Бедняжка, добрая и любящая душа, она так исстрадалась!
Наконец де Валь-Пюизо представилась возможность объясниться.
Сначала он повстречал малыша благодаря чистой случайности. Затем предпринял долгие и тщательные поиски и привлек к ним, э-э-э… несколько сомнительных личностей… Словом, тех, по ком виселица плачет… Если им хорошо заплатить, они становятся ценнейшими помощниками…
— Но, бедный мой друг, — перебил его князь Михаил, — это должно было стоить вам огромных денег…
— Ну что вы, пустяки. Я человек богатый, а деньги, потраченные на святое дело, искупят расточительность, которой я предавался раньше, выбрасывая крупные суммы на разные глупые затеи.
— Вы настоящий преданный друг! — воскликнул князь, до боли стискивая ему руку.
— Не преувеличивайте ни моей дружеской преданности, ни значени; само собой разумеющегося поступка, — отвечал барс Ј, широко улыбаясь. — Видите ли, любезный князь, я отнюдь не так бескорыстен, как вы предполагаете.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что у меня есть личный мотив для того, чтобы душой и телом отдаться защите ваших интересов. И весьма достойный мотив… Я бы сказал, всевластный, всемогущий…
— Я не вполне понимаю…
— Дружба была не единственной движущей силой моего поведения… Но любовь, да, любовь, дорогой князь, что я испытываю с первого же мгновения, как увидел ангела, которого вы чуть не потеряли…
При этих словах, не оставляющих никаких сомнений в намерениях барона, Мария, пораженная в самое сердце, вскрикнула и побелела так, что можно было подумать — она вот-вот упадет в обморок.
Молодой человек, казалось, не заметил столь очевидно и сильно выраженных чувств и продолжал, не спуская с девушки восхищенного взгляда:
— Ибо эта любовь, с которой я не могу и не хочу бороться, была побудителем, можно сказать, единственным двигателем моих поступков… Что вы хотите, человек несовершенен, было бы уж слишком хорошо, если б он всегда действовал бескорыстно, не испытывая никакой личной заинтересованности…
— Ваша заинтересованность делает вам честь, — отвечала Жермена, поглощенная своим счастьем и не замечавшая ни бледности Марии, ни ее молчания.
— Да, любезный князь, да, дорогая княгиня, — продолжал барон, — ваша юная сестра пообещала руку тому, кто восстановит счастье под крышей вашего дома, и я усмотрел в этом возможность завоевать сердце той, которую полюбил без надежды на взаимность. И впрямь, я сделал невозможное! Любовь придала мне отваги, сил, мужества и ловкости, каких я в себе даже и не подозревал. И сегодня, испытывая неизъяснимую радость и говоря вам: «Я преуспел!» — я обязан этим только своей любви. Теперь, обращаясь к вам, опекунам и попечителям той, ради которой я боролся, осмеливаюсь сказать: «Я боролся для вас. Я победил. Так вознаградите же меня единственным, чего я жажду всей душой…»
Затем, не дав раскрыть рта ни Жермене, ни князю, он приблизился к креслу, где в полуобморочном состоянии сидела Мария.
Преклонив колено и глядя на нее с невыразимым восторгом, он заговорил:
— Мадемуазель, я люблю вас всем сердцем. Позвольте мне посвятить вам свою жизнь, позвольте надеяться на великое счастье стать вашим мужем, приложить все душевные силы для того, чтобы и вы были счастливы. На моем добром имени нет ни пятнышка. Я владею независимым, честным путем полученным состоянием. Вкусы у меня скромные, я враг высшего света, который так справедливо хулят, ибо в нем — гордыня, ложь и предательство. Я полюблю все, что любите вы, такая красивая и добросердечная, если вы удостоите меня хоть словом надежды…
Выслушав это выспреннее признание, от которого за версту несло притворством плохого комедианта, Мария почувствовала, что в ее душе все взбунтовалось.
Пылкие слова любви вызывали в ней почти болезненное стеснение, стыд, граничащий с отвращением. И впрямь, медовые речи пугали ее, а сам этот красавчик, от которого сходили с ума светские женщины, вызывал у нее одно-единственное желание — держаться от него подальше.
Так как Мари не отвечала на объяснение, Жермена внимательно взглянула на младшую сестру. Увидев, что та, пораженная, не в силах вымолвить ни слова, она приписала сперва ее волнение радости разделенной любви.
Однако бедняжка Мария, хоть и прошла школу бедствий, так и не выучилась скрывать своих чувств — на ее прелестном личике, как в зеркале, отражалось отчаяние, несмотря на героические попытки его превозмочь.
«Неужели она любит кого-то другого?» — подумала про себя Жермена.
И, видя в этой любви препятствие для возвращения Жана, княгиня почувствовала, как сердце ее болезненно сжалось.
— Ты ничего не говоришь, Мария. — Сдерживаемая ярость все же прорвалась в голосе старшей сестры.
— Да, — вступил князь, — говори же, милое дитя. Не оставляй нашего дорогого, нашего бесценного друга де Валь-Пюизо в тягостном неведении.
Захваченная врасплох, девушка попыталась заговорить, но не могла. Она лишь часто дышала, как люди, испытывающие удушье.
Гордое честное лицо Людовика Монтиньи предстало перед ее мысленным взором. В одно мгновение промелькнуло все ее такое мучительное и такое дорогое прошлое… Ее ранение, преданность друга, отдавшего свою кровь, отдавшего ей и душу и сердце… Их любовь, зародившаяся при таких трагических обстоятельствах, захватила ее целиком, проникла во все потаенные закоулки души, превратив любимого в ее сокровище, воплощение трепетной девичьей мечты, желанного спутника жизни.
А он, как он любил ее! В этом она не сомневалась, как не сомневалась и в собственном чувстве.
Да, Людовик был предназначен для нее, как и она для Людовика… Души их были родственными, сердца бились в унисон… Казалось, у них была одна жизнь на двоих… К тому же текшая в их жилах кровь устанавливала между ними связь столь же неразрывную, что и любовь…
И вот только что другой мужчина потребовал, чтобы Мария убила эту любовь. Отдала бы ему разбуженное Людовиком сердце, тело и сохраненную возлюбленным жизнь…
Но ведь это же святотатство! Да еще какое — от нее требуют совершить надругательство над ее любовью!
Конечно, она пообещала отдать себя тому, кто вернет домой Жана. Но тогда она еще не любила своего спасителя… Не впустила в сердце священного чувства, над которым теперь ей велено издеваться…
Все эти размышления, столь долгие в пересказе, промелькнули в голове Марии с быстротой молнии. В то же время ее молчание, столь тягостное для Михаила и Жер-мены, затягивалось…
И только де Валь-Пюизо, несмотря на внешнюю растроганность и волнение, сохранял спокойствие, непременно бросившееся бы в глаза людям недоверчивым. Его поведение — а ведь он должен был бы испытывать смущение — было продуманным и выверенным до малейшего, самого простого жеста.
Но кто мог это заметить?!
Отец и мать, в смертельной тоске ожидающие возвращения своего ребенка?
Невеста, раненная в самое сердце.
— Ну так что же, Мария… — обратилась к ней княгиня, и резкие нотки, простительные в подобной ситуации, зазвенели в ее голосе.
Юная девушка содрогнулась всем телом, как бы пробуждаясь от сна. В ее взгляде смешались решимость и боль — подобное выражение великие мастера живописи придавали глазам святых учеников.
Она думала:
«Жермена и Мишель будут счастливы. Им вернут Жана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Наконец де Валь-Пюизо представилась возможность объясниться.
Сначала он повстречал малыша благодаря чистой случайности. Затем предпринял долгие и тщательные поиски и привлек к ним, э-э-э… несколько сомнительных личностей… Словом, тех, по ком виселица плачет… Если им хорошо заплатить, они становятся ценнейшими помощниками…
— Но, бедный мой друг, — перебил его князь Михаил, — это должно было стоить вам огромных денег…
— Ну что вы, пустяки. Я человек богатый, а деньги, потраченные на святое дело, искупят расточительность, которой я предавался раньше, выбрасывая крупные суммы на разные глупые затеи.
— Вы настоящий преданный друг! — воскликнул князь, до боли стискивая ему руку.
— Не преувеличивайте ни моей дружеской преданности, ни значени; само собой разумеющегося поступка, — отвечал барс Ј, широко улыбаясь. — Видите ли, любезный князь, я отнюдь не так бескорыстен, как вы предполагаете.
— Что вы хотите этим сказать?
— А то, что у меня есть личный мотив для того, чтобы душой и телом отдаться защите ваших интересов. И весьма достойный мотив… Я бы сказал, всевластный, всемогущий…
— Я не вполне понимаю…
— Дружба была не единственной движущей силой моего поведения… Но любовь, да, любовь, дорогой князь, что я испытываю с первого же мгновения, как увидел ангела, которого вы чуть не потеряли…
При этих словах, не оставляющих никаких сомнений в намерениях барона, Мария, пораженная в самое сердце, вскрикнула и побелела так, что можно было подумать — она вот-вот упадет в обморок.
Молодой человек, казалось, не заметил столь очевидно и сильно выраженных чувств и продолжал, не спуская с девушки восхищенного взгляда:
— Ибо эта любовь, с которой я не могу и не хочу бороться, была побудителем, можно сказать, единственным двигателем моих поступков… Что вы хотите, человек несовершенен, было бы уж слишком хорошо, если б он всегда действовал бескорыстно, не испытывая никакой личной заинтересованности…
— Ваша заинтересованность делает вам честь, — отвечала Жермена, поглощенная своим счастьем и не замечавшая ни бледности Марии, ни ее молчания.
— Да, любезный князь, да, дорогая княгиня, — продолжал барон, — ваша юная сестра пообещала руку тому, кто восстановит счастье под крышей вашего дома, и я усмотрел в этом возможность завоевать сердце той, которую полюбил без надежды на взаимность. И впрямь, я сделал невозможное! Любовь придала мне отваги, сил, мужества и ловкости, каких я в себе даже и не подозревал. И сегодня, испытывая неизъяснимую радость и говоря вам: «Я преуспел!» — я обязан этим только своей любви. Теперь, обращаясь к вам, опекунам и попечителям той, ради которой я боролся, осмеливаюсь сказать: «Я боролся для вас. Я победил. Так вознаградите же меня единственным, чего я жажду всей душой…»
Затем, не дав раскрыть рта ни Жермене, ни князю, он приблизился к креслу, где в полуобморочном состоянии сидела Мария.
Преклонив колено и глядя на нее с невыразимым восторгом, он заговорил:
— Мадемуазель, я люблю вас всем сердцем. Позвольте мне посвятить вам свою жизнь, позвольте надеяться на великое счастье стать вашим мужем, приложить все душевные силы для того, чтобы и вы были счастливы. На моем добром имени нет ни пятнышка. Я владею независимым, честным путем полученным состоянием. Вкусы у меня скромные, я враг высшего света, который так справедливо хулят, ибо в нем — гордыня, ложь и предательство. Я полюблю все, что любите вы, такая красивая и добросердечная, если вы удостоите меня хоть словом надежды…
Выслушав это выспреннее признание, от которого за версту несло притворством плохого комедианта, Мария почувствовала, что в ее душе все взбунтовалось.
Пылкие слова любви вызывали в ней почти болезненное стеснение, стыд, граничащий с отвращением. И впрямь, медовые речи пугали ее, а сам этот красавчик, от которого сходили с ума светские женщины, вызывал у нее одно-единственное желание — держаться от него подальше.
Так как Мари не отвечала на объяснение, Жермена внимательно взглянула на младшую сестру. Увидев, что та, пораженная, не в силах вымолвить ни слова, она приписала сперва ее волнение радости разделенной любви.
Однако бедняжка Мария, хоть и прошла школу бедствий, так и не выучилась скрывать своих чувств — на ее прелестном личике, как в зеркале, отражалось отчаяние, несмотря на героические попытки его превозмочь.
«Неужели она любит кого-то другого?» — подумала про себя Жермена.
И, видя в этой любви препятствие для возвращения Жана, княгиня почувствовала, как сердце ее болезненно сжалось.
— Ты ничего не говоришь, Мария. — Сдерживаемая ярость все же прорвалась в голосе старшей сестры.
— Да, — вступил князь, — говори же, милое дитя. Не оставляй нашего дорогого, нашего бесценного друга де Валь-Пюизо в тягостном неведении.
Захваченная врасплох, девушка попыталась заговорить, но не могла. Она лишь часто дышала, как люди, испытывающие удушье.
Гордое честное лицо Людовика Монтиньи предстало перед ее мысленным взором. В одно мгновение промелькнуло все ее такое мучительное и такое дорогое прошлое… Ее ранение, преданность друга, отдавшего свою кровь, отдавшего ей и душу и сердце… Их любовь, зародившаяся при таких трагических обстоятельствах, захватила ее целиком, проникла во все потаенные закоулки души, превратив любимого в ее сокровище, воплощение трепетной девичьей мечты, желанного спутника жизни.
А он, как он любил ее! В этом она не сомневалась, как не сомневалась и в собственном чувстве.
Да, Людовик был предназначен для нее, как и она для Людовика… Души их были родственными, сердца бились в унисон… Казалось, у них была одна жизнь на двоих… К тому же текшая в их жилах кровь устанавливала между ними связь столь же неразрывную, что и любовь…
И вот только что другой мужчина потребовал, чтобы Мария убила эту любовь. Отдала бы ему разбуженное Людовиком сердце, тело и сохраненную возлюбленным жизнь…
Но ведь это же святотатство! Да еще какое — от нее требуют совершить надругательство над ее любовью!
Конечно, она пообещала отдать себя тому, кто вернет домой Жана. Но тогда она еще не любила своего спасителя… Не впустила в сердце священного чувства, над которым теперь ей велено издеваться…
Все эти размышления, столь долгие в пересказе, промелькнули в голове Марии с быстротой молнии. В то же время ее молчание, столь тягостное для Михаила и Жер-мены, затягивалось…
И только де Валь-Пюизо, несмотря на внешнюю растроганность и волнение, сохранял спокойствие, непременно бросившееся бы в глаза людям недоверчивым. Его поведение — а ведь он должен был бы испытывать смущение — было продуманным и выверенным до малейшего, самого простого жеста.
Но кто мог это заметить?!
Отец и мать, в смертельной тоске ожидающие возвращения своего ребенка?
Невеста, раненная в самое сердце.
— Ну так что же, Мария… — обратилась к ней княгиня, и резкие нотки, простительные в подобной ситуации, зазвенели в ее голосе.
Юная девушка содрогнулась всем телом, как бы пробуждаясь от сна. В ее взгляде смешались решимость и боль — подобное выражение великие мастера живописи придавали глазам святых учеников.
Она думала:
«Жермена и Мишель будут счастливы. Им вернут Жана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133