– Если духу Франции присуща логика, так оно и будет.
– Поясните вашу мысль.
– Каждая из партий, что поочередно придут к власти, сотворит великие дела, наградой за которые ей будет благодарность наших детей, а также совершит тяжкие преступления, за которые ее покарают современники, и с каждой случится то же, что с жирондистами. Жирондисты убили короля – заметьте, я не говорю: монархию, – и вот, только что они были уничтожены кордельерами; кордельеры уничтожили жирондистов и, по всей вероятности, будут уничтожены якобинцами; наконец, якобинцы – последнее порождение Революции – будут в свою очередь уничтожены, но кем? Как я вам сказал, мне об этом ничего не известно. Когда их уничтожат, приходите ко мне, господин Фош-Борель, ибо тогда мы уже не будем враждовать.
– Что же мы будем делать?
– Вероятно, нам будет стыдно! Ведь я могу служить правительству, которое ненавижу, но никогда не буду служить правительству, которое я презираю; мой девиз – это девиз Тразеи: Non sibi deesse («He поступать предосудительно»).
– Каков же ваш ответ?
– Вот он: по-моему, неудачно выбран момент для того, чтобы предпринимать что-либо против Революции, когда она доказывает свою силу, убивая как в Нанте, так и в Тулоне, Лионе и Париже по пятьсот человек в день. Надо подождать, пока она лишится сил.
– И что тогда?
– Тогда, – продолжал Пишегрю с серьезным видом, нахмурив брови, – поскольку нельзя, чтобы Франция, устав от борьбы, растратила свои силы на реакцию, поскольку я верю в великодушие Бурбонов не больше, чем в благоразумие народов, в день, когда я окажу содействие возвращению того или другого из членов данной семьи, – в тот самый день у меня в кармане будет лежать хартия в духе английской или конституция в духе американской, хартия или конституция, где будут закреплены права народа и оговорены обязанности монарха; это будет условие sine qua non!..note 12 Я очень хочу быть Монком, но Монком XVIII века, Монком девяносто третьего года, готовящим почву для президента Вашингтона, а не для монархии Карла П.
– Монк действовал в своих интересах, генерал, – сказал Фош-Борель.
– Я ограничусь тем, что буду действовать в интересах Франции.
– Ну, генерал, его высочество смотрел вперед и на тот случай, если вы решитесь, собственноручно написал бумагу, в которой содержатся гораздо более выгодные предложения, чем условия, которые вы могли бы поставить.
Пишегрю, как всякий уроженец Франш-Конте, был заядлым курильщиком и, завершая разговор с Фош-Борелем, принялся набивать свою трубку; это важное дело было окончено, когда Фош-Борель показал ему бумагу, в которой содержались предложения принца де Конде.
– Однако, – улыбнулся Пишегрю, – я, кажется, дал вам понять, что, если я и решусь, это случится не раньше, чем через два-три года.
– Хорошо! Но ничто не мешает вам ознакомиться с этой бумагой сейчас, – возразил Фош-Борель.
– Хорошо! – сказал Пишегрю, – когда мы до этого доживем, придет время этим заняться.
И, даже не взглянув на бумагу, он поднес ее к печке; она загорелась. Затем он прикурил от нее и не выпускал бумагу из рук до тех пор, пока пламя полностью не уничтожило ее.
Фош-Борель, решив сначала, что это шутка, попытался удержать руку Пишегрю.
Но затем он понял, что это обдуманный поступок, и не стал ему препятствовать, невольно сняв шляпу.
В это же время стук копыт лошади, галопом въезжавшей во двор, привлек внимание обоих мужчин.
Вернулся Макдональд; его лошадь была в мыле: значит, он привез важное известие.
Пишегрю, закрывший дверь на засов, живо подбежал к двери и отпер ее. Он не хотел, чтобы его застали взаперти наедине с лжекоммивояжером, подлинная миссия и настоящее имя которого могли открыться позже.
Почти тотчас же дверь распахнулась и появился Макдональд– Его румяные от природы щеки, разгоряченные ветром и мелким дождем, были еще более красными, чем обычно.
– Генерал, – сказал он, – авангард Мозельской армии вступил в Пфафенхоффен; за ним следует вся армия, и я опередил генерала Гоша и его штаб всего на несколько секунд.
– Ах! – воскликнул Пишегрю, не скрывая своей радости, – вы, Макдональд, принесли мне добрую весть; я говорил, что через неделю мы отвоюем виссамбурские линии, но я ошибался: с таким генералом, как Гош, с такими воинами, как солдаты Мозельской армии, мы отвоюем их через четыре дня.
Не успел он договорить, как штаб Гоша, состоявший из молодых офицеров, можно сказать, ворвался в мощенный камнем двор, который заполнили лошади и люди с плюмажами и развевающимися шарфами.
Старая мэрия содрогнулась до самого основания от этого шествия; казалось, что волны жизни, молодости, смелости, патриотизма и чести хлынули в ее стены.
В мгновение ока все всадники спешились и сбросили свои плащи.
– Генерал, – сказал Фош-Борель, – мне кажется, что мне лучше удалиться.
– Напротив, оставайтесь, – сказал Пишегрю, – вы сможете передать принцу де Конде, что девиз генералов Республики – это действительно Братство!
Пишегрю встал напротив двери, встречая того, кого правительство направило к нему в качестве главнокомандующего. Немного позади него держались Фош-Борель – по левую руку и полковник Макдональд – справа.
Было слышно, как толпа молодых офицеров поднимается по лестнице с радостным смехом, свидетельствующим о хорошем настроении и беспечности; но в тот момент, когда Гош, возглавлявший шествие, вышел вперед и все заметили Пишегрю, воцарилась тишина. Гош снял шляпу, и все, обнажив головы, вошли вслед за ним и встали в комнате, образовав круг.
Гош приблизился к Пишегрю и, низко поклонившись ему, сказал:
– Генерал, Конвент допустил ошибку: он назначил меня, двадцатипятилетнего солдата, главнокомандующим Рейнской и Мозельской армиями, забыв о том, что во главе Рейнской армии стоит один из величайших военачальников нашего времени; я исправлю эту ошибку, генерал, и перейду под ваше командование с просьбой обучить меня тяжкому и трудному военному ремеслу. Я обладаю интуицией, у вас есть знание; мне – двадцать пять лет, вам – тридцать три года: вы Мильтиад, я же – от силы Фемистокл; лавры, устилающие ваше ложе, не дают мне уснуть, и я прошу вас поделиться со мной частью этого ложа.
Затем, обернувшись к своим офицерам, которые стояли склонив головы и держа шляпы в руках, он сказал:
– Граждане, вот наш главнокомандующий; во имя блага Республики и славы Франции я прошу вас и, если нужно, приказываю вам подчиняться ему так же, как я сам буду ему подчиняться.
Пишегрю слушал его с улыбкой. Гош продолжал:
– Я пришел не за тем, чтобы лишить вас почетного права отвоевать виссамбурские линии: это дело, которое вы столь славно начали вчера; ваш план, должно быть, уже готов, и я приму его, будучи счастлив служить в этом славном бою вашим адъютантом.
Затем он простер руку к Пишегрю и сказал:
– Я клянусь подчиняться во всех военных делах моему старшему брату и учителю, моему кумиру, прославленному генералу Пишегрю. Теперь ваша очередь, граждане!
Все офицеры штаба Гоша простерли руки единым движением и дружно принесли присягу.
– Вашу руку, генерал, – сказал Гош.
– Дайте мне обнять вас, – отвечал Пишегрю.
Гош бросился в объятия Пишегрю, и тот прижал его к груди.
Затем он обернулся к Фош-Борелю, продолжая обнимать своего молодого собрата, и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211