Каждый раз, когда секретарь оглашал новый факт, Марат резко сжимал запястье Дантона, вполголоса приговаривая:
— Что ты на это скажешь, Дантон? Что скажешь?
И Дантон-сладострастник, Дантон-сибарит, Дантон-эпикуреец чувствовал, что в его душу закрадываются угрызения совести, когда он вспоминал о жемчугах, бриллиантах, золоте, которые он только что видел; он думал о том, как мужчины тяжко вздыхали, а женщины проливали слезы над несчастьем африканцев, что страдали за две тысячи пятьсот льё от Франции, тогда как в самой Франции, на земле Парижа, мучились, трепетали, агонизировали люди, испытывающие не менее великую нужду, не менее страшные горести.
Скорбный список продолжался, и каждый очередной факт зажигал новую искру во всех этих сверкающих взглядах; ощущалось, что эти люди отстаивают не чужое, далекое дело, дело другой расы, но защищают дело, ради которого они страдают и за которое будут бороться. Все груди тяжело дышали, вздымались и были готовы в каждую секунду излиться потоком слов! Все ждали той минуты, когда секретарь закончит долгое и мучительное перечисление, чтобы устремиться на трибуну и залить своей речью этот пожар, но залить не как вода, что тушит огонь, а как масло, что его воспламеняет!
И все бросились к уродливой трибуне.
Марат, не вставая с места, поднял руку.
— Гражданин Марат просит слова, — объявил председатель. — Слово гражданину Марату.
— Правильно! Верно! — прокричали две сотни голосов. — Марата — на трибуну!.. Ма-рат! Ма-рат! Ма-рат!
И Марат прошел вперед по проходу, который освободили ему эти прихлынувшие к трибуне людские волны, словно Моисей посреди волн Красного моря, расступившихся перед ним.
Он медленно поднялся на подмостки по лестнице из четырех ступенек, и проведя смуглой, грязной рукой по длинным волосам, отбросил их на затылок так, словно не хотел, чтобы от слушателей ускользнуло выражение хотя бы одной черточки его уродливого лица.
— Все вы, собравшиеся здесь, — начал он, — слышали предсмертный хрип целого народа, который умирает и предается горьким стенаниям! Этот народ взывает к вам, ибо вся его надежда только на вас!.. Так вот, ответьте мне, на кого вы сами возлагаете надежду? К кому вы будете взывать? Нам известны те, кого мы должны бояться; назовите тех, на кого мы можем надеяться.
— Лафайет! Неккер! — закричало множество голосов.
— Лафайет?! Неккер?! — повторил Марат. — Значит, вашу надежду вы возлагаете на этих двух людей?
— Да! Да! Да!
— На первого как на генерала, на второго как на министра?
— Да! Да! Да!
— Ну что ж, аристократ и откупщик, продавец красивых слов и торговец деньгами, — вот ваши люди, ваши герои, ваши боги! А знаете ли вы, кто такой Лафайет? Сначала я расскажу вам о нем. А знаете ли вы, кто такой Неккер? О нем я расскажу потом.
— Говори, Марат! Говори! — поддержала его сотня голосов.
Улыбка глубокой ненависти скользнула по губам оратора, улыбка тигра, собирающегося растерзать добычу.
— Начнем с Лафайета, — продолжал Марат. — Это не займет много времени, ведь он, к счастью для нас, только начинает свою карьеру, и о нем я могу сказать немногое; но того, что я скажу, надеюсь, хватит, чтобы породить в ваших сердцах недоверие к нему, ибо все, что я вам скажу, представит вам Лафайета в его истинном свете.
Наш герой родился в Шаваньяке, в Оверни. Если кабалистические знаки, которыми сопровождалось рождение гнусного Октавиана, нареченного льстецами Августом, если подобные признаки не ознаменовали появление на свет маркиза де Лафайета, то я все-таки вправе утверждать, что честолюбие, глупое тщеславие и смешное жеманство осенили его колыбель своими злокозненными влияниями.
Мать Лафайета называла его своим Руссо. Почему? Уж не потому ли, что ему предстояло соперничать в славе с бессмертным автором «Эмиля» и «Общественного договора», или просто потому, что щедрая природа наделила эту юную головку огненно-рыжими волосами?
Эту тайну нам раскроет будущее; что касается меня, то я очень склоняюсь ко второму объяснению, учитывая, что мой герой пока не сделал ничего для того, чтобы люди увенчали его лавровым венком.
В ожидании этого он оставался любимым сыном, дорогим наследником; вот почему он вышел из рук женщин таким же избалованным, своенравным, невежественным, своевольным, как нынешний дофин Франции. Итак, кому же вверили заботу развивать столь прелестный характер? Кто был тот умный, мудрый, добродетельный учитель, кого приставили к Лафайету, чтобы воспитанием исправить натуру? Вы все знаете его: это педант, бывший корабельный капеллан, иезуит — его из милости и сострадания пригрели в особняке, для того чтобы он стал игрушкой и шутом господ, но гонителем челяди; он пьет, как храмовник или виконт де Мирабо, ругается, как марсовый матрос, развратничает, как принц королевской крови, — вот кто был ментором юного маркиза, будущего Руссо, этого Блондинчика — Лафайета…
В руках подобного человека, сумевшего бы развратить даже честную натуру, будущий победитель Гренады, грядущий освободитель Америки и оставался до тех пор, пока не поступил в коллеж дю Плесси.
Ну, а кто же там стал его метром? Кто стал преемником того человека, о ком мы вам рассказали? Другой смешной педант, другой иезуит: плод объятий пирожника с улицы Фейдо и прислуги герцога Фиц-Джеймса; в результате интриг и подлостей он достиг того, что стал называть короля «мой кузен», напялив себе на голову колпак ректора note 10. С помощью этого достойного метра Лафайет прошел все классы; с помощью этого достойного метра он участвовал в конкурсе на соискание премии за красноречие, объявленной Университетом; наконец, с помощью этого достойного метра, который написал ему амплификацию под заголовком «Речь генерала к солдатам», Блондинчик Лафайет был удостоен премии! Эти первые лавры разожгли его аппетит.
К тому же все расхваливали юного лауреата, который в восемнадцать лет написал речь, достойную Ганнибала и Сципиона, речь, достаточно ясно свидетельствующую о том, кем сможет однажды стать в военном искусстве воин, который сумеет соединить теорию с практикой.
Поэтому женщины, эти фривольные и ветреные создания, начали расточать ему самые преувеличенные и пошлые похвалы, отравляя его самолюбие, вводя в заблуждение его разум всеми теми постыдными авансами, которые всегдашняя слабость женщин только и способна предложить тщеславию, находя удовольствие в том, чтобы портить и искушать это молодое растение; каждая из них желала по примеру царицы Савской преодолевать множество преград на своем пути, чтобы провести ночь с Соломоном, каждая из них желала, чтобы именно ей бросил платок красивый Блондинчик Лафайет! note 11
Вот при каком стечении обстоятельств Блондинчик Лафайет появился при французском дворе, в той обстановке, где сам воздух отравлен, откуда безвозвратно изгнаны стыд, целомудрие, пристойность, честность и искренность; именно там, каждый день находя возможность укреплять в себе тот дух фривольности, что лежит в основе его характера, он постепенно стал фатом, наглецом и лжецом; именно там усвоил он ту привычку, которую с тех пор сохранил навсегда: на губах хранить улыбку, во взгляде — любезность, а в сердце — предательство. К счастью, сегодня никто, кроме простаков и глупцов, не попадается на удочку этой улыбки и этой приветливости:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192