Собака завыла и перевернулась на спину. Лесничий тотчас вскочил. В руках у него был кастет. Вскочили с мест и кулацкие сынки; у некоторых из них оказались ножи и свинчатки.
– Как ты посмел своей поганой ногой пнуть мою собаку! Ты свинья, шелудивый бандит ты! Мою собаку? Этот мерзавец, смотрите, – и он показал на маркшейдера, – этот брехастый – главный у них!
Нетрудно себе представить, что произошло дальше. К счастью, убитых не было. Девятерых кулацких сынков перевязал прямо на месте надьмарошский врач, у лесничего оказалась переломанной рука. Шахтеров арестовали полицейские. Кто мог идти, шел сам, тех, которые не могли сами передвигаться, увезли на повозке. А для маркшейдера пришлось все-таки вызвать карету скорой помощи. Ему были нанесены четыре ножевых удара, из раны на шее безостановочно текла кровь. Столкновение произошло в воскресенье, накануне нашего побега.
Об этом мы ничего не знали, когда нашли домик закрытым, окна заколоченными, а на двери – железный замок.
Хозяева обычно поступают так, когда уезжают далеко и надолго.
Не знаю, на какое чудо мы надеялись, ходили вокруг, стучали, кричали, опять стучали, затем снова принимались кричать.
В конце концов вернулись к мельнице. Там встретили женщину, поинтересовались, что с Месарошем. Так звали тестя маркшейдера.
– Нету их теперь дома.
– Нет? Когда же они вернутся?
– Откуда мне знать? Зять их, кажется, при смерти. – И она удивилась, что такими растерянными стали наши лица.
– Вы что, не слышали?
Она рассказала нам о происшествии в трактире. Мы были ошеломлены, но, чтобы наше поведение не показалось подозрительным, спросили:
– Но, по крайней мере, стакан воды мы могли бы получить?
– Конечно, конечно! – И женщина принесла нам еще мыло и полотенце.
Мы достали сало, поели. Сбросили ботинки, чтобы хоть немного отдохнули ноги.
Что мы еще могли предпринять? Посидели в тени на берегу мельничного ручья, потом нарвали лопухов, попробовали обернуть, как портянками, ноги, стертые ботинками до волдырей. Мы слышали, что это помогает.
Однако давайте посмотрим, что же произошло за это время в тюрьме.
* * *
Недаром говорится: мир тесен! Тот «хороший» надзиратель, о котором я рассказывал, перебежал потом в Чехословакию, там и поселился, а его брат перед самой немецкой оккупацией попал в Советский Союз. Огромная страна Советский Союз, но за те долгие годы, которые я провел там на партийной работе, сколько пришлось мне встретить венгерских товарищей, сидевших вместе со мной или немножко позднее в Ваце! Многие из них попали в Советский Союз в результате обмена военнопленными. В Киеве я встретился и с братом «хорошего» надзирателя. Он был начальником цеха металлургического завода. Я же в то время работал в Украинском Центральном Комитете ВКП(б). Даже после сорок пятого года я постоянно то здесь, то там сталкивался со многими из старых борцов. Однажды, уже в Венгрии, мне позвонили из Института рабочего движения: обнаружено, мол, в Ваце личное дело того надзирателя, Чумы, который из-за вашего побега получил четыре года тюрьмы. В другой раз сообщили, что нашлось описание моей внешности, а также приказ о розыске. Так потихоньку и обросла фактами вся история, и я узнал дополнительно еще о многом такое, о чем и не подозревал раньше.
Оказывается, мы еще плелись к Вацу по берегу Дуная, когда все «городские вооруженные силы» были уже подняты на ноги. Помещение дирекции тюрьмы скоро превратилось в оперативную ставку. Приходили и уходили курьеры, отдавались приказы, посылались телеграммы. Телеграммы в министерство, телеграммы на пограничные станции, на будапештские вокзалы. Еще бы! Бежали ведь очень важные политические преступники, да еще за несколько дней до смертного приговора.
После всего случившегося старая вражда главного священнослужителя и директора тюрьмы достигла, как говорится, своего апогея. Один обвинял другого. Шимон орал прямо в лицо директору, что тот допускал нетерпимый либерализм: я посадил их в одиночку, а вы, мол, освободили их, только чтобы насолить мне. Отправили их на работу и этим только способствовали побегу. Шимон дошел до того, что заподозрил директора в скрытой симпатии к красным и заявил, что дело так не оставит.
Директор тюрьмы обвинял Шимона в превышении власти. И так мало надзирателей, да и те всякий сброд, так еще главный священнослужитель дезорганизует своим поведением это образцовое заведение правосудия… И он тоже угрожал, что так все это не оставит.
Как мы могли предполагать, дела Шимона в ту пору пошатнулись. За скандальные переходы заключенных в другую религию и за кровавую расправу на берегу Дуная епископ вызывал Шимона к себе несколько раз и здорово отчитывал.
Вечно быть тюремным священником отнюдь не было целью жизни Шимона, и он усердствовал, конечно, не для того, чтобы задерживаться в вацской тюрьме. Но все случившееся, может быть, на долгие годы затормозило ожидаемое им выдвижение по службе. А наш побег хотя как будто и на руку Шимону, но кто его знает, не будет ли он оружием в руках директора против священника. Репутация Шимона поколебалась и в городе и среди будапештских властей.
Если бы мы сознались, что перешли в другую веру исключительно для того, чтобы легче было бежать, это частично реабилитировало бы Шимона. Но для этого надо было нас поймать. Этот вопрос теперь уже больше, чем вопрос о престиже, – это для него вопрос жизни.
Главный священнослужитель Шимон считал, что расследование было проведено поверхностно. Поэтому он обошел всю тюрьму и сам побеседовал со старым каторжником, с садовой охраной, с Пентеком, с надзирателями.
По городу организовали облавы, везде, где была хоть какая-то надежда поймать нас: на станции, на рынках, в трактирах, на всех дорогах, которые вели из города. Тщетно.
Шимон позвонил по телефону в главное управление полиции инспектору Тамашу Поколу. Как я уже говорил, Тамаш участвовал в расследовании недавней кровавой вацской ночи, и негодяи сдружились. Дырявый мешок всегда найдет себе заплатку!
Тюремный священник даже не предполагал, что господин инспектор способен так хорошо воспринимать тревожные сигналы. А между тем инспектор Покол становился лишним в рядах полиции. Что же случилось? Дело в том, что к этому времени снова начали копошиться старые полицейские офицеры времен Австро-Венгрии, с нетерпением ожидая удобного случая получить тепленькое местечко. Во время советской республики они отошли от дел, старались держаться в стороне и в месяцы белого террора. Это были отпрыски обедневших дворянских семей, и профессия полицейского офицера теперь их очень привлекала, она означала все: комфорт, безопасность, безбедную жизнь. Они презирали карьеристов вроде Тамаша Покола и ему подобных и если до этого времени отстранились от дел, то сейчас чувствовали, что звезда старой полиции поднимается и, само собой разумеется, более высокие кресла в ней должны будут принадлежать им.
Вообще, говоря языком сегодняшнего дня, инспектора Покола просто «подсиживали». Деспот, мол, самодур. Ходили слухи, что он не пропускал красивых просительниц и не гнушался взятками. Я охотно верю всему, хотя не знаю, кого в то время нельзя было укорить в этих грехах. Однако главным пунктом обвинения, которое, как удар молнии, обрушилось на его голову, было злорадное утверждение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
– Как ты посмел своей поганой ногой пнуть мою собаку! Ты свинья, шелудивый бандит ты! Мою собаку? Этот мерзавец, смотрите, – и он показал на маркшейдера, – этот брехастый – главный у них!
Нетрудно себе представить, что произошло дальше. К счастью, убитых не было. Девятерых кулацких сынков перевязал прямо на месте надьмарошский врач, у лесничего оказалась переломанной рука. Шахтеров арестовали полицейские. Кто мог идти, шел сам, тех, которые не могли сами передвигаться, увезли на повозке. А для маркшейдера пришлось все-таки вызвать карету скорой помощи. Ему были нанесены четыре ножевых удара, из раны на шее безостановочно текла кровь. Столкновение произошло в воскресенье, накануне нашего побега.
Об этом мы ничего не знали, когда нашли домик закрытым, окна заколоченными, а на двери – железный замок.
Хозяева обычно поступают так, когда уезжают далеко и надолго.
Не знаю, на какое чудо мы надеялись, ходили вокруг, стучали, кричали, опять стучали, затем снова принимались кричать.
В конце концов вернулись к мельнице. Там встретили женщину, поинтересовались, что с Месарошем. Так звали тестя маркшейдера.
– Нету их теперь дома.
– Нет? Когда же они вернутся?
– Откуда мне знать? Зять их, кажется, при смерти. – И она удивилась, что такими растерянными стали наши лица.
– Вы что, не слышали?
Она рассказала нам о происшествии в трактире. Мы были ошеломлены, но, чтобы наше поведение не показалось подозрительным, спросили:
– Но, по крайней мере, стакан воды мы могли бы получить?
– Конечно, конечно! – И женщина принесла нам еще мыло и полотенце.
Мы достали сало, поели. Сбросили ботинки, чтобы хоть немного отдохнули ноги.
Что мы еще могли предпринять? Посидели в тени на берегу мельничного ручья, потом нарвали лопухов, попробовали обернуть, как портянками, ноги, стертые ботинками до волдырей. Мы слышали, что это помогает.
Однако давайте посмотрим, что же произошло за это время в тюрьме.
* * *
Недаром говорится: мир тесен! Тот «хороший» надзиратель, о котором я рассказывал, перебежал потом в Чехословакию, там и поселился, а его брат перед самой немецкой оккупацией попал в Советский Союз. Огромная страна Советский Союз, но за те долгие годы, которые я провел там на партийной работе, сколько пришлось мне встретить венгерских товарищей, сидевших вместе со мной или немножко позднее в Ваце! Многие из них попали в Советский Союз в результате обмена военнопленными. В Киеве я встретился и с братом «хорошего» надзирателя. Он был начальником цеха металлургического завода. Я же в то время работал в Украинском Центральном Комитете ВКП(б). Даже после сорок пятого года я постоянно то здесь, то там сталкивался со многими из старых борцов. Однажды, уже в Венгрии, мне позвонили из Института рабочего движения: обнаружено, мол, в Ваце личное дело того надзирателя, Чумы, который из-за вашего побега получил четыре года тюрьмы. В другой раз сообщили, что нашлось описание моей внешности, а также приказ о розыске. Так потихоньку и обросла фактами вся история, и я узнал дополнительно еще о многом такое, о чем и не подозревал раньше.
Оказывается, мы еще плелись к Вацу по берегу Дуная, когда все «городские вооруженные силы» были уже подняты на ноги. Помещение дирекции тюрьмы скоро превратилось в оперативную ставку. Приходили и уходили курьеры, отдавались приказы, посылались телеграммы. Телеграммы в министерство, телеграммы на пограничные станции, на будапештские вокзалы. Еще бы! Бежали ведь очень важные политические преступники, да еще за несколько дней до смертного приговора.
После всего случившегося старая вражда главного священнослужителя и директора тюрьмы достигла, как говорится, своего апогея. Один обвинял другого. Шимон орал прямо в лицо директору, что тот допускал нетерпимый либерализм: я посадил их в одиночку, а вы, мол, освободили их, только чтобы насолить мне. Отправили их на работу и этим только способствовали побегу. Шимон дошел до того, что заподозрил директора в скрытой симпатии к красным и заявил, что дело так не оставит.
Директор тюрьмы обвинял Шимона в превышении власти. И так мало надзирателей, да и те всякий сброд, так еще главный священнослужитель дезорганизует своим поведением это образцовое заведение правосудия… И он тоже угрожал, что так все это не оставит.
Как мы могли предполагать, дела Шимона в ту пору пошатнулись. За скандальные переходы заключенных в другую религию и за кровавую расправу на берегу Дуная епископ вызывал Шимона к себе несколько раз и здорово отчитывал.
Вечно быть тюремным священником отнюдь не было целью жизни Шимона, и он усердствовал, конечно, не для того, чтобы задерживаться в вацской тюрьме. Но все случившееся, может быть, на долгие годы затормозило ожидаемое им выдвижение по службе. А наш побег хотя как будто и на руку Шимону, но кто его знает, не будет ли он оружием в руках директора против священника. Репутация Шимона поколебалась и в городе и среди будапештских властей.
Если бы мы сознались, что перешли в другую веру исключительно для того, чтобы легче было бежать, это частично реабилитировало бы Шимона. Но для этого надо было нас поймать. Этот вопрос теперь уже больше, чем вопрос о престиже, – это для него вопрос жизни.
Главный священнослужитель Шимон считал, что расследование было проведено поверхностно. Поэтому он обошел всю тюрьму и сам побеседовал со старым каторжником, с садовой охраной, с Пентеком, с надзирателями.
По городу организовали облавы, везде, где была хоть какая-то надежда поймать нас: на станции, на рынках, в трактирах, на всех дорогах, которые вели из города. Тщетно.
Шимон позвонил по телефону в главное управление полиции инспектору Тамашу Поколу. Как я уже говорил, Тамаш участвовал в расследовании недавней кровавой вацской ночи, и негодяи сдружились. Дырявый мешок всегда найдет себе заплатку!
Тюремный священник даже не предполагал, что господин инспектор способен так хорошо воспринимать тревожные сигналы. А между тем инспектор Покол становился лишним в рядах полиции. Что же случилось? Дело в том, что к этому времени снова начали копошиться старые полицейские офицеры времен Австро-Венгрии, с нетерпением ожидая удобного случая получить тепленькое местечко. Во время советской республики они отошли от дел, старались держаться в стороне и в месяцы белого террора. Это были отпрыски обедневших дворянских семей, и профессия полицейского офицера теперь их очень привлекала, она означала все: комфорт, безопасность, безбедную жизнь. Они презирали карьеристов вроде Тамаша Покола и ему подобных и если до этого времени отстранились от дел, то сейчас чувствовали, что звезда старой полиции поднимается и, само собой разумеется, более высокие кресла в ней должны будут принадлежать им.
Вообще, говоря языком сегодняшнего дня, инспектора Покола просто «подсиживали». Деспот, мол, самодур. Ходили слухи, что он не пропускал красивых просительниц и не гнушался взятками. Я охотно верю всему, хотя не знаю, кого в то время нельзя было укорить в этих грехах. Однако главным пунктом обвинения, которое, как удар молнии, обрушилось на его голову, было злорадное утверждение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76