитую яичную смесь в чугунную сковороду. — Помню, как меня встретили в Виргинии.
— Да уж, поверь, я тебя прекрасно понимаю.
— Кей, это было за тридцать лет до тебя. Ты даже понятия об этом не имеешь.
Яйца брызгают и шипят на сковороде. Облокотившись на стойку, попиваю черный кофе. Так хотелось, чтобы Люси меня застала вчера, обязательно надо было с ней переговорить. А тут я узнаю такие новости как бы между прочим.
— Она тебе что-нибудь рассказала? — спрашиваю Анну. — Ну, об этих своих неприятностях.
Подруга переворачивает омлет, снова и снова.
— Она пришла с шампанским, потому что хотела именно тебе все рассказать. Неуместный жест, учитывая, какие у нее новости. — Из тостера выскакивают английские гренки из нескольких злаков. — Почему-то считается, что психиатры со всеми разговаривают по душам, а на самом деле ситуация выглядит совсем иначе. Мне вообще редко рассказывают о своих чувствах, даже если я беру почасовую оплату. — Анна несет к столу тарелки. — В основном люди говорят о мыслях. В этом-то вся проблема. Мы слишком много думаем.
— Будут воду мутить. — Меня не оставляют думы об АТФ. — Нападут исподтишка, так же как из ФБР ее выгоняли. Сказать по правде, федералы вытурили Люси по той же причине. Как же, восходящая звезда, компьютерный гений, управляет вертолетом, первая женщина в спецгруппе освобождения заложников! — с жаром пробегаю послужной список Люси, так, словно Анна с ним не знакома. Подруга смотрит на меня со все нарастающим скептицизмом: незачем вдаваться в такие подробности, ведь Люси она знает с самого детства. — И тут разыграли другую карту: лесбиянка она у нас, — не унимаюсь я. — Хорошо, взяли в АТФ — и все пошло по новой. Опять двадцать пять, история повторяется. Что ты на меня так смотришь?
— Ты заводишься из-за проблем Люси, а над тобой самой горища зависла. Больше Монблана.
Внимание переключается на вид из окна. У кормушки для птиц усердно суетится голубая сойка — перья взъерошены, роняет в снег семечки, и те свинцовыми пулями устилают белоснежную гладь. Бледные пальцы солнечного света робко касаются затянутого облаками утра. Я нервно кручу кофейную чашечку, выписывая на скатерти маленькие круги. Локоть отзывается редкой глухой пульсацией, мы едим. Каковы бы ни были мои проблемы, я отказываюсь их обсуждать, словно если я расскажу о них вслух, они сами собой оживут. Можно подумать, сейчас их нет... Сидим молча. О тарелки бряцает столовое серебро, за окном густо валит снег, запорошив мерзлые кусты и деревья и туманом зависнув над рекой.
Я ухожу к себе в комнату и долго отпариваюсь в горячей ванне, свесив забинтованный локоть за борт «стального судна». С трудом одеваюсь, понимая, что одной рукой завязывать шнурки мне уже не научиться. Вдруг кто-то звонит в дверь. Несколько секунд спустя ко мне стучится Анна и спрашивает, в состоянии ли я принимать гостей.
Тяжелым грозовым фронтом наползают тревожные мысли: я не жду посетителей.
— Кто там? — выкрикиваю из ванны.
— Буфорд Райтер, — отвечает она.
Глава 4
Прокурора нашего округа за глаза как только не называют: Хуба-буба (пустомеля), Буфер-шухер (изрядно труслив), Загребуфер (нечист на руку). Он неизменно вежлив, неизменно учтив. Райтер — истинный виргинский джентльмен, вышколенный в Каролине, лошадиной стране своего детства. Его никто не любит, хотя никто и не пылает к нему ненавистью. Его не боятся, но и не уважают. Райтер — человек без огня. Не припомню, чтобы он когда-нибудь проявлял яркие эмоции, с каким бы страшным, душераздирающим преступлением ни приходилось иметь дело. Что еще хуже — он прячет голову в песок, как только дело доходит до моей специальности, стараясь переключить всеобщее внимание на пункты закона, вместо того чтобы сосредоточиться на плодах его нарушения, на пугающем человеческом безобразии.
Райтер брезгливо избегает морга и в результате не настолько сведущ в судебно-медицинской экспертизе, как следовало бы человеку на его должности. По правде говоря, он — единственный многоопытный прокурор из всех, кого я знаю, который не прочь обойтись без судмедэксперта в зале заседаний. Пусть за специалиста говорят бумаги. А это пародия на правосудие, преступное пренебрежение обязанностями. Если на процессе нет патологоанатома, вскрывавшего тело и, в некотором смысле, говорящего от имени жертвы, тогда присяжные не смогут понять, через что прошел человек, когда его предавали смерти. Клинические слова протоколов не возбудят в умах всего ужаса и страданий жертвы, и по этой причине защита так любит прибегать к зачитыванию отчета о вскрытии.
— Буфорд? Как дела? — протягиваю руку, и Райтер, бросив взгляд на мой гипс и перевязь, замечает развязанные шнурки и выпущенные полы рубашки. Как правило, он видит меня обычно при костюме и в подобающем моему профессиональному статусу окружении, так что на лице его появляется некое выражение. По идее оно должно показывать благовоспитанное сострадание и сочувствие существа высшего, вкупе со смиренной заботой Божьего избранника, коему предписано направлять нас, недостойных, на пути праведном. Такой типаж чрезвычайно распространен среди первых фамилий Виргинии, привилегированных, ушлых людей, до совершенства доведших умение скрывать свое высокомерное отношение к окружающим под маской тяжкого бремени. Якобы быть элитой — само по себе нелегкий труд.
— Надо спросить, как у вас? — отвечает он, устраиваясь в уютной овальной гостиной со сводчатым потолком и видом на реку.
— Не знаю, Буфорд, как ответить. — Я предпочитаю кресло-качалку. — Когда меня об этом спрашивают, у меня мозг перезагружается. — Похоже, Анна развела огонь и поспешила убраться восвояси;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129