Представьте себе чулочника с улицы Рамбюто или бакалейщика с улицы Сен-Дени, которые в будущем не видят никаких оснований к тому, чтобы правительство, сколь бы снисходительным или безрассудным оно ни было, когда-нибудь наградило их крестом Почетного легиона, и которые, проснувшись в одно прекрасное утро капитанами, начинают думать, что после определенного количества ночных патрулей и дневных обходов им непременно достанется этот неожиданный почетный крест, если только они будут проявлять показное рвение, — и перед вами окажется Ревельон.
Он усматривал в возможности стать выборщиком — и в этом его сметливый ум намного превосходил ум двух современных буржуа, выше упомянутых нами, — он усматривал в возможности стать выборщиком, повторяем, величайшую славу, какой он когда-либо смог бы достичь.
Ревельон рассчитывал с помощью голосов сограждан увековечить свою репутацию честного человека, которую он приобрел в торговле обоями.
Искушение оказалось столь велико, что однажды он признался в своих намерениях Оже, а до этого уже поведал о них Ретифу.
Сантер же легко разгадал замыслы богатого соседа.
Если влюбленный проницателен в отношении своей возлюбленной, то и честолюбец видит насквозь все устремления других честолюбцев, своих соперников.
Однако Ревельон не решился открыто обсуждать вопрос о своем избрании: он пошел окольным путем.
— Оже, — обратился он к своему приказчику, — вы выплачиваете жалованье каждую субботу, не так ли?
— Да, сударь.
— Аккуратно?.. Таково правило нашей фирмы.
— Аккуратно.
— И что говорят наши люди, получая деньги?
— Они, сударь, превозносят хозяина, который своими талантами и отеческим управлением дал им это счастье.
— Помилуйте, Оже, вы мне льстите! — воскликнул Ревельон, тронутый до глубины души.
— Я говорю правду, — ответил Оже, напустив на себя суровую холодность Катона.
— Хорошо, пусть так, дорогой мой Оже. Но если вы говорите правду, то высказывайте ее до конца.
— Спрашивайте меня.
— Есть ли у меня шансы быть избранным?
— Сударь, — улыбнулся Оже, — над этим я работаю днем и ночью.
И Оже испытующе устремил хитрый взгляд прямо в глаза хозяина, чтобы посмотреть, какое впечатление произведет на того его заявление.
— Как? Вы работаете над моим избранием, Оже? — вскричал Ревельон, безмерно обрадовавшись.
— То есть я всем советую голосовать за вас; я поддерживаю отношения с очень большим кругом людей, а все рабочие имеют более или менее сильное влияние на некоторых выборщиков.
— И рабочие поддерживают меня?
— Да, безусловно, но…
— Но? — забеспокоился Ревельон. — В чем же дело?
— Вы мало бываете в обществе.
— Черт возьми! — воскликнул Ревельон. — Я ведь домосед, время провожу в семье.
— В Генеральных штатах мало представлять семейные добродетели: предполагается, что избранный вами депутат будет из хорошей семьи.
— И кого же следовало бы избрать?
— Ах, сударь, в этом все дело! — сказал Оже, проявляя скромность, исполненную многозначительной таинственности.
— Ладно, говорите, мой дорогой Оже.
— Сударь, народу необходимы депутаты из народа.
— Кого вы называете депутатами из народа? — спросил Ревельон строгим тоном, ибо он был тверд в своих убеждениях, и мы видим, что он предстает в истории человеком, который совсем не искал популярности, используя для этого беспорядки.
Оже понял, что зашел слишком далеко: он надеялся, что честолюбие смягчит хозяина.
— Ну! Кого же вы называете депутатом из народа? — повторил Ревельон свой вопрос. — Извольте объяснить.
— Сударь, я политикой не занимаюсь, — смиренно возразил Оже, — я не выборщик.
— Прекрасно, зато я вам скажу, — оживившись, продолжал Ревельон, — да, скажу, кто, по моему мнению, был бы превосходным депутатом в Генеральные штаты.
Тут славный обойный фабрикант принял позу оратора и выпятил вперед грудь так, словно он уже стоял на трибуне.
— Я почтительно вас слушаю, сударь, — заявил Оже.
— Прежде всего своим господином я считаю короля, — начал Ревельон.
Оже с улыбкой поклонился: до сих пор Ревельон вел себя безупречно.
— Я считаю закон сувереном всех французов, а законом называю конституцию, которую мы получим.
Оже снова поклонился.
— Теперь о тех пружинах, что приведут в действие эти главные детали механизма, — продолжал Ревельон. — Я разумею, что они будут содержаться и уважаться как должно. Я хочу, чтобы у великого народа и министр, и приказчик жили за счет французской нации, подобно тому, как за мой счет живут мои рабочие, трудясь у меня.
Оже одобрительно кивнул, но на лице его по-прежнему блуждала лукавая и притворная улыбка.
— Что касается священников и дворян, то их, как и себя, я считаю обычными гражданами; однако я допускаю, что первые, пока они находятся в церкви, представляют Бога, и не желаю, чтобы забывали, что отцы вторых отдавали за отечество свои жизни.
Оже снова улыбнулся.
Оратор, ободренный этой улыбкой, ненадолго перевел дух, чтобы дать время немного поостыть своей пылкой импровизации.
Благодаря этому у него появилось второе дыхание.
— Что касается народа, — снова начал Ревельон, четко выделяя голосом слово «народ», — что касается народа, то он представляет собой нечто такое, что заслуживает особого определения, и это определение я сейчас вам предложу.
Оже весь обратился в слух, ибо в этом заключалась суть рассуждений Ревельона.
— Народ — это материал, который в нужное время превращают в налогоплательщиков, — продолжал разглагольствовать Ревельон, — подобно тому, как налогоплательщики необходимы для создания выборщиков, а выборщики — для избрания депутатов. Народ — ничто, но он и все! Однако, для того чтобы стать всем, ему потребуются века. Народ еще дремлет! К счастью! Народ — неразумная толпа, и необходимо, чтобы она такой и оставалась.
Оже усмехнулся.
Ревельон замолчал: ему необходимо было по этому вопросу посоветоваться с Оже, но он не хотел, чтобы у того оказалось бы на сей счет собственное мнение.
— У вас есть возражения? — спросил он.
— Боже упаси! — ответил Оже.
— А, у вас их нет! — воскликнул торговец обоями. — Дело в том, что я, видите ли, оспорил бы их как человек, изучавший этот вопрос… Ибо я изучил его.
— Я это прекрасно понимаю.
— Поэтому я утверждаю, что народ надлежит сохранять неразумным, невежественным, и вот мои доводы…
— Я слушаю, — смиренно заметил Оже.
— Народ можно освободить только с помощью образования, причем это образование распределяется среди него неравномерно: кое-где оно несет свет знаний, кое-где усиливает тьму невежества; наконец, оно приводит к анархии, которую у дикарей порождают крепкие спиртные напитки, ибо, выпив, они хмелеют, разрушают и убивают. Вот почему я не считаю, что честные администраторы способны взять на себя ответственность за первые беспорядки, которые станут итогом освобождения народа, за беспорядки, которые могут принять такой размах, что лишь одному Богу ведомо, к каким последствиям они приведут!
Ревельон, обессиленный, замолчал, увенчав заключительную часть своей речи жестом, умоляюще взывавшим к Небесам.
Оже напустил на себя равнодушный вид.
— Вы не согласны со мной, сударь? — с удивлением спросил Ревельон.
— Не во всем, сударь.
— Каковы же ваши доводы?
На губах Оже появилась улыбка, истинное значение которой мог бы понять более сильный собеседник, чем Ревельон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192