— сказал Марат. — Неужели вы думаете, что надо выходить на улицы и кричать: «Долой буржуа!» Это будет глупо и бесполезно; вас арестует первый же встречный буржуа. Силен, очень силен тот человек, кто живет в подземелье и оттуда, словно древние пророки, обращается к народу с притчами.
— Живет в подземелье? — поразился Оже. — Разве еще существуют подземелья?
— Конечно! — ответил Марат.
— И где же?
— Везде! Я, например, живу в подземелье, а вот вам, простым смертным, на это не хватит мужества! Ведь я тружусь и творю; я обхожусь без солнца, потому что в моей голове горит пламя, и моим глазам хватает этого светильника. Мне нравится одиночество, потому что оно не лжет и дает возможность работать; я ненавижу общество, потому что все люди в нем уродливы и глупы!
Оже посмотрел на своего друга и удивился, что тот, будучи невероятно безобразным и злым, рассуждает с такой самоуверенностью.
— Клубы, куда нет доступа посторонним, где за закрытыми дверями замышляют заговор против власти, таятся в подземелье! — продолжал Марат. — Анонимные газеты, что распространяются по изумленной Франции, делаются в подземелье! И те смутные слова, какие искусно внедряют в гущу толп, повторяют, не зная, кем они произнесены, тоже рождаются в подземелье! Поэтому, сами видите, дорогой мой собрат, у каждого, как и у меня, может быть свое подземелье, чтобы свободно предаваться революционной деятельности. Но безумен тот, кто не впряжется как лошадь в эту работу, уверяю вас! Безумец тот, кто не побежит впереди колесницы! Стремясь заставить эту махину остановиться, он будет раздавлен колесами.
— Ну и что из этого следует? — спросил Оже.
— Вы ненавидите Ревельона?
— Да.
— И хотите ему отомстить?
— Еще бы!
— Хорошо! В заключение скажу: погубите репутацию Ревельона в народе — и вы добьетесь своего!
Оже не сразу оценил всю силу тех слов, которые словно случайно бросил ему страшный гений зла, по имени Марат.
Обдумав их, Оже испугался того света, каким слова Марата озарили его коварный путь.
Если погубить в народе репутацию Ревельона, что это даст Оже, а главное, к чему это приведет Ревельона?
Задав себе этот, вопрос, Оже заглянул в пропасть и увидел на дне зловещий подкоп, который тайком вели под общество заговорщики; он подумал, что в тот момент, когда мина взорвется, в силу естественного закона те, кто находился наверху, опустятся вниз, а те, что были внизу, окажутся наверху.
Что же предпринял Оже начиная с того дня?
Это ведомо одному Богу.
Но в предместье — в этом горниле смуты, всегда доступном для краснобаев, в этой печи, всегда разожженной для того, чтобы подогревать в ней тигли демагогии, — скоро стали поговаривать, что Ревельон — плохой богач, что избрание выборщиком вскружило ему голову и он стремится только к почестям.
С глубокой ненавистью особенно часто повторялись те две аксиомы, что вовсе не были изобретением Ревельона, а разделялись всей буржуазией, которая сегодня, быть может, вслух их не высказывает, но в голове держит по-прежнему: «Народ подлежит держать в невежестве» и «Рабочий может прожить на пятнадцать су в день».
Эти суждения, вырвавшиеся у Ревельона (ему даже в голову не приходило опасаться Оже), его кассир повторял всем, народ воспринял с неистовым негодованием и занес их в список своих отмщений вместе с изречением другого аристократа, более знаменитого, но и более несчастного, чем Ревельон.
Это была фраза Фуллона: «Я заставлю парижан жрать сено с равнины Сен-Дени».
Подобные слова в день, когда они становятся известны всем, приводят к гибели тех людей, кто их произносит, или тех несчастных, кому эти слова припишут.
Однако Ревельон, спокойный перед этими угрозами, упивался только своей известностью и был беспечен, как бабочка, завороженная шелестом собственных крылышек.
Он не замечал того, что отчетливо видели все: рабочие, получая, как положено, свое жалованье, бросали на кассира свирепые взгляды; среди этих людей, получающих обычно два ливра в день, находились отдельные фанатики общественного мнения, неспособные таить в себе порывы гнева; они делили на две части эти сорок су и говорили:
— О чем только думает господин Ревельон? Неужели он хочет, чтобы мы зажирели? Ведь нам хватит и пятнадцати су; двадцать пять су — это лишнее!
При этом глаза их горели, а скривившиеся в ухмылке бледные губы обнажали белые зубы.
Чтобы успокоить этот гнев, Оже было достаточно в опровержение шепнуть хоть одно слово; ему стоило лишь заявить, что Ревельон никогда не высказывал этих суждений, и он, как верный слуга, снова вернул бы на сторону фабриканта всех недовольных: парижане — народ вспыльчивый, но, в сущности, по характеру добрый; он быстро соображает, но и быстро забывает.
Однако Оже нарочно ничего не говорил.
В течение одного или двух месяцев он воспринимал все эти слухи с добродушием человека, жалеющего своих собратьев, с добротой палача, который, даже готовя к казни приговоренного к смерти, вроде бы всегда сочувствует жертве, восклицая: «О жестокие судьи!»
Поэтому вследствие молчания Оже слухи упрочились, гнев рабочих пустил столь глубокие корни, что даже Бог, преображающий сердца и тела, больше не давал себе труда прополоть это запущенное поле Франции, заросшее плевелами и ядовитым колючим чертополохом.
— Правда ли, что двор, желая поощрить Ревельона, наградил его орденской лентой Святого Михаила? — спросили как-то Оже.
Эту абсурдную новость, которую самый наивный честный человек встретил бы искренним смехом и сразу опроверг бы, как она того и заслуживала, Оже воспринял вопросом: «Неужели?», произнесенным с таким неподдельным удивлением, что нельзя было угадать, правдивая эта новость или ложная, знает о ней Оже или не знает.
После этого все, кто еще не знал, верить ли этой новости, перестали сомневаться.
Выходя из кассы Оже, рабочие повторяли, что сам кассир подтвердил: г-на Ревельона действительно наградили орденской лентой Святого Михаила.
Теперь, наверное, необходимо в нескольких словах объяснить нашим читателям, почему г-н Оже стал столь ответственным политиком и столь безоговорочным сторонником народа.
Но только ли ненависть и жажда мести двигали г-ном Оже, вынуждая его поступать так, как он поступал?
Кое в чем так это и было: есть люди, которые не могут простить сделанного им добра, а Ревельон, к несчастью для него, сделал Оже немало добра.
Однако двигали Оже не только ненависть и месть: он еще преследовал и выгоду.
Оже работал на себя в той схватке Ревельона с народом, которая угрожала подорвать репутацию фабриканта.
Отдельным людям нравится хаос так же, как хищные птицы любят бойню и смерть.
Не в силах жить вместе с живыми существами, у которых им приходится отбивать пищу, хищные птицы жаждут бедствий: тогда им легко добыть кусок падали.
Оже замыслил просто-напросто разорить своего хозяина, чтобы, когда наступит катастрофа, вырвать у Ревельона добрый кусок его состояния.
Осуществления этой гнусной цели, ставшей его беспрестанной заботой, он добивался одновременно двумя способами — открытым и скрытным; открытый заключался в том, что Оже окончательно сбивал с толку Ревельона своими докладами о положении дел и ложными сообщениями; скрытный сводился к тому, что он поддерживал и разжигал ненависть, которую всегда вызывает у окружающих богатый коммерсант.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192
— Живет в подземелье? — поразился Оже. — Разве еще существуют подземелья?
— Конечно! — ответил Марат.
— И где же?
— Везде! Я, например, живу в подземелье, а вот вам, простым смертным, на это не хватит мужества! Ведь я тружусь и творю; я обхожусь без солнца, потому что в моей голове горит пламя, и моим глазам хватает этого светильника. Мне нравится одиночество, потому что оно не лжет и дает возможность работать; я ненавижу общество, потому что все люди в нем уродливы и глупы!
Оже посмотрел на своего друга и удивился, что тот, будучи невероятно безобразным и злым, рассуждает с такой самоуверенностью.
— Клубы, куда нет доступа посторонним, где за закрытыми дверями замышляют заговор против власти, таятся в подземелье! — продолжал Марат. — Анонимные газеты, что распространяются по изумленной Франции, делаются в подземелье! И те смутные слова, какие искусно внедряют в гущу толп, повторяют, не зная, кем они произнесены, тоже рождаются в подземелье! Поэтому, сами видите, дорогой мой собрат, у каждого, как и у меня, может быть свое подземелье, чтобы свободно предаваться революционной деятельности. Но безумен тот, кто не впряжется как лошадь в эту работу, уверяю вас! Безумец тот, кто не побежит впереди колесницы! Стремясь заставить эту махину остановиться, он будет раздавлен колесами.
— Ну и что из этого следует? — спросил Оже.
— Вы ненавидите Ревельона?
— Да.
— И хотите ему отомстить?
— Еще бы!
— Хорошо! В заключение скажу: погубите репутацию Ревельона в народе — и вы добьетесь своего!
Оже не сразу оценил всю силу тех слов, которые словно случайно бросил ему страшный гений зла, по имени Марат.
Обдумав их, Оже испугался того света, каким слова Марата озарили его коварный путь.
Если погубить в народе репутацию Ревельона, что это даст Оже, а главное, к чему это приведет Ревельона?
Задав себе этот, вопрос, Оже заглянул в пропасть и увидел на дне зловещий подкоп, который тайком вели под общество заговорщики; он подумал, что в тот момент, когда мина взорвется, в силу естественного закона те, кто находился наверху, опустятся вниз, а те, что были внизу, окажутся наверху.
Что же предпринял Оже начиная с того дня?
Это ведомо одному Богу.
Но в предместье — в этом горниле смуты, всегда доступном для краснобаев, в этой печи, всегда разожженной для того, чтобы подогревать в ней тигли демагогии, — скоро стали поговаривать, что Ревельон — плохой богач, что избрание выборщиком вскружило ему голову и он стремится только к почестям.
С глубокой ненавистью особенно часто повторялись те две аксиомы, что вовсе не были изобретением Ревельона, а разделялись всей буржуазией, которая сегодня, быть может, вслух их не высказывает, но в голове держит по-прежнему: «Народ подлежит держать в невежестве» и «Рабочий может прожить на пятнадцать су в день».
Эти суждения, вырвавшиеся у Ревельона (ему даже в голову не приходило опасаться Оже), его кассир повторял всем, народ воспринял с неистовым негодованием и занес их в список своих отмщений вместе с изречением другого аристократа, более знаменитого, но и более несчастного, чем Ревельон.
Это была фраза Фуллона: «Я заставлю парижан жрать сено с равнины Сен-Дени».
Подобные слова в день, когда они становятся известны всем, приводят к гибели тех людей, кто их произносит, или тех несчастных, кому эти слова припишут.
Однако Ревельон, спокойный перед этими угрозами, упивался только своей известностью и был беспечен, как бабочка, завороженная шелестом собственных крылышек.
Он не замечал того, что отчетливо видели все: рабочие, получая, как положено, свое жалованье, бросали на кассира свирепые взгляды; среди этих людей, получающих обычно два ливра в день, находились отдельные фанатики общественного мнения, неспособные таить в себе порывы гнева; они делили на две части эти сорок су и говорили:
— О чем только думает господин Ревельон? Неужели он хочет, чтобы мы зажирели? Ведь нам хватит и пятнадцати су; двадцать пять су — это лишнее!
При этом глаза их горели, а скривившиеся в ухмылке бледные губы обнажали белые зубы.
Чтобы успокоить этот гнев, Оже было достаточно в опровержение шепнуть хоть одно слово; ему стоило лишь заявить, что Ревельон никогда не высказывал этих суждений, и он, как верный слуга, снова вернул бы на сторону фабриканта всех недовольных: парижане — народ вспыльчивый, но, в сущности, по характеру добрый; он быстро соображает, но и быстро забывает.
Однако Оже нарочно ничего не говорил.
В течение одного или двух месяцев он воспринимал все эти слухи с добродушием человека, жалеющего своих собратьев, с добротой палача, который, даже готовя к казни приговоренного к смерти, вроде бы всегда сочувствует жертве, восклицая: «О жестокие судьи!»
Поэтому вследствие молчания Оже слухи упрочились, гнев рабочих пустил столь глубокие корни, что даже Бог, преображающий сердца и тела, больше не давал себе труда прополоть это запущенное поле Франции, заросшее плевелами и ядовитым колючим чертополохом.
— Правда ли, что двор, желая поощрить Ревельона, наградил его орденской лентой Святого Михаила? — спросили как-то Оже.
Эту абсурдную новость, которую самый наивный честный человек встретил бы искренним смехом и сразу опроверг бы, как она того и заслуживала, Оже воспринял вопросом: «Неужели?», произнесенным с таким неподдельным удивлением, что нельзя было угадать, правдивая эта новость или ложная, знает о ней Оже или не знает.
После этого все, кто еще не знал, верить ли этой новости, перестали сомневаться.
Выходя из кассы Оже, рабочие повторяли, что сам кассир подтвердил: г-на Ревельона действительно наградили орденской лентой Святого Михаила.
Теперь, наверное, необходимо в нескольких словах объяснить нашим читателям, почему г-н Оже стал столь ответственным политиком и столь безоговорочным сторонником народа.
Но только ли ненависть и жажда мести двигали г-ном Оже, вынуждая его поступать так, как он поступал?
Кое в чем так это и было: есть люди, которые не могут простить сделанного им добра, а Ревельон, к несчастью для него, сделал Оже немало добра.
Однако двигали Оже не только ненависть и месть: он еще преследовал и выгоду.
Оже работал на себя в той схватке Ревельона с народом, которая угрожала подорвать репутацию фабриканта.
Отдельным людям нравится хаос так же, как хищные птицы любят бойню и смерть.
Не в силах жить вместе с живыми существами, у которых им приходится отбивать пищу, хищные птицы жаждут бедствий: тогда им легко добыть кусок падали.
Оже замыслил просто-напросто разорить своего хозяина, чтобы, когда наступит катастрофа, вырвать у Ревельона добрый кусок его состояния.
Осуществления этой гнусной цели, ставшей его беспрестанной заботой, он добивался одновременно двумя способами — открытым и скрытным; открытый заключался в том, что Оже окончательно сбивал с толку Ревельона своими докладами о положении дел и ложными сообщениями; скрытный сводился к тому, что он поддерживал и разжигал ненависть, которую всегда вызывает у окружающих богатый коммерсант.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192