Такое бесплотное мышление не может остаться здоровым. Как только
прекратится живое кровообращение между сознанием и волею, мысль хиреет и
поражается болезнями, неизменно одними и теми же у всех людей и во все
времена. Раньше всего и всего неизбежнее наступает то общее конституционное
расстройство сознания, которое называется позитивизмом. В нормальной жизни
духа позитивизм, как мировоззрение, невозможен. Когда сознание обращено
внутрь, когда оно работает над личностью, -- оно здесь, в ежеминутном
соприкосновении с иррациональными элементами духа, непрерывно общается с
мировой сущностью, ибо чрез все личные воли циркулирует единая космическая
воля; и тогда оно по необходимости мистично, т. е. религиозно, и никакая
ученость не убедит его в противном: оно знает бесконечность непосредственным
знанием, и это знание становится его второй природой, неизменным методам
всей его деятельности. Но когда сознание оторвалось от своей почвы, чутье
мистического тотчас замирает в нем и Бог постепенно выветривается из всех
его идей; его деятельность становится какой-то фантастической игрой, и
каждый его расчет тогда неверен и неосуществим в действительности, все равно
как если бы архитектор вздумал чертить планы, не считаясь с законом
перспективы или со свойствами материи. Именно это случилось с русской
интеллигенцией. История нашей публицистики, начиная после Белинского, в
смысле жизненного разумения -- сплошной кошмар. Смешно и страшно сказать:
она делала все свои выкладки с таким расчетом, как будто весь мир, все вещи
и все человеческие души созданы и ведутся по правилам человеческой логики,
но только недостаточно целесообразно, так что нашим разумом мы можем до
конца постигнуть законы мировой жизни, можем ставить миру временные цели
(общей цели нет, так как наш разум ее не видит), можем реально изменять
природу вещей и т. д. Непонятным кажется, как могли целые поколения жить в
таком чудовищном заблуждении; ведь и они чувствовали иррационально, и они
видели перед собой чудо бытия, видели смерть и сами ее ждали. -- Но они не
думали о своих чувствах, не смотрели на Божий мир: их мысль жила
самодовлеющей жизнью -- комбинировала свои обескровленные идеи.
И тут образовался заколдованный круг. Так как сознанию все же необходим
какой-нибудь материал, над которым оно могло бы работать, то этим материалом
для мышления русской интеллигенции явилась та самая общественность, которою
больше всего и был вызван отрыв сознания от личности. Центр жизни
переместился в гипертрофированный орган. С первого пробуждения сознательной
мысли интеллигент становился рабом политики, только о ней думал, читал и
спорил, ее одну искал во всем -- в чужой личности, как и в искусстве, и
проживал жизнь настоящим узником, не видя Божьего света. Так образовался
круговорот: чем больше люди уходили в общественность, тем больше калечилось
их сознание, а чем больше оно калечилось, тем жаднее оно бросалось на
общественность. В юности действовал общий пример, общественное мнение, а с
годами мысль уже настолько привыкала жить не дома, что ей больше ничего не
оставалось, как толкаться на площади, хотя бы она сама там ничего не делала,
а только слушала из-за чужих спин или даже вовсе не слушала. Один работал в
политике -- вел пропаганду между рабочими; другой с увлечением читал
Лаврова, -- этот хоть слушая; а большинство -- люди Чехова -- просто коптили
небо, не смея да и не умея войти в себя или даже просто жить непринужденно.
Казалось бы, нас могла исцелить великая литература, выросшая у нас в
эти годы. Она не была связана нашими духовными путами. Истинный художник
прежде всего внутренне независим, ему не предпишешь ни узкой области
интересов, ни внешней точки зрения: он свободно воспринимает всю полноту
явлений и всю полноту собственных переживаний. Свободны были и наши великие
художники, и, естественно, чем подлиннее был талант, тем ненавистнее были
ему шоры интеллигентской общественно-утилитарной морали, так что силу
художественного гения у нас почти безошибочно можно было измерять степенью
его ненависти к интеллигенции: достаточно назвать гениальнейших -- Л.
Толстого и Достоевского, Тютчева и Фета. И разве не стыдно знать, что наши
лучшие люди смотрели на нас с отвращением и отказывались благословить наше
дело? Они звали нас на иные пути -- из нашей духовной тюрьмы на свободу
широкого мира, в глубину нашего духа, в постижение верных тайн. То, чем жила
интеллигенция, для них словно не существовало; в самый разгар
гражданственности Толстой славил мудрую "глупость" Каратаева и Кутузова,
Достоевский изучал "подполье", Тютчев пел о первозданном хаосе, Фет -- о
любви и вечности. Но за ними никто не пошел. Интеллигенция рукоплескала им,
потому что уж очень хорошо они пели, но оставалось непоколебимой. Больше
того, в лице своих духовных вождей -- критиков и публицистов -- она творила
партийный суд над свободной истиной творчества и выносила приговоры: Тютчеву
-- на невнимание, Фету -- на посмеяние, Достоевского объявляла реакционным,
а Чехова индифферентным. Художественной правде, как и жизненной, мешала
проникнуть в души закоренелая предвзятость сознания.
Личностей не было, -- была однородная масса, потому что каждая личность
духовно оскоплялась уже на школьной скамье. Откуда было взяться ярким
индивидуальностям, когда единственное, что создает личное своеобразие и силу
-- сочетание свободно раскрывшейся чувственности с самосознанием, --
отсутствовало? Формализм сознания -- лучшее нивелирующее средство в мире. За
все время господства у нас общественности яркие фигуры можно было встретить
у нас только среди революционеров, и это потому, что активное
революционерство было у нас подвижничеством, т. е. требовало от человека
огромной домашней работы сознания над личностью, в виде внутреннего
отречения от дорогих связей, от надежд на личное счастье, от самой жизни;
неудивительно, что человек, одержавший внутри себя такую великую победу, был
внешне ярок и силен. А масса интеллигенции была безлична, со всеми
свойствами стада: тупой косностью своего радикализма и фанатической
нетерпимостью.
IV
Могла ли эта кучка искалеченных душ остаться близкой народу? В нем
мысль, поскольку она вообще работает, несомненно работает существенно -- об
этом свидетельствуют все, кто добросовестно изучал его, и больше всех --
Глеб Успенский. Сказать, что народ нас не понимает и ненавидит, значит не
все сказать. Может быть, он не понимает нас потому, что мы образованнее его?
Может быть, ненавидит за то, что мы не работаем физически и живем в роскоши?
Нет, он, главное, не видит в нас людей: мы для него человекоподобные
чудовища, люди без Бога в душе, -- и он прав, потому что как электричество
обнаруживается при соприкосновении двух противоположно наэлектризованных
тел, так Божья искра появляется только в точке смыкания личной воли с
сознанием, которые у нас совсем не смыкались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62