Недавно он проявил свою алчность, и это несколько уронило его в глазах безупречных республиканцев, которые посылали свои золотые эполеты Республике, чтобы она их расплавила, и в ожидании, когда появится серебро, носили эполеты из сукна.
Он позволил солдатам грабить взбунтовавшийся город Лаго в течение трех часов. Правда, он сам не принимал участия в мародерстве, но затем скупил у солдат захваченные ими дорогие вещи за бесценок. Он возил за собой фургон; его содержимое, по слухам, оценивалось в миллион, и вся армия знала о фургоне Ожеро.
В это утро Бонапарт, предупрежденный Мармоном, поджидал Ожеро.
Мюрат вошел первым и доложил о нем.
Поблагодарив его жестом, Бонапарт сделал знак ему и Мармону удалиться. Бурьенн тоже хотел уйти, но Бонапарт взмахнул рукой, приказывая ему остаться на месте. У него не было секретов от своего секретаря.
Вошел Ожеро. Бонапарт подал ему руку и жестом усадил.
Ожеро сел, поставив саблю между ног, повесил шляпу на ее эфес, положил руки на шляпу и спросил:
– Итак, генерал, в чем дело?
– Дело в том, – отвечал Бонапарт, – что я должен тебя похвалить за благоразумие твоего армейского корпуса. Вчера я оказался на месте дуэли, где один из твоих солдат дрался с солдатом из армии Моро из-за того, что тот назвал его «господином».
– Ах, – произнес Ожеро, – беда в том, что мои удальцы не слушают доводов разума; это уже не первая дуэль по такому поводу. Поэтому сегодня утром, перед отъездом из Виченцы, я огласил приказ, который касается каждого солдата в моей дивизии. Тот, кто употребит слово «господин» в устной или письменной форме, будет разжалован; если же это рядовой, он будет признан непригодным для службы в республиканской армии.
– Таким образом, – сказал Бонапарт, пристально глядя на Ожеро, – ты не сомневаешься в том, что, приняв эту меру предосторожности, можешь спокойно покинуть свою дивизию на месяц-другой, не так ли?
– Вот как! – воскликнул Ожеро. – Зачем же мне покидать дивизию?
– Ведь ты просил у меня разрешения съездить в Париж по личным делам.
– Отчасти и по твоим тоже, не так ли? – спросил Ожеро.
– Я думал, – довольно сухо заметил Бонапарт, – что ты не отделяешь своей судьбы от моей.
– Нет, нет, – живо отвечал Ожеро, – и тебе, должно быть, нравится, что я всегда буду скромно довольствоваться второй ролью.
– Разве в Итальянской армии у тебя не такая роль? – спросил Бонапарт.
– Да, конечно, но, чтобы получить ее, я немного постарался, и, возможно, обстоятельства не всегда будут складываться настолько благоприятно.
– Значит, ты понимаешь, – сказал Бонапарт, – что, когда ты окажешься бесполезным в Италии – другими словами, когда обстоятельства изменятся, я найду повод, чтобы ты приносил пользу во Франции.
– Ах, вот как! Послушай, значит, ты посылаешь меня на помощь Республике, не так ли?
– К несчастью, да, у Республики плохие защитники, но даже с такими защитниками она жива.
– Значит, Директория… – начал Ожеро.
– В ней царит раскол, – отвечал Бонапарт. – Карно и Бартелеми склоняются в пользу королевской власти, и на их стороне, надо признать, большинство в обоих Советах. Но Баррас, Ребель и Ларевельер-Лепо твердо стоят за Республику и Конституцию Третьего года, и мы на их стороне.
– Я думал, – сказал Ожеро, – что они бросились в объятия Гоша.
– Да, но не следует их там оставлять; в его армии не должно быть рук длиннее наших, а наши руки должны протянуться через Альпы и в случае надобности снова устроить в Париже тринадцатое вандемьера.
– А почему ты сам туда не едешь? – спросил Ожеро.
– Потому что если бы я отправился туда, то для того, чтобы свергнуть Директорию, а не для того, чтобы поддержать ее, а также потому, что я еще недостаточно много сделал, чтобы играть роль Цезаря.
– И ты отправляешь меня туда, чтобы я сыграл роль твоего заместителя? Хорошо, мне большего не надо. Что я должен там сделать?
– Следует прикончить врагов Франции, не добитых тринадцатого вандемьера. До тех пор пока Баррас будет действовать в интересах Республики, помогай ему изо всех сил, со всей решимостью; если он начнет колебаться, сопротивляйся; если он станет предателем, возьми его за шиворот как последнего из граждан. Если ты не выдержишь, мне потребуется неделя, чтобы прибыть в Париж с двадцатью пятью тысячами солдат.
– Хорошо, – сказал Ожеро, – мы постараемся выдержать. Когда я должен ехать?
– Как только будет готово письмо, которое ты повезешь Баррасу.
Затем, обернувшись к Бурьенну, он сказал:
– Пиши.
Бурьенн держал перо и бумагу наготове. Бонапарт продиктовал ему следующее:
«Гражданин член Директории!
Я посылаю к тебе Ожеро, мою правую руку. Для всех он приехал в Париж в отпуск, чтобы уладить личные дела. Доя тебя он советник, который идет одним путем с нами. Он предоставит в твое распоряжение свою шпагу, и я уполномочил его сказать тебе, что в случае необходимости ты можешь взять из итальянской кассы один, два и даже три миллиона.
Деньги – нервы войны, особенно гражданской войны.
Я надеюсь услышать через неделю, что Советы очищены и клуба с улицы Клиши больше не существует.
Привет и братство. Бонапарт.
P.S. Что это еще за рассказы о грабителях дилижансов и шуанах, которые слоняются по большим дорогам Юга под именем Соратников Иегу? Задержите четверых или пятерых этих негодяев и накажите их в назидание другим. Б.»
Бонапарт перечел, по своему обыкновению, письмо и поставил подпись новым пером, отчего его почерк не стал более разборчивым. Затем он запечатал письмо и вручил его гонцу.
– Прикажите выдать Ожеро двадцать пять тысяч франков из моей кассы, Бурьенн, – сказал он.
После этого он обернулся к Ожеро со словами:
– Когда у тебя кончатся деньги, гражданин генерал, ты попросишь их у меня.
XVI. ГРАЖДАНЕ ЧЛЕНЫ ДИРЕКТОРИИ
Гражданину генералу Бонапарту было пора обратить свой взор на граждан членов Директории: как уже было сказано, между пятью избранниками, заседавшими в Люксембургском дворце, произошел открытый разрыв.
Карно и Бартелеми полностью разошлись с Баррасом, Ребелем и Ларевельер-Лепо.
В результате этого правительство не могло оставаться в прежнем составе; одни министры были ставленниками Барраса, Ларевельер-Лепо и Ребеля, а другие – Бартелеми и Карно.
В правительстве было семь министров: полиции – Кошон, внутренних дел – Бенезеш, морского флота – Трюге, иностранных дел – Шарль Делакруа, финансов – Ра-мель, юстиции – Мерлен и военный – Петье.
Кошон, Петье и Бенезеш запятнали себя, перейдя в стан роялистов. Трюге был высокомерен, необуздан и старался все делать по-своему. Делакруа не справлялся со своими обязанностями. Только Рамель и Мерлен, по мнению большинства членов Директории, то есть Барраса, Ребеля и Ларевельера, должны были остаться на своих местах.
Оппозиция, со своей стороны, требовала сменить четырех министров: Мерлена, Рамеля, Трюге и Делакруа.
Баррас уступил ей Трюге и Делакруа, но убрал также еще троих, которые были членами Совета пятисот; их смещение должно было вызвать сильный переполох в обеих Палатах.
Это были, как мы уже сказали, Кошон, Петье и Бенезеш.
Мы надеемся, что читатель не забыл о салоне г-жи де Сталь; как вы помните, именно будущий автор «Коринны» делала политику, почти столь же влиятельную, как политика Люксембургского дворца и ул;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211