И, увы, они будут и впредь…
Что станет с забастовщиками, защищающими свое право на труд, с писателями, обличающими столь далекий от совершенства нынешний порядок вещей, если к ссыльным начнут применять эти предательские законы в их обоюдоострой интерпретации!
Достаточно полицейского сговора, провокации, насилия для того, чтобы безупречный гражданин предстал перед уголовным судом, который, имея самые широкие полномочия, приговорит его к пожизненной ссылке, к вечной каторге…
Таким образом, политические деятели, став ссыльными по милости дикарской трактовки законов, рискуют стать также подсудимыми этих страшных «специальных морских трибуналов».
В данном случае такой трибунал в Кайенне должен был рассмотреть уголовное дело злодеев, обвинявшихся в побеге из каторжной тюрьмы и в убийстве солдат охраны, а также своих сотоварищей — заключенных Галуа и Вуарона.
Было совершенно ясно, что никогда еще ни одно уголовное дело не приносило так мало хлопот комиссару-референту. Обвиняемые во всем признались. Трое из них снабдили свои признания такими подробностями, от которых волосы вставали дыбом. Бамбош, Мартен и Филипп даже похвалялись содеянным, пресекая тем самым малейшую попытку снисхождения со стороны повидавших много всякой мерзости судей.
Ларди и Симонену, двум мерзавцам, принимавшим в кровавой вакханалии лишь пассивное участие, удалось спасти свои головы. Судьи сочли, что для них имеются хоть какие-то смягчающие вину обстоятельства, и оба были приговорены к пяти годам одиночного заключения. Кара, вероятно, не менее суровая, чем казнь — провести тысячу восемьсот двадцать пять дней в «каменном мешке», куда не долетает извне ни малейшего шума, где возмечтаешь и о непосильном каторжном труде…
Два араба, первоначально приговоренные к двадцати годам каторжных работ, теперь получили пожизненное заключение.
Ромул, возглавивший задержание банды, был приговорен для проформы к содержанию в течение двух лет в двойных цепях — кара только за побег, судьи закрыли глаза на его возможное соучастие в убийстве охранников. Кроме того, ему было твердо обещано скорое помилование.
Бамбоша, Мартена и Филиппа приговорили к высшей мере наказания.
Когда председатель возвестил: «К смертной казни приговариваются означенные Бамбош, Мартен и Филипп с приведением приговора в исполнение в отведенном для этого месте», — по залу прокатился шум, а на его фоне резко выделился громкий женский крик.
Если в дружном шуме аудитории чувствовалось одобрение приговору, в одиноком женском вопле, напротив, звучало самое откровенное отчаяние. В шумливой, озабоченной, дурно пахнущей толпе мало кто обратил внимание на как бы потерявшуюся в сутолоке, одетую в темное платье женщину под густой вуалью, под которой она, должно быть, умирала от удушья.
До ушей Бамбоша долетела эта горестная жалоба. Лицо его, до сих пор имевшее циничное и насмешливое выражение, осветилось радостью.
«Хорошо, — подумал он, внезапно проникаясь надеждой, — Фанни здесь… Она настороже… Она мне предана и готова совершить невозможное… Товарищи меня боготворят… Я пока Король Каторги!.. Погодите, я еще выпутаюсь!.. А для этого мне надо выиграть Время».
И когда его уводил конвой, он умудрился послать несчастной женщине, которую глодала пагубная страсть, взгляд, наполнивший ее сердце радостью и послуживший утешением в горе.
Она удалилась нетвердым шагом, готовая на любое самопожертвование, готовая отдать за него жизнь, повторяя с воодушевлением:
— О, я спасу его!
Несколько зрителей заметили, как она выходила из зала, в частности, молодые офицеры гарнизона, коротавшие в суде гарнизонные досуги.
— Ты только погляди, — бросил один из них, неудачливый сердцеед неприступной модистки, — мадемуазель Журдэн посещает судебные заседания! Что за странная блажь!
— Ничего странного здесь нет, — запротестовал его приятель. — Модистки вообще с ума сходят от грошовых романов, где описаны судебные прения и пикантные драмы… Вот она и решила бесплатно посмотреть спектакль, полный неожиданных коллизий и подробностей, от которых кровь в жилах стынет.
— Повторяю тебе: очень странная блажь!
— А я вновь заявляю: ничуть не странная! Ты в этом ничего не смыслишь, а женщины любят, когда их пробирает дрожь при виде какого-нибудь ужасного зрелища, тем более если все эти ужасы произошли в действительности. Думаю, описания сцен людоедства доставили ей сущее наслаждение.
— Бамбош превосходно держался, — вмешался в разговор третий офицер, — но до чего же омерзителен в своей трусости этот скот, здоровяк Мартен!
— Да, он силен и свиреп только со слабыми, а перед лицом правосудия, поди ж ты, какого праздновал труса!..
— Такой верзила, а рыдал, как ребенок… Прибегал к самым униженным мольбам!..
Мадемуазель Журдэн вернулась домой совершенно разбитая. Но не стала терять время на пустые рыдания и сетования.
«Я уже три дня ручьем разливаюсь, — сказала она себе. — Слезами горю не поможешь, надо действовать».
Несмотря на то что аппетит у нее совсем пропал, Фанни заставила себя съесть несколько ломтиков мяса, кусочек хлеба, выпила большой бокал вина и с четверть часа пребывала в глубокой задумчивости. Затем, приняв решение, она прошептала:
— Да, все правильно. Надо продавать.
В предвидении важных событий она упорно копила деньги и мало-помалу перевела все доходы в золото. На данный момент у нее было отложено двенадцать тысяч франков, хранившихся дома, в подвале. Конечно, двенадцать тысяч франков золотом для колонии, где в дивизионах вместо денег в ходу брючные пуговицы, а кредитки колониального банка выпущены скорее для смеха, — сумма весьма значительная.
Но Фанни решила, что этого недостаточно.
«Деньги, — подумала она, — это нерв войны и душа побега. Мне надо добыть еще денег».
Ей много раз предлагали за кругленькую сумму продать лавку, а следовательно, и клиентуру. До сих пор она отвечала уклончиво:
«Посмотрим… Я еще не решила… Немного погодя, в зависимости от обстоятельств…»
И вот час пробил, продавать надо было срочно, теперь или никогда.
Не медля, она отправилась к тем, кто подбивал ее расстаться с магазином, и заявила напрямик:
— Я готова продать лавку. Но плату хочу получить наличными и в золотых монетах.
Ее дом вместе с товаром стоил минимум сорок пять тысяч франков. Ей предложили тридцать пять. Для проформы она четверть часа торговалась, затем согласилась, поставив непременное условие: деньги должны быть вручены ей не позже полудня завтрашнего дня. Сделка была заключена.
В условленный час покупатели вручили ей оговоренную сумму и согласились вступить в права владения через восемь дней.
Когда они ушли, Фанни отнесла тридцать пять тысяч франков в свой тайник, нервно приговаривая:
— Если я с умом употреблю эти сорок семь тысяч, то спасу его! Да, да, я его спасу!..
ГЛАВА 23
В большинстве своем преступники, не будучи подкованными в процедурных вопросах, довольно хорошо знакомы с устройством судебной машины. Вот и Бамбош, вечером того дня, когда суд вынес ему смертный приговор, подписывая прошение о пересмотре дела, думал про себя: «Время у меня еще есть». Он искренне полагал, что это ходатайство, отчасти сравнимое с кассационной жалобой, долго будет ходить по инстанциям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Что станет с забастовщиками, защищающими свое право на труд, с писателями, обличающими столь далекий от совершенства нынешний порядок вещей, если к ссыльным начнут применять эти предательские законы в их обоюдоострой интерпретации!
Достаточно полицейского сговора, провокации, насилия для того, чтобы безупречный гражданин предстал перед уголовным судом, который, имея самые широкие полномочия, приговорит его к пожизненной ссылке, к вечной каторге…
Таким образом, политические деятели, став ссыльными по милости дикарской трактовки законов, рискуют стать также подсудимыми этих страшных «специальных морских трибуналов».
В данном случае такой трибунал в Кайенне должен был рассмотреть уголовное дело злодеев, обвинявшихся в побеге из каторжной тюрьмы и в убийстве солдат охраны, а также своих сотоварищей — заключенных Галуа и Вуарона.
Было совершенно ясно, что никогда еще ни одно уголовное дело не приносило так мало хлопот комиссару-референту. Обвиняемые во всем признались. Трое из них снабдили свои признания такими подробностями, от которых волосы вставали дыбом. Бамбош, Мартен и Филипп даже похвалялись содеянным, пресекая тем самым малейшую попытку снисхождения со стороны повидавших много всякой мерзости судей.
Ларди и Симонену, двум мерзавцам, принимавшим в кровавой вакханалии лишь пассивное участие, удалось спасти свои головы. Судьи сочли, что для них имеются хоть какие-то смягчающие вину обстоятельства, и оба были приговорены к пяти годам одиночного заключения. Кара, вероятно, не менее суровая, чем казнь — провести тысячу восемьсот двадцать пять дней в «каменном мешке», куда не долетает извне ни малейшего шума, где возмечтаешь и о непосильном каторжном труде…
Два араба, первоначально приговоренные к двадцати годам каторжных работ, теперь получили пожизненное заключение.
Ромул, возглавивший задержание банды, был приговорен для проформы к содержанию в течение двух лет в двойных цепях — кара только за побег, судьи закрыли глаза на его возможное соучастие в убийстве охранников. Кроме того, ему было твердо обещано скорое помилование.
Бамбоша, Мартена и Филиппа приговорили к высшей мере наказания.
Когда председатель возвестил: «К смертной казни приговариваются означенные Бамбош, Мартен и Филипп с приведением приговора в исполнение в отведенном для этого месте», — по залу прокатился шум, а на его фоне резко выделился громкий женский крик.
Если в дружном шуме аудитории чувствовалось одобрение приговору, в одиноком женском вопле, напротив, звучало самое откровенное отчаяние. В шумливой, озабоченной, дурно пахнущей толпе мало кто обратил внимание на как бы потерявшуюся в сутолоке, одетую в темное платье женщину под густой вуалью, под которой она, должно быть, умирала от удушья.
До ушей Бамбоша долетела эта горестная жалоба. Лицо его, до сих пор имевшее циничное и насмешливое выражение, осветилось радостью.
«Хорошо, — подумал он, внезапно проникаясь надеждой, — Фанни здесь… Она настороже… Она мне предана и готова совершить невозможное… Товарищи меня боготворят… Я пока Король Каторги!.. Погодите, я еще выпутаюсь!.. А для этого мне надо выиграть Время».
И когда его уводил конвой, он умудрился послать несчастной женщине, которую глодала пагубная страсть, взгляд, наполнивший ее сердце радостью и послуживший утешением в горе.
Она удалилась нетвердым шагом, готовая на любое самопожертвование, готовая отдать за него жизнь, повторяя с воодушевлением:
— О, я спасу его!
Несколько зрителей заметили, как она выходила из зала, в частности, молодые офицеры гарнизона, коротавшие в суде гарнизонные досуги.
— Ты только погляди, — бросил один из них, неудачливый сердцеед неприступной модистки, — мадемуазель Журдэн посещает судебные заседания! Что за странная блажь!
— Ничего странного здесь нет, — запротестовал его приятель. — Модистки вообще с ума сходят от грошовых романов, где описаны судебные прения и пикантные драмы… Вот она и решила бесплатно посмотреть спектакль, полный неожиданных коллизий и подробностей, от которых кровь в жилах стынет.
— Повторяю тебе: очень странная блажь!
— А я вновь заявляю: ничуть не странная! Ты в этом ничего не смыслишь, а женщины любят, когда их пробирает дрожь при виде какого-нибудь ужасного зрелища, тем более если все эти ужасы произошли в действительности. Думаю, описания сцен людоедства доставили ей сущее наслаждение.
— Бамбош превосходно держался, — вмешался в разговор третий офицер, — но до чего же омерзителен в своей трусости этот скот, здоровяк Мартен!
— Да, он силен и свиреп только со слабыми, а перед лицом правосудия, поди ж ты, какого праздновал труса!..
— Такой верзила, а рыдал, как ребенок… Прибегал к самым униженным мольбам!..
Мадемуазель Журдэн вернулась домой совершенно разбитая. Но не стала терять время на пустые рыдания и сетования.
«Я уже три дня ручьем разливаюсь, — сказала она себе. — Слезами горю не поможешь, надо действовать».
Несмотря на то что аппетит у нее совсем пропал, Фанни заставила себя съесть несколько ломтиков мяса, кусочек хлеба, выпила большой бокал вина и с четверть часа пребывала в глубокой задумчивости. Затем, приняв решение, она прошептала:
— Да, все правильно. Надо продавать.
В предвидении важных событий она упорно копила деньги и мало-помалу перевела все доходы в золото. На данный момент у нее было отложено двенадцать тысяч франков, хранившихся дома, в подвале. Конечно, двенадцать тысяч франков золотом для колонии, где в дивизионах вместо денег в ходу брючные пуговицы, а кредитки колониального банка выпущены скорее для смеха, — сумма весьма значительная.
Но Фанни решила, что этого недостаточно.
«Деньги, — подумала она, — это нерв войны и душа побега. Мне надо добыть еще денег».
Ей много раз предлагали за кругленькую сумму продать лавку, а следовательно, и клиентуру. До сих пор она отвечала уклончиво:
«Посмотрим… Я еще не решила… Немного погодя, в зависимости от обстоятельств…»
И вот час пробил, продавать надо было срочно, теперь или никогда.
Не медля, она отправилась к тем, кто подбивал ее расстаться с магазином, и заявила напрямик:
— Я готова продать лавку. Но плату хочу получить наличными и в золотых монетах.
Ее дом вместе с товаром стоил минимум сорок пять тысяч франков. Ей предложили тридцать пять. Для проформы она четверть часа торговалась, затем согласилась, поставив непременное условие: деньги должны быть вручены ей не позже полудня завтрашнего дня. Сделка была заключена.
В условленный час покупатели вручили ей оговоренную сумму и согласились вступить в права владения через восемь дней.
Когда они ушли, Фанни отнесла тридцать пять тысяч франков в свой тайник, нервно приговаривая:
— Если я с умом употреблю эти сорок семь тысяч, то спасу его! Да, да, я его спасу!..
ГЛАВА 23
В большинстве своем преступники, не будучи подкованными в процедурных вопросах, довольно хорошо знакомы с устройством судебной машины. Вот и Бамбош, вечером того дня, когда суд вынес ему смертный приговор, подписывая прошение о пересмотре дела, думал про себя: «Время у меня еще есть». Он искренне полагал, что это ходатайство, отчасти сравнимое с кассационной жалобой, долго будет ходить по инстанциям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133