Все равно, Женя хорошо сказал. "Сережа.
Тебе очень больно, Сережа?" Хорошие слова, и он хорошо их сказал. Он
сказал их совершенно так же, как в тот несчастный день, когда "Таймыр"
зарылся в зыбкую пыль безымянной планеты и Кондратьев глупо, никчемно
рискнул во время вылазки и повредил ногу. Было очень больно, хотя,
конечно, не так, как сейчас. Женя, бросив кинокамеры, полз по осыпающемуся
склону бархана, волоча за собой Кондратьева, и неистово ругался, а потом,
когда им удалось наконец выкарабкаться на гребень, он ощупал ногу
Кондратьева сквозь ткань скафандра и вдруг тихонько спросил: "Сережа. Тебе
очень больно, Сережа?" Над голубой пустыней выползал в сиреневое небо
жаркий белый диск, раздражающе тарахтели помехи в наушниках, и они долго
сидели, дожидаясь возвращения робота-разведчика. Робот-разведчик так и не
вернулся; должно быть, затонул в пыли. И тогда они поползли обратно к
"Таймыру"...
- О чем ты будешь писать? - спросил Кондратьев. - О нашем рейсе?
Женя с увлечением принялся говорить о частях и главах, но Кондратьев
уже не слышал его. Он смотрел в потолок и думал: больно, больно, больно...
И, как всегда, когда боль стала невыносимой, в потолке раскрылся овальный
люк, бесшумно выдвинулась серая шершавая труба с зелеными мигающими
окошечками. Труба плавно опустилась, почти касаясь груди Кондратьева, и
замерла. Затем раздался тихий вибрирующий гул.
- Эт-то что? - осведомился Женя и встал.
Кондратьев молчал, закрыв глаза, с наслаждением ощущая, как
отступает, затихает, исчезает сумасшедшая боль.
- Может быть, мне лучше уйти? - сказал Женя, озираясь.
Боль исчезла. Труба бесшумно ушла наверх, люк в потолке закрылся.
- Нет-нет, - сказал Кондратьев. - Это просто процедура. Сядь, Женя.
Он пытался вспомнить, о чем говорил Женя. Да. Повесть-очерк "За
световым барьером". О рейсе "Таймыра". О попытке перескочит световой
барьер. О катастрофе, которая перенесла "Таймыр" через столетие...
- Слушай, Евгений, - сказал Кондратьев, - они понимают, что случилось
с нами?
- Да, конечно, - сказал Женя.
- Ну?
- Гм! - сказал Женя. - Они это, конечно, понимают. Но нам от этого не
легче. Я, например, не могу понять, что они понимают.
- А все-таки?
- Я рассказал им все. Когда я дошел до этих ужасных эфирных мостов,
они заявили: "Все понятно. Это была сигма-деритринитация".
- Как? - сказал Кондратьев.
- Де-ри-три-ни-та-ция. Сигма притом.
- Любопытно, - пробормотал Кондратьев. - Может быть, они еще
что-нибудь заявили?
- Они мне прямо сказали: "Ваш "Таймыр" подошел вплотную к световому
барьеру с легенным ускорением и сигма-деритринитировал пространственно -
временной континуум". Они сказали, что нам не следовало прибегать к
легенным ускорениям.
- Так, - сказал Кондратьев. - Не следовало, значит, прибегать к
этим... как их... ускорениям. А мы, значит, прибегли. Дери... тери... Как
это называется?
- Деритринитация. Я запомнил с третьего раза. Одним словом, насколько
я понял, всякое тело у светового барьера при определенных условиях
чрезвычайно сильно искажает форму мировых линий и как бы прокалывает
риманово пространство. Ну... это приблизительно то, что предсказывал в
наше время Быков-младший. ("Ага", - сказал Кондратьев.) Это прокалывание
они называют деритринитацией. У них все корабли дальнего действия работаю
на этом принципе. Д-космолеты. ("Ага", - снова сказал Кондратьев.) При
деритринитации особенно опасны эти самые легенные ускорения. Откуда они
берутся и в чем их суть, я совершенно не понял. Какие-то локальные
вибрационные поля, гиперпереходы плазмы и так далее. Факт тот, что при
легенных помехах неизбежны чрезвычайно сильные искажения масштабов
времени. Вот это и случилось с нашим "Таймыром".
- Деритринитация, - печально сказал Кондратьев и закрыл глаза.
Они помолчали. "Плохо дело, - подумал Кондратьев. - Д-космолеты.
Деритринитация. Этого мне не одолеть. И сломанная спина.
Женя погладил его по спине и сказал:
- Ничего, Сережа. Я думаю, со временем мы во всем разберемся.
Конечно, ничего не поделаешь, придется очень много учиться...
- Переучиваться, - прошептал Кондратьев, не открывая глаз. - Не
обольщайся, Женя. Переучиваться. Все с самого начала.
- Ну что ж, я не прочь, - сказал Женя бодро. - Главное - захотеть.
- Хотеть - значит мочь? - ядовито осведомился Кондратьев.
- Вот именно.
- Это присловье придумали люди, которые могли, даже когда не хотели.
Железные люди.
- Ну-ну, - сказал Женя, - ты тоже не бумажный. Вот слушай. На прошлой
декаде я познакомился с одной молодой женщиной...
- Понятно, - сказал Кондратьев.
Женя очень любил знакомиться с молодыми женщинами.
- Она языковед. Умница, чудесный, изумительный человек...
- Ну разумеется, - сказал Кондратьев.
- Дай мне сказать, Сережа. Я все понимаю. Ты боишься. Не надо
бояться. Здесь нельзя быть одиноким. Мне тоже сначала было страшно. А
потом мы познакомились, и... Словом, выходи из больницы, и тогда
поговорим. Поправляйся скорее, штурман. Ты киснешь.
Кондратьев помолчал, затем попросил:
- Евгений, будь добр, подойди к окну.
Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному - во всю стену -
голубому окну. В окне штурман не видел ничего, кроме далекого, прозрачного
неба. Ночью окно было похоже на темно-синюю пропасть, утыканную колючими
звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое
зарево - загорается и быстро гаснет.
- Подошел, - сказал Женя.
- Что там?
- Там балкон.
- А дальше?
- А под балконом площадь, - сказал Женя и оглянулся на Кондратьева.
Кондратьев насупился. Даже Женька Славин не понимает его. Одинок до
предела. Совершенно один в огромном неизвестном мире. До сих пор он не
знает ничего. _Н_и_ч_е_г_о_. Он не знает даже, какой пол в его комнате,
почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером
штурман попытался приподняться и осмотреть комнату и сразу свалился в
обмороке. Больше он не делал попыток, потому что терпеть не мог быть без
сознания.
- Вот это здание, в котором ты лежишь, - сказал Женя, - это санаторий
для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната...
- ...палата, - проворчал Кондратьев.
- ...и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы -
Урал - и сосновый лес. Дальше там Свердловск. До него километров сто.
Отсюда я вижу, во-первых, второй такой же санаторий. Во-вторых, вижу
стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины! Там их
сейчас четыре... Так. Что еще? В-третьих, имеет место площадь-цветник с
фонтаном. Возле фонтана стоит какой-то ребенок и, судя по всему,
размышляет, как бы удрать в лес...
- Тоже тяжелобольной? - спросил штурман с интересом.
- Возможно. Хотя мало похоже. Так. Удрать ему не удается, потому что
его поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает
здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Давеча она спрашивала меня, не
был ли я случайно знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко. Сейчас
она влечет тяжелобольного ребенка и, по-моему, воспитывает его на ходу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Тебе очень больно, Сережа?" Хорошие слова, и он хорошо их сказал. Он
сказал их совершенно так же, как в тот несчастный день, когда "Таймыр"
зарылся в зыбкую пыль безымянной планеты и Кондратьев глупо, никчемно
рискнул во время вылазки и повредил ногу. Было очень больно, хотя,
конечно, не так, как сейчас. Женя, бросив кинокамеры, полз по осыпающемуся
склону бархана, волоча за собой Кондратьева, и неистово ругался, а потом,
когда им удалось наконец выкарабкаться на гребень, он ощупал ногу
Кондратьева сквозь ткань скафандра и вдруг тихонько спросил: "Сережа. Тебе
очень больно, Сережа?" Над голубой пустыней выползал в сиреневое небо
жаркий белый диск, раздражающе тарахтели помехи в наушниках, и они долго
сидели, дожидаясь возвращения робота-разведчика. Робот-разведчик так и не
вернулся; должно быть, затонул в пыли. И тогда они поползли обратно к
"Таймыру"...
- О чем ты будешь писать? - спросил Кондратьев. - О нашем рейсе?
Женя с увлечением принялся говорить о частях и главах, но Кондратьев
уже не слышал его. Он смотрел в потолок и думал: больно, больно, больно...
И, как всегда, когда боль стала невыносимой, в потолке раскрылся овальный
люк, бесшумно выдвинулась серая шершавая труба с зелеными мигающими
окошечками. Труба плавно опустилась, почти касаясь груди Кондратьева, и
замерла. Затем раздался тихий вибрирующий гул.
- Эт-то что? - осведомился Женя и встал.
Кондратьев молчал, закрыв глаза, с наслаждением ощущая, как
отступает, затихает, исчезает сумасшедшая боль.
- Может быть, мне лучше уйти? - сказал Женя, озираясь.
Боль исчезла. Труба бесшумно ушла наверх, люк в потолке закрылся.
- Нет-нет, - сказал Кондратьев. - Это просто процедура. Сядь, Женя.
Он пытался вспомнить, о чем говорил Женя. Да. Повесть-очерк "За
световым барьером". О рейсе "Таймыра". О попытке перескочит световой
барьер. О катастрофе, которая перенесла "Таймыр" через столетие...
- Слушай, Евгений, - сказал Кондратьев, - они понимают, что случилось
с нами?
- Да, конечно, - сказал Женя.
- Ну?
- Гм! - сказал Женя. - Они это, конечно, понимают. Но нам от этого не
легче. Я, например, не могу понять, что они понимают.
- А все-таки?
- Я рассказал им все. Когда я дошел до этих ужасных эфирных мостов,
они заявили: "Все понятно. Это была сигма-деритринитация".
- Как? - сказал Кондратьев.
- Де-ри-три-ни-та-ция. Сигма притом.
- Любопытно, - пробормотал Кондратьев. - Может быть, они еще
что-нибудь заявили?
- Они мне прямо сказали: "Ваш "Таймыр" подошел вплотную к световому
барьеру с легенным ускорением и сигма-деритринитировал пространственно -
временной континуум". Они сказали, что нам не следовало прибегать к
легенным ускорениям.
- Так, - сказал Кондратьев. - Не следовало, значит, прибегать к
этим... как их... ускорениям. А мы, значит, прибегли. Дери... тери... Как
это называется?
- Деритринитация. Я запомнил с третьего раза. Одним словом, насколько
я понял, всякое тело у светового барьера при определенных условиях
чрезвычайно сильно искажает форму мировых линий и как бы прокалывает
риманово пространство. Ну... это приблизительно то, что предсказывал в
наше время Быков-младший. ("Ага", - сказал Кондратьев.) Это прокалывание
они называют деритринитацией. У них все корабли дальнего действия работаю
на этом принципе. Д-космолеты. ("Ага", - снова сказал Кондратьев.) При
деритринитации особенно опасны эти самые легенные ускорения. Откуда они
берутся и в чем их суть, я совершенно не понял. Какие-то локальные
вибрационные поля, гиперпереходы плазмы и так далее. Факт тот, что при
легенных помехах неизбежны чрезвычайно сильные искажения масштабов
времени. Вот это и случилось с нашим "Таймыром".
- Деритринитация, - печально сказал Кондратьев и закрыл глаза.
Они помолчали. "Плохо дело, - подумал Кондратьев. - Д-космолеты.
Деритринитация. Этого мне не одолеть. И сломанная спина.
Женя погладил его по спине и сказал:
- Ничего, Сережа. Я думаю, со временем мы во всем разберемся.
Конечно, ничего не поделаешь, придется очень много учиться...
- Переучиваться, - прошептал Кондратьев, не открывая глаз. - Не
обольщайся, Женя. Переучиваться. Все с самого начала.
- Ну что ж, я не прочь, - сказал Женя бодро. - Главное - захотеть.
- Хотеть - значит мочь? - ядовито осведомился Кондратьев.
- Вот именно.
- Это присловье придумали люди, которые могли, даже когда не хотели.
Железные люди.
- Ну-ну, - сказал Женя, - ты тоже не бумажный. Вот слушай. На прошлой
декаде я познакомился с одной молодой женщиной...
- Понятно, - сказал Кондратьев.
Женя очень любил знакомиться с молодыми женщинами.
- Она языковед. Умница, чудесный, изумительный человек...
- Ну разумеется, - сказал Кондратьев.
- Дай мне сказать, Сережа. Я все понимаю. Ты боишься. Не надо
бояться. Здесь нельзя быть одиноким. Мне тоже сначала было страшно. А
потом мы познакомились, и... Словом, выходи из больницы, и тогда
поговорим. Поправляйся скорее, штурман. Ты киснешь.
Кондратьев помолчал, затем попросил:
- Евгений, будь добр, подойди к окну.
Женя встал и, неслышно ступая, подошел к огромному - во всю стену -
голубому окну. В окне штурман не видел ничего, кроме далекого, прозрачного
неба. Ночью окно было похоже на темно-синюю пропасть, утыканную колючими
звездочками, и раз или два штурман видел, как там загорается красноватое
зарево - загорается и быстро гаснет.
- Подошел, - сказал Женя.
- Что там?
- Там балкон.
- А дальше?
- А под балконом площадь, - сказал Женя и оглянулся на Кондратьева.
Кондратьев насупился. Даже Женька Славин не понимает его. Одинок до
предела. Совершенно один в огромном неизвестном мире. До сих пор он не
знает ничего. _Н_и_ч_е_г_о_. Он не знает даже, какой пол в его комнате,
почему все ступают по этому полу совершенно бесшумно. Вчера вечером
штурман попытался приподняться и осмотреть комнату и сразу свалился в
обмороке. Больше он не делал попыток, потому что терпеть не мог быть без
сознания.
- Вот это здание, в котором ты лежишь, - сказал Женя, - это санаторий
для тяжелобольных. Здание шестнадцатиэтажное, и твоя комната...
- ...палата, - проворчал Кондратьев.
- ...и твоя комната находится на девятом этаже. Балкон. Кругом горы -
Урал - и сосновый лес. Дальше там Свердловск. До него километров сто.
Отсюда я вижу, во-первых, второй такой же санаторий. Во-вторых, вижу
стартовую площадку для птерокаров. Ах, право, чудесные машины! Там их
сейчас четыре... Так. Что еще? В-третьих, имеет место площадь-цветник с
фонтаном. Возле фонтана стоит какой-то ребенок и, судя по всему,
размышляет, как бы удрать в лес...
- Тоже тяжелобольной? - спросил штурман с интересом.
- Возможно. Хотя мало похоже. Так. Удрать ему не удается, потому что
его поймала одна голоногая тетя. Я уже знаком с этой тетей, она работает
здесь. Очень милая особа. Ей лет двадцать. Давеча она спрашивала меня, не
был ли я случайно знаком с Норбертом Винером и с Антоном Макаренко. Сейчас
она влечет тяжелобольного ребенка и, по-моему, воспитывает его на ходу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66