— Я не возражала бы против того, чтобы его отдать, он жжет мне руки.
— Нет, спасибо. Я только хочу задать вам, друзья, один простой вопрос. Вы не хотите умирать один, дорогой Чирилло, спокойной и безболезненной смертью, раз вашим товарищам придется умереть смертью жестокой и позорной?
— Это верно. Раз меня приговорили вместе с ними, значит, — так мне кажется, — я и умирать должен вместе с ними и тою же смертью, что и они.
— А теперь скажите: что, если вместо возможности умереть вы получили бы уверенность в том, что будете жить?
— Я отказался бы от жизни по тем соображениям, по которым отверг смерть.
— Все вы думаете так же, как Чирилло?
— Все, — хором отвечали четверо мужчин. Элеонора Пиментель слушала со все возрастающим волнением.
— А если ваше спасение, — продолжал Сальвато, — могло бы повлечь за собою спасение другого существа, слабого, невинного, что под угрозой смерти рассчитывает только на вас, надеется только на вас и без вас погибнет?
— О, тогда ваш долг согласиться! — с живостью вскричала Элеонора.
— Вы, Элеонора, говорите как женщина.
— А мы говорим как мужчины, — возразил Чирилло, — говорим то же, что и она: «Твой долг согласиться, Сальвато».
— Вы так считаете, Руво? — спросил молодой человек.
— Да.
— Вы так считаете, Мантонне?
— Да.
— Ты так считаешь, Микеле?
— Да, да! Сто раз да!
И, склонившись в сторону Сальвато, он прибавил с жаром:
— Во имя Мадонны, господин Сальвато, спасите себя и спасите ее! Ах, если бы я мог быть уверен, что она не умрет, я плясал бы по дороге на виселицу, с петлей на шее кричал бы: «Слава Мадонне!»
— Хорошо, — сказал Сальвато. — Я узнал то, что хотел узнать. Благодарю.
И снова воцарилась тишина.
Только лампа, в которой кончилось масло, на миг зашипела, замигала и медленно погасла.
Скоро сероватый печальный рассвет, просочившись сквозь прутья оконной решетки, возвестил о начале дня, последнего для приговоренных.
— Вот эмблема смерти: лампада угасает, наступает тьма, а потом рассвет.
— Вы уверены насчет рассвета? — спросил Чирилло.
В восемь утра те из приговоренных, кому удалось заснуть, были разбужены лязгом замков на двери первой комнаты, той, где стоял алтарь.
Вошли тюремщики, и главный из них объявил во всеуслышание:
— Заупокойная месса!
— Зачем нам месса? — отозвался Мантонне. — Может быть, они думают, что мы не сумеем умереть и без этого?
— Наши палачи хотят перетянуть на свою сторону Господа Бога, — отозвался Этторе Карафа.
— Я нигде не читал, чтобы месса была предписана святым Евангелием, — в свою очередь заявил Чирилло. — А Евангелие — это единственное, во что я верю.
— Ну что ж, — прозвучал тот же повелительный голос. — Освободите от цепей только тех, кто хочет присутствовать на церковной службе.
— Освободите меня, — произнес Сальвато.
Ту же просьбу высказали Элеонора Пиментель и Микеле.
Всех троих освободили.
Они перешли в соседнее помещение. У алтаря стоял священник, солдаты охраняли дверь, а в коридоре сверкали штыки — это говорило о том, что приняты все меры предосторожности и там находился многочисленный отряд.
Сальвато хотел освободиться от цепей лишь для того, чтобы не упустить случая связаться с отцом или его помощниками, возможно готовившимися к его спасению.
Элеонора пожелала слушать мессу потому, что душа этой женщины и поэтессы стремилась к священному таинству.
Микеле же, неаполитанец и лаццароне, свято верил, что не может быть достойной смерти без заупокойной мессы.
Сальвато стал в дверях, соединявших обе комнаты, но напрасно он обводил вопрошающим взором присутствующих и заглядывал в коридор, — вокруг не было никаких признаков того, что кто-то занимается его спасением.
Элеонора взяла стул и склонилась вперед, опираясь на его спинку.
Микеле преклонил колена на ступеньках алтаря.
Микеле представлял безоговорочную веру, Элеонора — надежду, Сальвато — сомнение.
Сальвато слушал мессу рассеянно, Элеонора сосредоточенно, Микеле в полном упоении: только четыре месяца был он патриотом и полковником, а всю предыдущую свою жизнь он был лаццароне.
Служба окончилась. Священник спросил:
— Кто хочет причаститься?
— Я! — вскричал Микеле.
Элеонора поникла, не ответив. Сальвато отрицательно покачал головой. Микеле приблизился к священнику, вполголоса исповедовался ему и принял причастие.
Потом всех троих вернули в соседнюю комнату, куда принесли завтрак для них и для их товарищей.
— На который час назначено? — спросил Чирилло у тюремщиков, разносивших пищу.
Один из них подошел поближе.
— Кажется, на четыре часа, господин Чирилло, — ответил он.
— А, ты меня узнаешь? — спросил доктор.
— В прошлом году вы вылечили от воспаления легких мою жену.
— И теперь она чувствует себя хорошо?
— Да, ваша милость, — ответил тюремщик и тихо добавил: — Я бы пожелал вам такой же долгой жизни, какую, может быть, проживет она.
— Друг, — отвечал Чирилло, — дни жизни человеческой сочтены, но Бог не так суров, как его величество Фердинанд: Бог иногда нас милует, а король — никогда! Так ты говоришь, в четыре?
— Так я думаю, — сказал тюремщик. — Но вас много, так, может, они начнут на час раньше, чтобы успеть.
Чирилло вытащил часы.
— Половина одиннадцатого, — сказал он и стал засовывать часы обратно в карман, но вдруг вспомнил: — Ба! Да я забыл их завести! Если я остановлюсь, это еще не причина, чтобы останавливаться им.
И он стал невозмутимо заводить часы.
— Желает ли еще кто-нибудь из осужденных принять помощь религии? — вопросил, появляясь на пороге, священник.
— Нет, — в один голос отвечали Чирилло, Этторе Кара-фа и Мантонне.
— Как вам угодно, — сказал священник, — это дело касается только Бога и вас.
— Я думаю, отец мой, правильнее было бы сказать: Бога и короля Фердинанда, — возразил Чирилло.
CLXXXI. ВОРОТА ЦЕРКВИ САНТ'АГОСТИНО АЛЛА ЦЕККА
Около половины четвертого заключенные услышали, как отворилась наружная дверь комнаты bianchi, от которой они были отделены крепкой перегородкой и обитой железом дверью с задвижками и висячими замками; потом донесся шум шагов и неясные голоса. Чирилло вытащил часы.
— Половина четвертого, — сказал он. — Мой славный тюремщик не ошибся.
— Микеле! — окликнул Сальвато молодого лаццароне, который после причастия все время молился в своем углу.
Тот вздрогнул и по знаку Сальвато приблизился к нему, насколько позволяла цепь.
— Да, ваша милость? — шепнул он вопросительно.
— Постарайся не отходить от меня далеко и, если случится что-нибудь непредвиденное, не зевай.
Микеле покачал головой.
— О, ваша милость, — пробормотал он. — Нанно сказала, что меня повесят, значит, меня и повесят, иначе быть не может.
— Как знать! — возразил Сальвато.
Но тут отворилась дверь напротив комнаты bianchi — иначе говоря, дверь в часовню, и на пороге вырос какой-то человек; за его спиной послышался стук прикладов — это солдаты приставили ружья к ноге.
Вид новоприбывшего не оставлял сомнений: то был палач.
Он пересчитал узников.
— Всего шесть дукатов наградных! — пробормотал он со вздохом. — И подумать только, что я одним махом мог бы заполучить шестьдесят монет… Ладно, не надо об этом больше печалиться!
Вошел фискальный прокурор Гвидобальди, перед которым шествовал пристав с приговором джунты в руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272
— Нет, спасибо. Я только хочу задать вам, друзья, один простой вопрос. Вы не хотите умирать один, дорогой Чирилло, спокойной и безболезненной смертью, раз вашим товарищам придется умереть смертью жестокой и позорной?
— Это верно. Раз меня приговорили вместе с ними, значит, — так мне кажется, — я и умирать должен вместе с ними и тою же смертью, что и они.
— А теперь скажите: что, если вместо возможности умереть вы получили бы уверенность в том, что будете жить?
— Я отказался бы от жизни по тем соображениям, по которым отверг смерть.
— Все вы думаете так же, как Чирилло?
— Все, — хором отвечали четверо мужчин. Элеонора Пиментель слушала со все возрастающим волнением.
— А если ваше спасение, — продолжал Сальвато, — могло бы повлечь за собою спасение другого существа, слабого, невинного, что под угрозой смерти рассчитывает только на вас, надеется только на вас и без вас погибнет?
— О, тогда ваш долг согласиться! — с живостью вскричала Элеонора.
— Вы, Элеонора, говорите как женщина.
— А мы говорим как мужчины, — возразил Чирилло, — говорим то же, что и она: «Твой долг согласиться, Сальвато».
— Вы так считаете, Руво? — спросил молодой человек.
— Да.
— Вы так считаете, Мантонне?
— Да.
— Ты так считаешь, Микеле?
— Да, да! Сто раз да!
И, склонившись в сторону Сальвато, он прибавил с жаром:
— Во имя Мадонны, господин Сальвато, спасите себя и спасите ее! Ах, если бы я мог быть уверен, что она не умрет, я плясал бы по дороге на виселицу, с петлей на шее кричал бы: «Слава Мадонне!»
— Хорошо, — сказал Сальвато. — Я узнал то, что хотел узнать. Благодарю.
И снова воцарилась тишина.
Только лампа, в которой кончилось масло, на миг зашипела, замигала и медленно погасла.
Скоро сероватый печальный рассвет, просочившись сквозь прутья оконной решетки, возвестил о начале дня, последнего для приговоренных.
— Вот эмблема смерти: лампада угасает, наступает тьма, а потом рассвет.
— Вы уверены насчет рассвета? — спросил Чирилло.
В восемь утра те из приговоренных, кому удалось заснуть, были разбужены лязгом замков на двери первой комнаты, той, где стоял алтарь.
Вошли тюремщики, и главный из них объявил во всеуслышание:
— Заупокойная месса!
— Зачем нам месса? — отозвался Мантонне. — Может быть, они думают, что мы не сумеем умереть и без этого?
— Наши палачи хотят перетянуть на свою сторону Господа Бога, — отозвался Этторе Карафа.
— Я нигде не читал, чтобы месса была предписана святым Евангелием, — в свою очередь заявил Чирилло. — А Евангелие — это единственное, во что я верю.
— Ну что ж, — прозвучал тот же повелительный голос. — Освободите от цепей только тех, кто хочет присутствовать на церковной службе.
— Освободите меня, — произнес Сальвато.
Ту же просьбу высказали Элеонора Пиментель и Микеле.
Всех троих освободили.
Они перешли в соседнее помещение. У алтаря стоял священник, солдаты охраняли дверь, а в коридоре сверкали штыки — это говорило о том, что приняты все меры предосторожности и там находился многочисленный отряд.
Сальвато хотел освободиться от цепей лишь для того, чтобы не упустить случая связаться с отцом или его помощниками, возможно готовившимися к его спасению.
Элеонора пожелала слушать мессу потому, что душа этой женщины и поэтессы стремилась к священному таинству.
Микеле же, неаполитанец и лаццароне, свято верил, что не может быть достойной смерти без заупокойной мессы.
Сальвато стал в дверях, соединявших обе комнаты, но напрасно он обводил вопрошающим взором присутствующих и заглядывал в коридор, — вокруг не было никаких признаков того, что кто-то занимается его спасением.
Элеонора взяла стул и склонилась вперед, опираясь на его спинку.
Микеле преклонил колена на ступеньках алтаря.
Микеле представлял безоговорочную веру, Элеонора — надежду, Сальвато — сомнение.
Сальвато слушал мессу рассеянно, Элеонора сосредоточенно, Микеле в полном упоении: только четыре месяца был он патриотом и полковником, а всю предыдущую свою жизнь он был лаццароне.
Служба окончилась. Священник спросил:
— Кто хочет причаститься?
— Я! — вскричал Микеле.
Элеонора поникла, не ответив. Сальвато отрицательно покачал головой. Микеле приблизился к священнику, вполголоса исповедовался ему и принял причастие.
Потом всех троих вернули в соседнюю комнату, куда принесли завтрак для них и для их товарищей.
— На который час назначено? — спросил Чирилло у тюремщиков, разносивших пищу.
Один из них подошел поближе.
— Кажется, на четыре часа, господин Чирилло, — ответил он.
— А, ты меня узнаешь? — спросил доктор.
— В прошлом году вы вылечили от воспаления легких мою жену.
— И теперь она чувствует себя хорошо?
— Да, ваша милость, — ответил тюремщик и тихо добавил: — Я бы пожелал вам такой же долгой жизни, какую, может быть, проживет она.
— Друг, — отвечал Чирилло, — дни жизни человеческой сочтены, но Бог не так суров, как его величество Фердинанд: Бог иногда нас милует, а король — никогда! Так ты говоришь, в четыре?
— Так я думаю, — сказал тюремщик. — Но вас много, так, может, они начнут на час раньше, чтобы успеть.
Чирилло вытащил часы.
— Половина одиннадцатого, — сказал он и стал засовывать часы обратно в карман, но вдруг вспомнил: — Ба! Да я забыл их завести! Если я остановлюсь, это еще не причина, чтобы останавливаться им.
И он стал невозмутимо заводить часы.
— Желает ли еще кто-нибудь из осужденных принять помощь религии? — вопросил, появляясь на пороге, священник.
— Нет, — в один голос отвечали Чирилло, Этторе Кара-фа и Мантонне.
— Как вам угодно, — сказал священник, — это дело касается только Бога и вас.
— Я думаю, отец мой, правильнее было бы сказать: Бога и короля Фердинанда, — возразил Чирилло.
CLXXXI. ВОРОТА ЦЕРКВИ САНТ'АГОСТИНО АЛЛА ЦЕККА
Около половины четвертого заключенные услышали, как отворилась наружная дверь комнаты bianchi, от которой они были отделены крепкой перегородкой и обитой железом дверью с задвижками и висячими замками; потом донесся шум шагов и неясные голоса. Чирилло вытащил часы.
— Половина четвертого, — сказал он. — Мой славный тюремщик не ошибся.
— Микеле! — окликнул Сальвато молодого лаццароне, который после причастия все время молился в своем углу.
Тот вздрогнул и по знаку Сальвато приблизился к нему, насколько позволяла цепь.
— Да, ваша милость? — шепнул он вопросительно.
— Постарайся не отходить от меня далеко и, если случится что-нибудь непредвиденное, не зевай.
Микеле покачал головой.
— О, ваша милость, — пробормотал он. — Нанно сказала, что меня повесят, значит, меня и повесят, иначе быть не может.
— Как знать! — возразил Сальвато.
Но тут отворилась дверь напротив комнаты bianchi — иначе говоря, дверь в часовню, и на пороге вырос какой-то человек; за его спиной послышался стук прикладов — это солдаты приставили ружья к ноге.
Вид новоприбывшего не оставлял сомнений: то был палач.
Он пересчитал узников.
— Всего шесть дукатов наградных! — пробормотал он со вздохом. — И подумать только, что я одним махом мог бы заполучить шестьдесят монет… Ладно, не надо об этом больше печалиться!
Вошел фискальный прокурор Гвидобальди, перед которым шествовал пристав с приговором джунты в руках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235 236 237 238 239 240 241 242 243 244 245 246 247 248 249 250 251 252 253 254 255 256 257 258 259 260 261 262 263 264 265 266 267 268 269 270 271 272