— Сударь, я признаю правоту ваших слов, искренность вашего убеждения, — ответил Марат, — но вы питаете слишком большую почтительность к авторитетам и профессорским мантиям, я же выше опыта ставлю совесть.
— Но если человек умрет, что будет с вашей совестью, которая поступится всеми научными традициями и пойдет наперекор взглядам всех людей, чей опыт имеет силу закона?
— На мой взгляд, существуют два закона, главенствующие над законом опыта, — пояснил Марат. — Это закон человечности и закон прогресса. Короче говоря, предназначение хирургии не только в том, чтобы делать удачные операции. Ведь каково значение слова «хирургия»? «Помощь руки». Поэтому пусть рука будет помощью, а скальпель — лекарством. Я не скрываю от себя дерзости моего решения, но беру на себя ответственность за него. О, извините меня, доктор, но уродство моих глаз возмещает их доброта; так вот, я уже сейчас провижу день, когда хирургия достигнет большого прогресса; хирургия, которая режет, представляет собой только искусство, хирургия, которая лечит, — науку.
— Я еще сумел бы понять ваше упрямство, господин Марат, — возразил доктор Луи, — если бы рана была на руке; но мы имеем дело с огнестрельным ранением нижней конечности!
— Я беру ответственность на себя, сударь, — заявил Марат.
Услышав эти слова, которые решают все в консультациях хирургов, оба врача поклонились; Гильотен с истинной симпатией протянул Марату руку и сказал:
— Может быть, вы добьетесь удачи. От всего сердца желаю вам успеха.
— Я желаю вам успеха, хотя и сомневаюсь в нем, — прибавил доктор Луи.
— Ну, а я гарантирую успех, — заключил Марат.
И он проводил до двери обоих врачей, и те перед уходом в последний раз заявили, что всю ответственность за лечение раненого они возлагают на своего коллегу, врача конюшен королевского высочества его светлости графа д'Артуа.
Эта долгая дискуссия вовсе не повергла в уныние молодого человека, а приободрила его. Марат, подойдя к Кристиану, заметил, что глаза у юноши лихорадочно блестят.
В порыве благодарности Кристиан протянул врачу обе руки.
— Сударь, — обратился он к Марату, — примите мои искренние поздравления за ту настойчивость, с какой вы отстояли мою несчастную ногу. Если я ее сохраню, то обязан этим буду вам и буду вам вечно признателен за это. Если предсказанные вашими коллегами осложнения возникнут и вызовут мою смерть, что ж, я умру с убеждением, что вы сделали все возможное для моего спасения.
Марат взял руки, протянутые ему молодым человеком, и сделал это с такой ощутимой дрожью, что раненый посмотрел на него с удивлением. Этот взгляд явно вопрошал о причине столь сильного волнения, обычно весьма редкого у врачей, особенно врачей такого закала, как наш Марат, чтобы раненый не обратил на это внимания.
— Сударь, вы ведь, кажется, поляк? — спросил Марат.
— Да, сударь.
— Где вы родились?
— В Варшаве.
— Сколько вам лет?
— Семнадцать.
Марат закрыл глаза и провел рукой по лбу так, как это делает человек, которому сейчас станет плохо.
— Ваш отец жив? — поинтересовался он.
Глаза Марата лихорадочно горели в ожидании ответа, готового сорваться с губ раненого.
— Нет, сударь, — ответил Кристиан. — Мой отец умер до моего рождения, и я его не знал.
При этих словах Марат впал в еще большую задумчивость, но вместе с тем стал невероятно услужливым. Он дал Кристиану какое-то слабоароматизированное питьё, чтобы снять судороги и нервное оцепенение, потом приступил к установке странного аппарата: с его помощью он надеялся победить и воспаление и столбняк. Это был сосуд для хранения воды; его прикрепили к стене; из него через соломинку на рану — на нее был наложен простой компресс — должна была капать ледяная вода.
Молодой человек смотрел на Марата с изумлением, смешанным с благодарностью. Было совершенно очевидно, что такая услужливость, такая заботливость не в привычках Марата, и тот, кто был их предметом, не мог не испытывать глубокого удивления.
— Значит, сударь, вы больше не занимаетесь пулей? — спросил Кристиан, когда аппарат начал работать.
— Нет, — ответил Марат, — лучше оставить пулю на месте, ибо она не вошла в кость, чем пытаться ее извлечь, ведь пытаясь найти пулю, я рискую вызвать серьезные осложнения, например, повредить один из тех целительных сгустков крови, которые изобретательная природа — наша добрая мать и лучшая целительница — непременно создаст… Нет, одно из двух: либо пуля выйдет наружу под собственной тяжестью и в один прекрасный день нам лишь останется разрезать кожу, чтобы ее извлечь, либо, если пуля будет нам мешать, мы сделаем надрез в самом близком к ней месте и сами отыщем ее там, где она пребывает.
— Хорошо, поступайте так, как сочтете нужным, — согласился молодой человек. — Я полностью вам доверяю.
Марат с облегчением вздохнул.
— Скажите на милость! — заметил он с почти нежной улыбкой. — Значит, вы меня уже не боитесь?
Молодой человек сделал протестующее движение.
— О, пожалуйста, не возражайте! — воскликнул Марат. — Только что вы не были уверены во мне.
— Извините меня, сударь, — сказал Кристиан, — я не был с вами знаком и, не сомневаясь в вашем таланте…
— Дело в том, что вам, совершенно меня не знающему, — продолжал Марат, обращаясь наполовину к самому себе, наполовину к молодому человеку, — не могла внушить доверия моя внешность; люди говорят, будто я уродлив, и я, когда смотрю на себя в зеркало, вынужден присоединиться к мнению тех, кто это утверждает; то же можно сказать и о моем костюме: я совсем непривлекателен в ночном халате; наконец, упомяну о моей репутации — ее, хе-хе-хе, у меня вообще нет! Но, тем не менее, вы видите, что я умею защищать ноги от тех, кто хочет их отрезать; но, тем не менее, — продолжал Марат с некоей грустью, отнюдь не чуждой этой исполненной противоречий натуре, — я наблюдал, познавал, трудился больше их всех! Так что же, сударь, внушило вам уверенность во мне?
— То, что ваше отношение ко мне изменилось, что ваша невероятная суровость превратилась в нежную доброжелательность. Когда я увидел, как вы вошли и стали перебирать эти чудовищные инструменты, я принял вас скорее за мясника, чем за врача. Сейчас же вы ухаживаете за мной, словно женщина, и смотрите на меня так, как отец смотрел бы на своего ребенка. Тому, на кого смотрят такими глазами, не желают доставить страдания.
Марат отвернулся. Что же пыталось утаить это горькое и гордое сердце? Устыдился ли Марат добрых чувств так же, как другой человек устыдился бы дурных? Или же в глубине этой мрачной души совершалось нечто необычное и Марат хотел скрыть это от посторонних глаз?
Тут в прихожей послышался шум, напоминающий звук шагов спешащего человека, и из коридора в комнату вбежала женщина, крича приглушенным голосом:
— Мой сын! Мой Кристиан! Где он? Где?
— Матушка? — воскликнул молодой человек, приподнявшись на постели и простирая к этой женщине руки.
Одновременно в дверном проеме, словно в раме, слишком для нее узкой, обрисовалась высокая фигура Дантона.
Дантон искал глазами Марата, который вскрикнул, увидев эту женщину и услышав ее первые слова, и поспешно отступил в самый темный угол комнаты.
XXXV. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДАНТОН НАЧИНАЕТ ДУМАТЬ, ЧТО КНИГА О МОЛОДОМ ПОТОЦКОМ НЕ СТОЛЬКО РОМАН, СКОЛЬКО ПРАВДИВАЯ ПОВЕСТЬ
Раненый, устремившийся телом и душой к матери, понадеялся на силы, каких у него не было, поэтому он почти без чувств опять упал на подушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192