– И вообще, не волнуйтесь. У меня все в порядке…
– О'кей, о'кей!.. – Мастер перешел на английский. – Стив! Я тебе очень признателен за эту связь!.. Мне это было чрезвычайно важно…
– Я это вчера видел, – сказал начальник. – Говорите друг с другом. Не теряйте времени.
– Кыся! Как ты там? Что ты там? Встретил своего Шуру?
– Нет, Мастер. Но в это дело мы уже подключили полицию Квинса. – Мне показалось, что так мой ответ будет звучать весомее.
Тимур не выдержал и добавил в решетчатый микрофон пульта:
– А они, наверное, свяжутся потом с Бруклином. С их полицией. Потому что…
– Это еще кто? – удивился Мастер.
– Это мой новый друг, Мастер. Бывший москвич. Я пока у него поживу. Пока не найдем Шуру.
Тимур снова влез в разговор:
– Мы вам здесь все наши телефоны оставили! Так что, если в следующий раз…
– Понял, – уже спокойным голосом прервал его Мастер. – Мартын! Кыся ты мой дорогой. Тебе тут все передают привет. И "маслопупы", и "рогачи", и все мои помощники. Обнимают тебя, скучают, а вот Люся тебя даже целует…
Тут же раздался голос Люси. Наверное, она была в каюте капитана.
– Кысичка! Лапочка моя…
– Ну, все, все! – строго оборвал ее Мастер. – Я тебе жму лапу, Мартын. Эй, парень! Москвич! Ты смотри там… Помоги Мартыну.
– Не волнуйтесь, сэр. Все будет о'кей.
– Мартын! Спасибо тебе за все! Ты меня понимаешь?
– Да. И вам спасибо, Мастер. До свидания…
– Стив! – крикнул Мастер из решеточки пульта. – У меня нет слов! Но я сегодня же пришлю тебе пару бутылок "Джека Дэниельса"!.. Конец связи.
Я никогда в жизни не был в полиции.
Те столкновения с полицией, которые происходили у меня в Германии, совершались на свежем воздухе у таможни в Кильском порту, или под открытым ночным небом на автобане Гамбург – Мюнхен, или в миллионерском районе Мюнхена – Грюнвальде, под крышей нашего с Фридрихом фон Тифенбахом дома…
Вот в милиции я бывал!
Правда, всего один раз. Которого мне вполне хватило для исчерпывающей полноты впечатлений.
Года четыре тому назад Шура Плоткин решил всерьез заняться моим образованием. Мы с ним уже постигли Конрада Лоренца, – собственно говоря, Лоренца постигал Шура. Он тщательно изучал схемы выражений морды Котов, соответствующие их сиюсекундному настроению. А я специально для него корчил рожи, чтобы он мог отгадать – что я думаю в этот момент и что произойдет в следующее мгновение.
Но уже доктора Ричарда Шелдрейса мы штудировали вдвоем, тренируя друг друга, помогая друг другу и зачастую поначалу не понимая друг друга. Однако потом все наладилось. Не сразу, но наладилось.
Следующим этапом моего образования было – постижение прекрасного. Так сказать, прикосновение к искусству во всех формах.
Начали мы с живописи. Шура сначала показывал мне репродукцию, а потом разругивал ее, говоря, что это, дескать, образец препошлейшего социалистического реализма.
Я тупо разглядывал картинку и ловил себя на предательской мысли, что в этой картинке мне почти все очень нравится! Я на ней все-все понимал. А для Котов, оказывается, это самое главное.
Когда же Шура, захлебываясь от восторга, совал мне под нос другую репродукцию и говорил, что это блистательный шедевр французского импрессионизма, вершина мирового искусства, но смотреть ее нужно издалека, ибо она написана в модной тогда манере и технике "пуантилизма", то есть из сочетания разноцветных точек, которые сливаются в единый зримый образ лишь при взгляде с достаточного расстояния, – я покорно отходил к противоположной стенке комнаты и искренне скорбел о том, что еще не дорос до понимания подлинного искусства…
Мое тяготение к фотографии, реализму и телевидению Шура считал проявлением полного жлобства, унаследованного мною от какого-то своего далекого Кошачьего предка-хама.
Подтверждением своей теории о некотором количестве хамских генов в моей крови Шура посчитал я то, что я умудрился заснуть в своем кресле во время исполнения Первого концерта Чайковского. Тем более что эту пластинку Шура поставил на проигрыватель специально для меня!..
На этом с музыкой было покончено.
Но и это не остановило Шуру в своем просветительском стремлении, в желании привить мне некий внешний интеллектуализм. Когда Шура говорил "внешний", он имел в виду мою ВНУТРЕННЮЮ духовную наполненность. Ибо, как утверждал Шура, действительно ВНЕШНИЕ интеллектуальные черты моей роже можно было придать только лишь при помощи полутора десятков пластических операций. И то за результат никто не поручится.
Венцом Шуриных попыток сыграть в "Пигмалиона и Галатею" – когда-то он перессказал мне этот незамысловатый сюжетец – был, конечно, наш культпоход в Эрмитаж.
Накануне в Ленинград прилетел из Варшавы старый Шурин приятель – польский журналист Сташек. И остановился у нас, заявив, что они лучше пропьют с Шурой деньги, выданные ему редакцией на гостиницу, чем бросят их в "ненасытную глотку Социализма" !
Наверное, денег было не так уж много, потому что хватило их всего на трое суток беспробудной пьянки у нас на кухне, во время которой я, на всякий случай, взял себе три отгульных дня. И дома практически не появлялся.
Мне было вполне достаточно того, что, прогуливаясь по своему родному пустырю, я слышал из раскрытых окон нашей квартиры нестройное хоровое пение в два мужских пьяных голоса, густой русский мат с польским акцентом и дамские взвизги обид и восторгов…
На третий день наступило затишье. Я уселся в траве напротив парадного входа нашего дома и стал ждать дальнейшего развития событий. То, что они последуют незамедлительно, я уже чувствовал и чисто Шелдрейсовским образом, и собственной интуицией, заложенной в меня моими хамскими предками.
И действительно, вскоре раскрылась дверь и на волю выполз очень аккуратненько одетый, но опухший Шура Плоткин с прозрачными и бессмысленными глазками. В руках он держал сверток с запахом жратвы.
– Мартышка-а-а-а… – попытался он меня позвать, но засипел и закашлялся. – Мартынчи-и-и-к!..
Я вышел из травы. Шура увидел меня, глаза его приняли некое осмысленное выражение. Он облегченно вздохнул, сел передо мной на корточки и развернул пакет с остатками моего хека и ихней колбасы.
– Все, все, Мартышка… – виновато забормотал Шура. – Денег – ни хуя, пьянству – бой, начинаем культурную программу… Все идем в Эрмитаж! Этот польский мудак семь раз был в Париже и ни разу в Лувре… Пятый раз прилетает в Ленинград – и до сих пор не знает, где находится Эрмитаж!.. Хотя – жутко талантливый парень! Но алкаш, сволочь, – пробы ставить негде!..
– Ты на себя посмотри, – в упор сказал я ему.
– Да ты что?!.. Мартын, окстись!.. О чем ты говоришь?.. Я по сравнению с ним – новорожденный Котенок…
Потом Сташек с Шурой долго гадали – как протащить меня в Эрмитаж. Сумки и портфели там запрещены, а я в свои тогдашние два года был уже достаточно крупным Котярой, и за пазуху меня тоже не спрячешь.
Однако еще не совсем трезвому Сташеку, от которого за версту разило перегаром, пришла в голову идея пронести меня в Эрмитаж в кофре из-под видеокамеры. Камера у Сташека была профессиональная – большая, и кофр – соответственно, тоже серьезных размеров.
Было решено не жалеть редакционное имущество и прорезать в боковой стене кофра круглую дыру для моей головы. Чтобы через эту дыру я мог легко и свободно наслаждаться наследием гениев, которому Лувр, где Сташек не был уже семь раз, и в подметки не годится!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
– О'кей, о'кей!.. – Мастер перешел на английский. – Стив! Я тебе очень признателен за эту связь!.. Мне это было чрезвычайно важно…
– Я это вчера видел, – сказал начальник. – Говорите друг с другом. Не теряйте времени.
– Кыся! Как ты там? Что ты там? Встретил своего Шуру?
– Нет, Мастер. Но в это дело мы уже подключили полицию Квинса. – Мне показалось, что так мой ответ будет звучать весомее.
Тимур не выдержал и добавил в решетчатый микрофон пульта:
– А они, наверное, свяжутся потом с Бруклином. С их полицией. Потому что…
– Это еще кто? – удивился Мастер.
– Это мой новый друг, Мастер. Бывший москвич. Я пока у него поживу. Пока не найдем Шуру.
Тимур снова влез в разговор:
– Мы вам здесь все наши телефоны оставили! Так что, если в следующий раз…
– Понял, – уже спокойным голосом прервал его Мастер. – Мартын! Кыся ты мой дорогой. Тебе тут все передают привет. И "маслопупы", и "рогачи", и все мои помощники. Обнимают тебя, скучают, а вот Люся тебя даже целует…
Тут же раздался голос Люси. Наверное, она была в каюте капитана.
– Кысичка! Лапочка моя…
– Ну, все, все! – строго оборвал ее Мастер. – Я тебе жму лапу, Мартын. Эй, парень! Москвич! Ты смотри там… Помоги Мартыну.
– Не волнуйтесь, сэр. Все будет о'кей.
– Мартын! Спасибо тебе за все! Ты меня понимаешь?
– Да. И вам спасибо, Мастер. До свидания…
– Стив! – крикнул Мастер из решеточки пульта. – У меня нет слов! Но я сегодня же пришлю тебе пару бутылок "Джека Дэниельса"!.. Конец связи.
Я никогда в жизни не был в полиции.
Те столкновения с полицией, которые происходили у меня в Германии, совершались на свежем воздухе у таможни в Кильском порту, или под открытым ночным небом на автобане Гамбург – Мюнхен, или в миллионерском районе Мюнхена – Грюнвальде, под крышей нашего с Фридрихом фон Тифенбахом дома…
Вот в милиции я бывал!
Правда, всего один раз. Которого мне вполне хватило для исчерпывающей полноты впечатлений.
Года четыре тому назад Шура Плоткин решил всерьез заняться моим образованием. Мы с ним уже постигли Конрада Лоренца, – собственно говоря, Лоренца постигал Шура. Он тщательно изучал схемы выражений морды Котов, соответствующие их сиюсекундному настроению. А я специально для него корчил рожи, чтобы он мог отгадать – что я думаю в этот момент и что произойдет в следующее мгновение.
Но уже доктора Ричарда Шелдрейса мы штудировали вдвоем, тренируя друг друга, помогая друг другу и зачастую поначалу не понимая друг друга. Однако потом все наладилось. Не сразу, но наладилось.
Следующим этапом моего образования было – постижение прекрасного. Так сказать, прикосновение к искусству во всех формах.
Начали мы с живописи. Шура сначала показывал мне репродукцию, а потом разругивал ее, говоря, что это, дескать, образец препошлейшего социалистического реализма.
Я тупо разглядывал картинку и ловил себя на предательской мысли, что в этой картинке мне почти все очень нравится! Я на ней все-все понимал. А для Котов, оказывается, это самое главное.
Когда же Шура, захлебываясь от восторга, совал мне под нос другую репродукцию и говорил, что это блистательный шедевр французского импрессионизма, вершина мирового искусства, но смотреть ее нужно издалека, ибо она написана в модной тогда манере и технике "пуантилизма", то есть из сочетания разноцветных точек, которые сливаются в единый зримый образ лишь при взгляде с достаточного расстояния, – я покорно отходил к противоположной стенке комнаты и искренне скорбел о том, что еще не дорос до понимания подлинного искусства…
Мое тяготение к фотографии, реализму и телевидению Шура считал проявлением полного жлобства, унаследованного мною от какого-то своего далекого Кошачьего предка-хама.
Подтверждением своей теории о некотором количестве хамских генов в моей крови Шура посчитал я то, что я умудрился заснуть в своем кресле во время исполнения Первого концерта Чайковского. Тем более что эту пластинку Шура поставил на проигрыватель специально для меня!..
На этом с музыкой было покончено.
Но и это не остановило Шуру в своем просветительском стремлении, в желании привить мне некий внешний интеллектуализм. Когда Шура говорил "внешний", он имел в виду мою ВНУТРЕННЮЮ духовную наполненность. Ибо, как утверждал Шура, действительно ВНЕШНИЕ интеллектуальные черты моей роже можно было придать только лишь при помощи полутора десятков пластических операций. И то за результат никто не поручится.
Венцом Шуриных попыток сыграть в "Пигмалиона и Галатею" – когда-то он перессказал мне этот незамысловатый сюжетец – был, конечно, наш культпоход в Эрмитаж.
Накануне в Ленинград прилетел из Варшавы старый Шурин приятель – польский журналист Сташек. И остановился у нас, заявив, что они лучше пропьют с Шурой деньги, выданные ему редакцией на гостиницу, чем бросят их в "ненасытную глотку Социализма" !
Наверное, денег было не так уж много, потому что хватило их всего на трое суток беспробудной пьянки у нас на кухне, во время которой я, на всякий случай, взял себе три отгульных дня. И дома практически не появлялся.
Мне было вполне достаточно того, что, прогуливаясь по своему родному пустырю, я слышал из раскрытых окон нашей квартиры нестройное хоровое пение в два мужских пьяных голоса, густой русский мат с польским акцентом и дамские взвизги обид и восторгов…
На третий день наступило затишье. Я уселся в траве напротив парадного входа нашего дома и стал ждать дальнейшего развития событий. То, что они последуют незамедлительно, я уже чувствовал и чисто Шелдрейсовским образом, и собственной интуицией, заложенной в меня моими хамскими предками.
И действительно, вскоре раскрылась дверь и на волю выполз очень аккуратненько одетый, но опухший Шура Плоткин с прозрачными и бессмысленными глазками. В руках он держал сверток с запахом жратвы.
– Мартышка-а-а-а… – попытался он меня позвать, но засипел и закашлялся. – Мартынчи-и-и-к!..
Я вышел из травы. Шура увидел меня, глаза его приняли некое осмысленное выражение. Он облегченно вздохнул, сел передо мной на корточки и развернул пакет с остатками моего хека и ихней колбасы.
– Все, все, Мартышка… – виновато забормотал Шура. – Денег – ни хуя, пьянству – бой, начинаем культурную программу… Все идем в Эрмитаж! Этот польский мудак семь раз был в Париже и ни разу в Лувре… Пятый раз прилетает в Ленинград – и до сих пор не знает, где находится Эрмитаж!.. Хотя – жутко талантливый парень! Но алкаш, сволочь, – пробы ставить негде!..
– Ты на себя посмотри, – в упор сказал я ему.
– Да ты что?!.. Мартын, окстись!.. О чем ты говоришь?.. Я по сравнению с ним – новорожденный Котенок…
Потом Сташек с Шурой долго гадали – как протащить меня в Эрмитаж. Сумки и портфели там запрещены, а я в свои тогдашние два года был уже достаточно крупным Котярой, и за пазуху меня тоже не спрячешь.
Однако еще не совсем трезвому Сташеку, от которого за версту разило перегаром, пришла в голову идея пронести меня в Эрмитаж в кофре из-под видеокамеры. Камера у Сташека была профессиональная – большая, и кофр – соответственно, тоже серьезных размеров.
Было решено не жалеть редакционное имущество и прорезать в боковой стене кофра круглую дыру для моей головы. Чтобы через эту дыру я мог легко и свободно наслаждаться наследием гениев, которому Лувр, где Сташек не был уже семь раз, и в подметки не годится!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79