казалось, что подходишь к улью. Во-первых, покои герцога Орлеанского были залиты ярким светом и многочисленные тени, двигающиеся в светлых проемах окон за газовыми портьерами, указывали на то, что сегодняшним вечером его высочество дает большой прием; во-вторых, на площади, как и на соседних улицах, скапливался народ, и вечное движение толпы, заполнявшей Пале-Рояль или выходившей из этого дворца, было похоже на приливы и отливы волн у берега океана.
В этом подобии людского моря Марат и Дантон оказались сильными пловцами, поэтому им скоро удалось пересечь Фонтанный двор и подойти к Пале-Роялю со стороны, противоположной той, по которой они проходили утром, то есть со стороны улицы Валуа.
Когда они подошли к входу двойной галереи, именуемой в те времена Татарским станом, Дантон, невзирая на явное отвращение своего спутника к тому, что они увидели, на несколько минут задержался. В самом деле, это было любопытное зрелище — мы, люди, родившиеся в начале этого века, застали его конец, — зрелище ярко накрашенных дам, увешанных перьями и драгоценностями, декольтированных до пояса, или в юбках, едва доходивших до колен; эти дамы похотливыми жестами зазывали любого прохожего или преследовали его насмешками; одни из них ходили парами, напоминая подруг, другие сходились и обменивались — это было подобно искре, высекаемой из кремня, — рыночным ругательством, всегда заставлявшим вздрагивать слушателей, которые не могли привыкнуть к тому, что поток непристойностей льется из уст этих прелестных созданий, чья внешность и одежда отличались от внешности и одежды знатных дам эпохи лишь тем, что они носили фальшивые драгоценности и никак не желали принимать на свой счет поговорку: «Ворует, как герцогиня».
Итак, Дантон смотрел во все глаза; этого мужчину мощного сложения, где бы он ни был и в каком бы положении ни оказывался, всегда влекло либо наслаждение, либо металл, на который можно его купить, поэтому он задержался у двери менялы перед слитками золота и чашами с золотыми монетами, так же как при входе в Пале-Рояль остановился посмотреть на проституток.
Марат потащил его за собой, и Дантон пошел за ним, невольно оглядываясь на гнусный вертеп разврата.
Но едва они вошли под своды каменной галереи, как все изменилось: на смену искушению плотскому пришел соблазн нравственный. В то время непристойные книги были на вершине своего успеха; торговцы (их узнавали по плащам, ибо все они носили плащи, хотя на дворе стоял август) предлагали эти книжки прохожим. Один из них тянул за рукав Марата, другой — Дантона: «Сударь, не желаете ли „Знатного развратника“, сочинение господина графа де Мирабо? Прелестный роман!»; «Сударь, не угодно ли „Фелицию, или Мои проказы“ господина де Нерсиа, с гравюрами?»; «Сударь, не возьмете ли „Кума Матьё“, сочинение аббата Дюлорана?» В ту эпоху и возникло выражение «торговать книгами из-под полы».
Чтобы избавиться от этих посредников порока, — надо признать, что Дантон не питал к ним того отвращения, какое испытывал Марат, суровый поклонник Жан Жака, — наши герои устремились в сад, где суетились дуэньи, вербовавшие клиентов для надомных проституток; но в тот вечер почтенные матроны были несколько напуганы слухами, распространяемыми в саду, где собралось, наверное, более двух тысяч мужчин, жаждущих новостей; с этими делать было нечего, поскольку любопытство заглушило в них все другие чувства.
Дантон и Марат не без труда добрались до ската, по которому спускались в цирк; оставалось лишь идти вниз, и, если только вы были владельцем клубной карты, ничто больше не могло бы помешать вам попасть в число избранных.
У Дантона было две карты, поэтому у входа никаких затруднений не возникло: наоборот, Дантона и Марата со светской любезностью приветствовали распорядители и наши герои вошли в зал.
Великолепие зала ослепляло. Наверное, две тысячи свечей озаряли аристократическое собрание. Знамена Америки, переплетенные со знаменами Франции, затеняли своими складками картуши, на которых были начертаны имена побед, одержанных объединенными армиями; в глубине зала привлекали взгляд три увенчанных лавровыми венками бюста: по углам — Лафайета и Франклина, в середине — Вашингтона.
Теодор Ламет, старший из двух братьев, носящих эту фамилию, занимал кресло председателя; Лакло, автор «Опасных связей», исполнял должность секретаря.
На трибунах и галереях было много женщин — покровительниц американской независимости. Среди них выделялись: г-жа де Жанлис в полонезе из тафты в полоску и с прической под инсургентку; маркиза де Виллет, красивая и добрая протеже Вольтера, — в черкеске с отделкой из обшитых пятнистой лентой блонд и в чепце, украшенном диадемой; Тереза Кабаррюс, ставшая позднее г-жой Тальен, а тогда всего лишь маркиза де Фонтене: прекрасная всегда, в тот день она была прекраснее, чем обычно, в шляпке «тереза» с вуалью из черного газа, сквозь которую, словно две звезды в ночи, сверкали ее испанские глаза; виконтесса де Богарне, Жозефина Таше де ла Пажери, восхитительное, беспечное создание, в те минуты возбужденное предсказанием мадемуазель Ленорман, гадалки из Сен-Жерменского предместья, объявившей ей, что в один прекрасный день она станет королевой или императрицей Франции: кем точно, гадалка не знала, но карты точно сказали, что Жозефине непременно быть либо той, либо другой; знаменитая Олимпия де Гуж, рожденная в Монпелье (ее матерью была торговка платьем, ходившая по домам, а отцом был увенчанный лаврами Леонар Бурдон, по прозвищу «Царственный венец») и ставшая простым побегом дерева славы; эта странная литераторша, имевшая двести тысяч ливров годового дохода, не умела ни читать, ни писать и диктовала своим секретарям пьесы и романы, которые сама не могла даже перечитать; появление Олимпии, совпавшее с приходом Дантона и Марата, встретили взрывом неистовых рукоплесканий, ведь она после пяти лет ожидания, хлопот и подарков только что поставила во Французском театре свою пьесу «Рабство чернокожих», не имевшую никакого успеха, хотя провал пьесы не мешал тому, чтобы автору аплодировали если не за талант, то за благие намерения.
Если мы пожелали бы сделать обзор трибун и галерей Социального клуба, превращенного в тот вечер, как уже было сказано, в Американский клуб, нам пришлось бы назвать всех красивых, богатых и знаменитых женщин Парижа.
Среди них, пока одна тянула его за рукав, другая хотела обнять, третья окликала издалека, протягивая прелестную ручку, порхал герой дня маркиз де Лафайет. Тогда это был красивый, изящный молодой мужчина тридцати одного года. Патриций, обладатель огромного состояния, по жене (дочери герцога д'Айена, с которой он сочетался браком уже пятнадцать лет тому назад) находившийся в родстве с самыми знатными фамилиями Франции, в двадцать лет Лафайет, влекомый из Франции тем вихрем свободы, что пронесся над миром, еще не зная, где он стихнет, тайком снарядил два корабля, нагрузив их оружием и боеприпасами, и приплыл в Бостон подобно тому, как полвека спустя Байрон объявился в Миссолунги; но ему, более удачливому, чем прославленный поэт, суждено было увидеть освобождение народа, помочь которому он приехал, и если за Вашингтоном осталось звание отца американской свободы, то Лафайета все-таки позволено будет именовать ее крестным отцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192
В этом подобии людского моря Марат и Дантон оказались сильными пловцами, поэтому им скоро удалось пересечь Фонтанный двор и подойти к Пале-Роялю со стороны, противоположной той, по которой они проходили утром, то есть со стороны улицы Валуа.
Когда они подошли к входу двойной галереи, именуемой в те времена Татарским станом, Дантон, невзирая на явное отвращение своего спутника к тому, что они увидели, на несколько минут задержался. В самом деле, это было любопытное зрелище — мы, люди, родившиеся в начале этого века, застали его конец, — зрелище ярко накрашенных дам, увешанных перьями и драгоценностями, декольтированных до пояса, или в юбках, едва доходивших до колен; эти дамы похотливыми жестами зазывали любого прохожего или преследовали его насмешками; одни из них ходили парами, напоминая подруг, другие сходились и обменивались — это было подобно искре, высекаемой из кремня, — рыночным ругательством, всегда заставлявшим вздрагивать слушателей, которые не могли привыкнуть к тому, что поток непристойностей льется из уст этих прелестных созданий, чья внешность и одежда отличались от внешности и одежды знатных дам эпохи лишь тем, что они носили фальшивые драгоценности и никак не желали принимать на свой счет поговорку: «Ворует, как герцогиня».
Итак, Дантон смотрел во все глаза; этого мужчину мощного сложения, где бы он ни был и в каком бы положении ни оказывался, всегда влекло либо наслаждение, либо металл, на который можно его купить, поэтому он задержался у двери менялы перед слитками золота и чашами с золотыми монетами, так же как при входе в Пале-Рояль остановился посмотреть на проституток.
Марат потащил его за собой, и Дантон пошел за ним, невольно оглядываясь на гнусный вертеп разврата.
Но едва они вошли под своды каменной галереи, как все изменилось: на смену искушению плотскому пришел соблазн нравственный. В то время непристойные книги были на вершине своего успеха; торговцы (их узнавали по плащам, ибо все они носили плащи, хотя на дворе стоял август) предлагали эти книжки прохожим. Один из них тянул за рукав Марата, другой — Дантона: «Сударь, не желаете ли „Знатного развратника“, сочинение господина графа де Мирабо? Прелестный роман!»; «Сударь, не угодно ли „Фелицию, или Мои проказы“ господина де Нерсиа, с гравюрами?»; «Сударь, не возьмете ли „Кума Матьё“, сочинение аббата Дюлорана?» В ту эпоху и возникло выражение «торговать книгами из-под полы».
Чтобы избавиться от этих посредников порока, — надо признать, что Дантон не питал к ним того отвращения, какое испытывал Марат, суровый поклонник Жан Жака, — наши герои устремились в сад, где суетились дуэньи, вербовавшие клиентов для надомных проституток; но в тот вечер почтенные матроны были несколько напуганы слухами, распространяемыми в саду, где собралось, наверное, более двух тысяч мужчин, жаждущих новостей; с этими делать было нечего, поскольку любопытство заглушило в них все другие чувства.
Дантон и Марат не без труда добрались до ската, по которому спускались в цирк; оставалось лишь идти вниз, и, если только вы были владельцем клубной карты, ничто больше не могло бы помешать вам попасть в число избранных.
У Дантона было две карты, поэтому у входа никаких затруднений не возникло: наоборот, Дантона и Марата со светской любезностью приветствовали распорядители и наши герои вошли в зал.
Великолепие зала ослепляло. Наверное, две тысячи свечей озаряли аристократическое собрание. Знамена Америки, переплетенные со знаменами Франции, затеняли своими складками картуши, на которых были начертаны имена побед, одержанных объединенными армиями; в глубине зала привлекали взгляд три увенчанных лавровыми венками бюста: по углам — Лафайета и Франклина, в середине — Вашингтона.
Теодор Ламет, старший из двух братьев, носящих эту фамилию, занимал кресло председателя; Лакло, автор «Опасных связей», исполнял должность секретаря.
На трибунах и галереях было много женщин — покровительниц американской независимости. Среди них выделялись: г-жа де Жанлис в полонезе из тафты в полоску и с прической под инсургентку; маркиза де Виллет, красивая и добрая протеже Вольтера, — в черкеске с отделкой из обшитых пятнистой лентой блонд и в чепце, украшенном диадемой; Тереза Кабаррюс, ставшая позднее г-жой Тальен, а тогда всего лишь маркиза де Фонтене: прекрасная всегда, в тот день она была прекраснее, чем обычно, в шляпке «тереза» с вуалью из черного газа, сквозь которую, словно две звезды в ночи, сверкали ее испанские глаза; виконтесса де Богарне, Жозефина Таше де ла Пажери, восхитительное, беспечное создание, в те минуты возбужденное предсказанием мадемуазель Ленорман, гадалки из Сен-Жерменского предместья, объявившей ей, что в один прекрасный день она станет королевой или императрицей Франции: кем точно, гадалка не знала, но карты точно сказали, что Жозефине непременно быть либо той, либо другой; знаменитая Олимпия де Гуж, рожденная в Монпелье (ее матерью была торговка платьем, ходившая по домам, а отцом был увенчанный лаврами Леонар Бурдон, по прозвищу «Царственный венец») и ставшая простым побегом дерева славы; эта странная литераторша, имевшая двести тысяч ливров годового дохода, не умела ни читать, ни писать и диктовала своим секретарям пьесы и романы, которые сама не могла даже перечитать; появление Олимпии, совпавшее с приходом Дантона и Марата, встретили взрывом неистовых рукоплесканий, ведь она после пяти лет ожидания, хлопот и подарков только что поставила во Французском театре свою пьесу «Рабство чернокожих», не имевшую никакого успеха, хотя провал пьесы не мешал тому, чтобы автору аплодировали если не за талант, то за благие намерения.
Если мы пожелали бы сделать обзор трибун и галерей Социального клуба, превращенного в тот вечер, как уже было сказано, в Американский клуб, нам пришлось бы назвать всех красивых, богатых и знаменитых женщин Парижа.
Среди них, пока одна тянула его за рукав, другая хотела обнять, третья окликала издалека, протягивая прелестную ручку, порхал герой дня маркиз де Лафайет. Тогда это был красивый, изящный молодой мужчина тридцати одного года. Патриций, обладатель огромного состояния, по жене (дочери герцога д'Айена, с которой он сочетался браком уже пятнадцать лет тому назад) находившийся в родстве с самыми знатными фамилиями Франции, в двадцать лет Лафайет, влекомый из Франции тем вихрем свободы, что пронесся над миром, еще не зная, где он стихнет, тайком снарядил два корабля, нагрузив их оружием и боеприпасами, и приплыл в Бостон подобно тому, как полвека спустя Байрон объявился в Миссолунги; но ему, более удачливому, чем прославленный поэт, суждено было увидеть освобождение народа, помочь которому он приехал, и если за Вашингтоном осталось звание отца американской свободы, то Лафайета все-таки позволено будет именовать ее крестным отцом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192