В этот момент и появился Мотриль.
Великий магистр, повернувшись к нему с достоинством, которое выдавало в нем принца и по характеру, и по рождению, спросил:
– Кто расставил часовых в моем лагере? Отвечайте, Мотриль! Это ваш человек. Кто сюда его поставил?
– Что вы, сеньор, я никогда не посмел бы расставить часовых в вашем лагере! – с глубочайшим смирением ответил Мотриль. – Я лишь приказал этому преданному рабу, – показал он на мавра, который, стоя на коленях, двумя руками обхватил окровавленную шею, – стоять на страже, так как я боялся ночных неожиданностей, а он либо нарушил мой приказ, либо не узнал вашу милость. Но если он оскорбил брата моего короля и если сочтут, что оскорбление это заслуживает смерти, он умрет.
– Я этого не требую, – вздохнул великий магистр. – Человека делает виновным дурной умысел, а поскольку вы, сеньор Мотриль, ручаетесь, что он ничего злого не замышлял, я должен вознаградить его за резвость моего пса. Фернан, отдай свой кошелек этому человеку.
Фернан с отвращением подошел к раненому и швырнул ему кошелек, который тот поспешно подобрал.
– А теперь, сеньор Мотриль, благодарю вас за заботу, хотя я в ней и не нуждаюсь, – сказал дон Фадрике тоном человека, который не потерпит никаких возражений. – Для защиты мне довольно моей стражи и моего меча. Поэтому приберегите свой меч для защиты себя и ваших носилок. Теперь вам известно, что я больше не нуждаюсь ни в вас, ни в ваших людях, возвращайтесь в свой шатер, сеньор Мотриль, и спите спокойно.
Мавр поклонился, а дон Фадрике пошел дальше.
Мотриль подождал, пока он отойдет, и, когда фигуры принца, рыцаря и пажа растворились в темноте, подошел к часовому.
– Ты ранен? – шепотом спросил он.
– Да, – мрачно ответил часовой.
– Тяжело?
– Проклятый зверь впился клыками мне в шею.
– Сильно болит?
– Очень.
– Так ли велика твоя боль, чтобы ты не нашел сил для мести?
– Кто мстит, тот забывает о боли. Приказывайте!
– Я отдам тебе приказ, когда придет время. Пошли. И они вернулись в лагерь.
Пока Мотриль и раненый солдат возвращались в лагерь, великий магистр вместе с Аженором и Фернаном уходили все дальше по укутанной мраком равнине, которую на горизонте ограничивала горы Серра – Да-Эштрела. Время от времени он посылал то вперед, то назад пса, который, если бы за ними кто-то шел, наверняка почуял бы соглядатая.
Когда дону Фадрике показалось, что они отошли достаточно далеко и даже звук его голоса не достигнет лагеря, он остановился и положил руку на плечо рыцаря.
– Послушай, Аженор, – сказал он тем проникновенным голосом, который, казалось, идет из самого сердца, – больше никогда не говори со мной о той особе, чье имя ты произнес вслух. Ибо если ты заговоришь о ней при чужих, то лицо у меня покраснеет от смущения, а руки задрожат; если ты заговоришь о ней, когда мы будем наедине, то сердце мое дрогнет. Вот все, что я могу тебе сказать. Несчастная донья Бланка не смогла добиться благосклонности своего царственного супруга: столь чистой и кроткой француженке он предпочел Марию Падилью, надменную и пылкую испанку. Целая печальная история, полная подозрений, вражды и крови, заключена в этих немногих словах, что я тебе сказал. Однажды, если потребуется, я расскажу тебе больше, но отныне, Аженор, сдерживай себя и больше не говори мне о ней. Я и без напоминаний слишком поглощен мыслями обо всем этом.
С этими словами дон Фадрике запахнул плащ, словно пытаясь уединиться и в его складках спрятать свое огромное горе.
Аженор задумчиво стоял рядом с великим магистром; он пытался, собрав все свои воспоминания, понять, чем он может ему помочь, и проникнуть в тайну своего друга; Аженор лишь догадывался, что в связи с этой тайной дон Фадрике и призвал его к себе.
Великий магистр понял, что творится в душе Аженора.
– Вот и все, что я хотел тебе сказать, друг мой, – прибавил он. – Отныне ты будешь жить подле меня, и, поскольку я не буду остерегаться моего брата, поскольку не буду говорить с тобой о донье Бланке, а ты не будешь спрашивать меня о ней, ты, разумеется, сможешь в конце концов измерить глубину той бездны, что повергает в ужас меня самого. Но сейчас мы едем в Севилью, где меня ждут празднества по случаю турнира. Мой брат-король желает оказать мне честь, а посему, как видишь, прислал ко мне дона Мотриля, своего советника и друга.
Услышав имя мавра, Фернан скорчил гримасу ненависти и презрения.
– Поэтому я и подчиняюсь ему, – продолжал дон Фадрике, как бы отвечая самому себе. – Но когда мы уезжали из Коимбры, у меня уже возникли подозрения, и слежка, которую устроили за мной, их подтвердила. Мне надо быть начеку. У меня есть не только мои глаза, но и глаза моего преданного слуги Фернана. А если Фернан будет вынужден покинуть меня с каким-нибудь тайным, необходимым поручением, то его заменишь ты, ибо я равно люблю вас обоих как близких моих друзей.
Дон Фадрике поочередно протянул руку каждому из них; Аженор почтительно прижал ладонь великого магистра к сердцу, а Фернан осыпал ее поцелуями.
– Сеньор, я счастлив любить вас и быть любимым вами, – сказал Молеон, – но я приехал слишком поздно, чтобы успеть заслужить столь пылкую дружбу.
– Ты будешь нам братом, – ответил великий магистр, – войдешь в наши сердца так же, как мы вошли в твое сердце. И с этой минуты давайте говорить лишь о празднествах и о прекрасных поединках на копьях, что уготовила нам Севилья. Пойдемте назад в лагерь.
За первой же палаткой, которую он обошел, дон Фадрике столкнулся с бодрствующим Мотрилем; он остановился и посмотрел на мавра, не в силах скрыть досаду, вызванную его неслыханной назойливостью.
– Сеньор, – обратился мавр к дону Фадрике, – когда я увидел, что в лагере никто не спит, мне пришла в голову мысль: поскольку днем стоит жгучая жара, не угодно ли будет вашей светлости сию же минуту отправиться в путь? Светит луна, ночь тиха и прохладна, и вы сократите часы нетерпеливого ожидания короля, брата вашего.
– А как же вы, ваши носилки? – спросил великий магистр.
– Помилуйте, сеньор! – воскликнул мавр. – Я и все мои люди повинуемся вашей милости.
– Хорошо, едем, я согласен, – сказал дон Фадрике. – Распорядитесь выступать.
Пока седлали лошадей и мулов, пока сворачивали палатки, Мотриль подошел к раненому часовому.
– Если этой ночью мы сделаем десять льё, то пересечем ли первую горную цепь? – спросил он.
– Да, – ответил солдат.
– А если завтра мы выйдем в семь вечера, то когда доберемся до брода через Зезири?
– В одиннадцать часов.
В указанный солдатом час они добрались до реки. Как и рассчитывал мавр, ехать ночью было очень приятно всем, а особенно самому Мотрилю, которому было легче скрывать носилки от любопытных взглядов Мюзарона, ибо у достойного оруженосца была одна-единственная забота – узнать, что за сокровище спрятано в позолоченном коробе, который так тщательно охраняет Мотриль.
Поэтому, будучи истинным сыном Франции, он, не обращая никакого внимания на совершенно непривычный для него климат, в полуденное пекло принялся бродить вокруг носилок.
Солнце жгло немилосердно; лагерь опустел. Дон Фадрике, чтобы никто не мешал ему предаваться раздумьям, удалился к себе в палатку. Фернан и Аженор беседовали в своей палатке, когда на пороге вдруг возник Мюзарон.
У оруженосца была сияющая физиономия человека, который почти нашел то, что давно искал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151