— А, понимаю, — догадался Дантон, — вы прибегли к легкому наркотику!
— Если вам угодно, считайте так; как бы то ни было, во время одной из наших прогулок верхом по дну заросшего лесом оврага молодую графиню сморил неодолимый сон. Наверное, она поняла, чем был вызван этот сон и каков будет его итог, ибо она закричала: «Помогите!» Тут я подхватил ее на руки, чтобы снять с лошади, и, поскольку она была без сознания, послал конюха в замок за каретой; вот так я остался наедине с графиней…
— Прекрасно, — пристально, не без некоторого отвращения глядя на собеседника, сказал Дантон. — Но когда люди спят, особенно сном беспокойным, они обязательно просыпаются.
— Цецилия, действительно, проснулась в ту минуту, когда подъехала карета с ее горничными, — ответил Марат. — Врача искать нужды не было, им был я; я объявил, что жизнь мадемуазель Обиньской вне опасности, и все остались довольны.
— И вы тоже?
— Ну, конечно… Я помню, что, очнувшись, она сначала стала искать меня, но, не увидев, продолжала оглядываться до тех пор, пока не нашла. Казалось, что в эту секунду ее взгляд проник в самые потаенные уголки моего сердца и моего ума.
— Это, как вы прекрасно знаете, преступление, — заметил Дантон, — вы совершенно правы, что являетесь атеистом; ибо, дорогой мой, если бы в эти минуты вас там видел Бог, вас постигла бы кара за это преступление, и кара страшная!..
— Вы сейчас поймете, расплатился ли я за то, чтобы поверить в Бога! — прошипел Марат, дико заскрипев зубами. — Я рассчитал, что, поскольку у меня не было ни свидетелей, ни соучастников, ни врагов, последствия этого деяния, которое я называю местью, а вы именуете преступлением, мне ничем не грозят: в самом деле, в чем меня могла подозревать Цецилия, и если бы даже она меня заподозрила, разве посмела бы разоблачить?
Сначала все шло так, как я и предвидел. Цецилия по-прежнему относилась ко мне без особой теплоты, но и без ненависти, не искала, но и не избегала моего общества; если в ее поведении что-то и изменилось, то оно стало менее строгим, чуть более мягким.
— О несчастный, не спасшийся бегством! — вскричал Дантон. — Но почему же вы не бежали, безумец?.. Но, постойте-ка! Я угадываю это по вашим глазам!
— Почему не бежал? Ответьте, прозорливец, и мы увидим, верна ли ваша догадка.
— Вы остались потому, что непойманный вор всегда надеется безнаказанно совершить вторую кражу.
— Что ж, вы более проницательны, чем я думал, — с гнусной улыбкой ответил Марат. — Да, я надеялся на безнаказанность, надеялся на вторую кражу до сентября, то есть в течение двух месяцев.
Но когда прошли эти два месяца, гроза, собирающаяся над моей головой, наконец разразилась.
Однажды утром ко мне в комнату вошел граф Обиньский; я одевался, намереваясь, как обычно, отправиться с Цецилией на верховую прогулку. Я обернулся на звук открывшейся двери и, чтобы встретить его, напустил на себя самый улыбчивый вид; почтенный сеньор неизменно относился ко мне с теплотой и заботливостью. Но граф с грохотом захлопнул дверь, чего я никогда за ним не замечал, и это меня сразу встревожило.
«Galle, — по-латыни вскричал он, — Galle, proditor infamis! Flecte genua, et ora! note 25»
И он выхватил из ножен саблю, и ее лезвие сверкнуло над моей головой.
Я с ужасом проводил глазами саблю, со свистом взметнувшуюся вверх, и издал такой чудовищный крик, что мой палач застыл в нерешительности; впрочем, зарубить меня саблей, наверное, показалось ему казнью слишком благородной для преступника вроде меня.
В коридоре послышался топот многих ног; граф, вложив саблю в ножны, распахнул дверь перед теми, кто сбежался на крик.
«Заходите, заходите, — сказал он испуганным слугам, — все сюда! Вот злодей, свершивший великое преступление!» — и он показал на меня пальцем.
Я трясся всем телом, ибо понимал, что если староста во всеуслышание объявит о позоре дочери, то, значит, он решил отомстить, и местью этой станет моя смерть. Я погиб!
Полагаю, в такие минуты позволено испытывать страх; кроме того, я не фанфарон и признаюсь, что порой, когда меня застигают врасплох, теряю мужество, так же как некоторые люди теряют присутствие духа.
Сложив на груди руки, я бросился на колени, вопрошающе глядя в горящие глаза графа и отводя от него свой взгляд лишь на людей, покорных любой его прихоти, которые ждали только одного его жеста, чтобы тут же исполнить приказ сеньора.
«Но в чем же моя вина?» — вскричал я, дрожа от страха, однако вместе с тем надеясь, ибо мне казалось, что если граф Обиньский пока не отрубил мне голову, то, значит, его сдерживало некое опасение.
Однако он даже не удостоил меня ответом и обратился к слугам:
«Этот француз, кого я пригрел у себя и кормил за моим столом, предатель, шпион католиков, заговорщик, засланный врагами нашего доброго короля Станислава Понятовского».
Поскольку говорил он по-латыни, я все понял.
«Я шпион?» — в ужасе закричал я.
«Но, вместо того чтобы убить его достойно, зарубить саблей, — продолжал Обиньский, — я решил, что он умрет подобно преступникам и смердам — под кнутом! Эй, ну-ка! Кнута презренному негодяю, кнута!»
Ответить мне не дали: двое слуг схватили меня, согнув пополам, и по знаку старосты выволокли на двор, где судья замка — у каждого из мелких польских сеньоров, имеющих право казнить или миловать своих холопов, есть судья — приказал бить меня кнутом до смерти.
На десятом ударе я, залитый кровью, потерял сознание…
Здесь Марат сделал паузу; он приводил Дантона в ужас своей бледностью и жестоким выражением лица.
— О-хо-хо! — вздохнул Дантон. — Мадемуазель Обиньская не ошиблась, вверив свои тайны отцу: он оказался неболтливым исповедником!
— Таким неболтливым, — подхватил Марат, — что приказал прикончить меня, чтобы я не сказал ни слова; я говорю прикончить, ибо граф приказал, повторяю, бить меня кнутом до тех пор, пока я не испущу последний вздох.
— Тем не менее, как я вижу, вы живы, — ответил Дантон.
— Благодаря другу, который появился у меня, сам не знаю, каким образом.
— Что за друг?
— Тот конюх, что сопровождал нас в прогулках верхом и пожалел меня, видя жестокость Цецилии. Будучи близким другом моего палача, он просил его пощадить меня; тот оставил меня бездыханным и объявил графу, что я мертв. К счастью, графу даже в голову не пришло самому увериться в этом! Меня, бесчувственного, перенесли в комнату конюха, откуда должны были вышвырнуть на маленькое кладбище, где господа польские сеньоры велят просто-напросто зарывать в землю своих рабов, забитых кнутом до смерти; мой конюх перевязал меня на свой манер: промыл рану водой с солью.
— Вы говорите об одной ране, — заметил Дантон, кого, казалось, не слишком сильно волновали муки его хозяина. — Мне показалось, будто вы сказали, что получили множество ударов кнутом.
— Это так, — ответил Марат. — Но искусный палач всегда наносит удары в одно и то же место, и десять ударов создают всего одну рваную рану, рану чудовищную, из которой обычно душа истекает вместе с кровью.
— Значит, вас спасла соль? — заметил Дантон.
— К вечеру — я помню, что было воскресенье, ибо в тот день мадемуазель Обиньская должна была ужинать у князя Чарторыского, а на ужине ожидали присутствие короля Станислава, — к вечеру ко мне пришел мой спаситель; я совершенно обессилел, с трудом мог открыть глаза, и беспрестанно кричал от боли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192