Дядюшка Сонье подождал еще немного:
— Выходит, двенадцать?
Мне показалось, что он сейчас произнесет: «Раз, два...», как аукционный оценщик.
— А нас вы сосчитали? — спросил я.— Мой товарищ остается тоже.
— Он остается тоже? Значит, тринадцать, месье Норрей.
— Плохое число! — сказал кто-то.— Одного из нас задушат!
— Скорее убийца не придет.
— Так что же, нет четырнадцатого?
— Нам остается только пригласить мадемуазель!
Вдруг стало тихо. Лидия стояла перед дверью, которую только что закрыла, в голубом свитере, с подвернутыми выше локтя рукавами. Двадцать мужских взглядов как двадцать стрел пригвоздили ее к этой двери. Но эти мужчины не знали Лидии.
— Нет,— ответила она,— я буду вас обслуживать.
Если бы она сказала: «Нет, вы будете меня обслуживать», эффект был бы тем же — все подчинились бы без единого слова. Она согласилась быть здесь, чего еще желать? Лидия смотрела на нас прямо, без пренебрежения или кокетства, скорее снисходительно — наверное, так же как смотрела бы на большого шумливого ребенка. Мужчины почувствовали себя неловко, слегка смутились.
— Ну что же! Тогда пускай с нами сядет хозяин! — сказал кто-то, чтобы нарушить молчание.— Верно, хозяин?
— Право же, господа...
— Да бросьте вы, соглашайтесь!
Все говорили одновременно, снова вернулось оживление и даже веселье. Никто не подумал бы, что эти люди собрались здесь из-за двух ужасных преступлений. Пообедать с товарищами в хорошо натопленной комнате чего-то да стоит! И только те, кто должен был уходить, с сожалением поглядывали на Лидию.
Первый из тех, кому удалось развеять очарование и набраться решимости, чтобы нырнуть в ночную тьму, еще не успел закрыть за собой дверь, как вновь открыл ее, пропуская комиссара. Все встали.
— Господа,— сказал комиссар, едва переступив порог,— сведения, которые я получил, оказались не такими интересными, как я ожидал. Но все же мой долг вам их сообщить...
Я понял, что за короткое время моего отсутствия отношения между журналистами и прокуратурой развивались весьма благоприятно. Будучи не в состоянии помешать тому, что его округ оказался в центре всеобщего внимания, комиссар пытался, и это было вполне по-человечески, обеспечить себе одобрительные отзывы в прессе. Все уступали ему место, а дядюшка Сонье по своей инициативе подал ему бокал нагретого белого вина.
— Как я уже говорил,— продолжал комиссар, опустошив бокал,— мы с господином прокурором пошли к майору Уилки, начальнику американской базы. Я уже неоднократно имел возможность общаться с этим, гм... с этим военным, кстати, исключительно доброжелательным, да, исключительно доброжелательным, но, гм... слишком напористым...
Из рассказа комиссара можно было понять, что майор Уилки сначала встретил его и прокурора как незванных гостей. Затем он немного смягчился, возможно заинтересованный их видом безвредных насекомых, и угостил сигаретами и коньяком. Он почти полностью
выслушал их детальный рассказ о двух убийствах на Тополином острове, а когда с чрезвычайными дипломатическими предосторожностями оба представителя судебной власти подошли к вопросу о том, не было ли накануне случаев дезертирства его подчиненных или каких-либо инцидентов в течение дня, короче говоря, не думает ли он, что следовало бы провести расследование в лагере, майор Уилки раскатисто захохотал, крепко похлопав прокурора по плечу: «Вот чертовы французы! Да чтобы мои бойз так паршиво развлекались, сжигая кислотой лица старухам?.. Бр-р! Старухам!..»
— Господин прокурор не смог доказать ему необходимость расследования в этом направлении, во всяком случае пока что,— закончил комиссар.— Наоборот, майор Уилки пытался доказать нам, что это преступление было преступлением интеллектуала и даже добавил: типично французское преступление!
Послышался ропот возмущения.
— Я уверен,— живо продолжал комиссар,— что майор Уилки сказал это без всяких оскорбительных намерений, и прошу вас не придавать этому высказыванию большого значения. Для майора Уилки, конечно, не является секретом разгул американской преступности. Он только хотел сказать, что сожжение лиц жертв серной кислотой представляет собой нечто чересчур изощренное, не в духе янки. Это — интеллигентское проявление, он так и сказал — интеллигентское...
Комиссар снял очки, запотевшие в натопленном помещении и, протирая их, улыбнулся. Признаюсь, что мысленно я не очень почтительно себя спросил, не белое ли вино после коньяка майора Уилки... Но, несомненно, я ошибался, так как его улыбка тотчас же исчезла. Мои коллеги быстро записывали. Я тихонько пробрался к телефону.
Дядюшка Сонье тем временем взял свой будильник и завел его, как он обычно делал каждый вечер.
— Вы говорите, что последний автобус отходит в двадцать минут одиннадцатого? — спросил Летайер.
— В десять двадцать две, от таможни Кретея. Отсюда вам придется добираться добрых десять минут, из-за подъема.
Летайер поднялся:
— Ну что ж, мои дорогие друзья, в таком случае я вынужден откланяться. По-моему, ничего больше не случится. Да так оно, кстати, и лучше.
Лидия заканчивала убирать посуду. Она открывала дверь, ее шаги слышны были на лестнице, снизу доносился ее голос, отвечавший другой женщине, которая мыла посуду на кухне. Когда шаги Лидии поднимались по лестнице, взгляды игроков в белот отрывались от игры и инстинктивно останавливались на двери.
— Ну что же! Я тоже должен идти,— вздохнул Траверсье.
И действительно, нельзя же было проторчать тут всю ночь ради прекрасных глаз Лидии. Вынести воспоминание о ней, ее образ в непроглядную ночь — уже это было великим благом. Последними поднялись игроки в белот. Сонье рассчитывался с посетителями:
— Телефон? На ваше усмотрение, господа. Вы же понимаете, что телефонные разговоры я в счет не включал... премного благодарен, господа...
За последним посетителем захлопнулась дверь.
Наше ожидание в зале «Пти-Лидо» с того момента, когда журналисты переступили порог, спеша на последний автобус, можно разделить на две части. Первая начинается как раз с этой минуты, то есть с десяти минут одиннадцатого, и длится до того момента, когда Лидия и ее отец, покинув нас, отправились спать.
В зале нас оставалось пятеро: Сонье, инспектор Бушрон и его коллега инспектор Багар (тот, который допрашивал меня первым), Морелли и я. Потом Лидия, которая ходила на кухню вниз и вверх, закончила убирать посуду. В двадцать пять минут одиннадцатого она поднялась еще раз и сказала, что посуда расставлена, а приглашенная на подмогу соседка ушла домой. Отец спросил, все ли она закрыла. Лидия ответила «да».
— Внизу три двери, выходящие на улицу,— сказал Сонье.— Три! Приятно думать об этом в такой вечер, как сегодня! Одним словом, мы хорошо забаррикадировались.
Он помыл бокалы, вытер стойку, как всегда бурча себе под нос. Потом сел за наш стол и закурил трубку. Как только он закурил, потух свет — уже в третий раз за этот вечер. Впервые, как я уже сказал,— сразу после моего приезда в Кретей, затем незадолго до конца обеда — оба раза по полчаса — и, наконец, сейчас. Дядюшка Сонье выругался, потом позвал:
— Лидия, ты здесь?
— Да, я зажигаю лампу.
Было слышно, как она возится за стойкой.
— Не знаю, как это у нее выходит,— произнес Сонье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Выходит, двенадцать?
Мне показалось, что он сейчас произнесет: «Раз, два...», как аукционный оценщик.
— А нас вы сосчитали? — спросил я.— Мой товарищ остается тоже.
— Он остается тоже? Значит, тринадцать, месье Норрей.
— Плохое число! — сказал кто-то.— Одного из нас задушат!
— Скорее убийца не придет.
— Так что же, нет четырнадцатого?
— Нам остается только пригласить мадемуазель!
Вдруг стало тихо. Лидия стояла перед дверью, которую только что закрыла, в голубом свитере, с подвернутыми выше локтя рукавами. Двадцать мужских взглядов как двадцать стрел пригвоздили ее к этой двери. Но эти мужчины не знали Лидии.
— Нет,— ответила она,— я буду вас обслуживать.
Если бы она сказала: «Нет, вы будете меня обслуживать», эффект был бы тем же — все подчинились бы без единого слова. Она согласилась быть здесь, чего еще желать? Лидия смотрела на нас прямо, без пренебрежения или кокетства, скорее снисходительно — наверное, так же как смотрела бы на большого шумливого ребенка. Мужчины почувствовали себя неловко, слегка смутились.
— Ну что же! Тогда пускай с нами сядет хозяин! — сказал кто-то, чтобы нарушить молчание.— Верно, хозяин?
— Право же, господа...
— Да бросьте вы, соглашайтесь!
Все говорили одновременно, снова вернулось оживление и даже веселье. Никто не подумал бы, что эти люди собрались здесь из-за двух ужасных преступлений. Пообедать с товарищами в хорошо натопленной комнате чего-то да стоит! И только те, кто должен был уходить, с сожалением поглядывали на Лидию.
Первый из тех, кому удалось развеять очарование и набраться решимости, чтобы нырнуть в ночную тьму, еще не успел закрыть за собой дверь, как вновь открыл ее, пропуская комиссара. Все встали.
— Господа,— сказал комиссар, едва переступив порог,— сведения, которые я получил, оказались не такими интересными, как я ожидал. Но все же мой долг вам их сообщить...
Я понял, что за короткое время моего отсутствия отношения между журналистами и прокуратурой развивались весьма благоприятно. Будучи не в состоянии помешать тому, что его округ оказался в центре всеобщего внимания, комиссар пытался, и это было вполне по-человечески, обеспечить себе одобрительные отзывы в прессе. Все уступали ему место, а дядюшка Сонье по своей инициативе подал ему бокал нагретого белого вина.
— Как я уже говорил,— продолжал комиссар, опустошив бокал,— мы с господином прокурором пошли к майору Уилки, начальнику американской базы. Я уже неоднократно имел возможность общаться с этим, гм... с этим военным, кстати, исключительно доброжелательным, да, исключительно доброжелательным, но, гм... слишком напористым...
Из рассказа комиссара можно было понять, что майор Уилки сначала встретил его и прокурора как незванных гостей. Затем он немного смягчился, возможно заинтересованный их видом безвредных насекомых, и угостил сигаретами и коньяком. Он почти полностью
выслушал их детальный рассказ о двух убийствах на Тополином острове, а когда с чрезвычайными дипломатическими предосторожностями оба представителя судебной власти подошли к вопросу о том, не было ли накануне случаев дезертирства его подчиненных или каких-либо инцидентов в течение дня, короче говоря, не думает ли он, что следовало бы провести расследование в лагере, майор Уилки раскатисто захохотал, крепко похлопав прокурора по плечу: «Вот чертовы французы! Да чтобы мои бойз так паршиво развлекались, сжигая кислотой лица старухам?.. Бр-р! Старухам!..»
— Господин прокурор не смог доказать ему необходимость расследования в этом направлении, во всяком случае пока что,— закончил комиссар.— Наоборот, майор Уилки пытался доказать нам, что это преступление было преступлением интеллектуала и даже добавил: типично французское преступление!
Послышался ропот возмущения.
— Я уверен,— живо продолжал комиссар,— что майор Уилки сказал это без всяких оскорбительных намерений, и прошу вас не придавать этому высказыванию большого значения. Для майора Уилки, конечно, не является секретом разгул американской преступности. Он только хотел сказать, что сожжение лиц жертв серной кислотой представляет собой нечто чересчур изощренное, не в духе янки. Это — интеллигентское проявление, он так и сказал — интеллигентское...
Комиссар снял очки, запотевшие в натопленном помещении и, протирая их, улыбнулся. Признаюсь, что мысленно я не очень почтительно себя спросил, не белое ли вино после коньяка майора Уилки... Но, несомненно, я ошибался, так как его улыбка тотчас же исчезла. Мои коллеги быстро записывали. Я тихонько пробрался к телефону.
Дядюшка Сонье тем временем взял свой будильник и завел его, как он обычно делал каждый вечер.
— Вы говорите, что последний автобус отходит в двадцать минут одиннадцатого? — спросил Летайер.
— В десять двадцать две, от таможни Кретея. Отсюда вам придется добираться добрых десять минут, из-за подъема.
Летайер поднялся:
— Ну что ж, мои дорогие друзья, в таком случае я вынужден откланяться. По-моему, ничего больше не случится. Да так оно, кстати, и лучше.
Лидия заканчивала убирать посуду. Она открывала дверь, ее шаги слышны были на лестнице, снизу доносился ее голос, отвечавший другой женщине, которая мыла посуду на кухне. Когда шаги Лидии поднимались по лестнице, взгляды игроков в белот отрывались от игры и инстинктивно останавливались на двери.
— Ну что же! Я тоже должен идти,— вздохнул Траверсье.
И действительно, нельзя же было проторчать тут всю ночь ради прекрасных глаз Лидии. Вынести воспоминание о ней, ее образ в непроглядную ночь — уже это было великим благом. Последними поднялись игроки в белот. Сонье рассчитывался с посетителями:
— Телефон? На ваше усмотрение, господа. Вы же понимаете, что телефонные разговоры я в счет не включал... премного благодарен, господа...
За последним посетителем захлопнулась дверь.
Наше ожидание в зале «Пти-Лидо» с того момента, когда журналисты переступили порог, спеша на последний автобус, можно разделить на две части. Первая начинается как раз с этой минуты, то есть с десяти минут одиннадцатого, и длится до того момента, когда Лидия и ее отец, покинув нас, отправились спать.
В зале нас оставалось пятеро: Сонье, инспектор Бушрон и его коллега инспектор Багар (тот, который допрашивал меня первым), Морелли и я. Потом Лидия, которая ходила на кухню вниз и вверх, закончила убирать посуду. В двадцать пять минут одиннадцатого она поднялась еще раз и сказала, что посуда расставлена, а приглашенная на подмогу соседка ушла домой. Отец спросил, все ли она закрыла. Лидия ответила «да».
— Внизу три двери, выходящие на улицу,— сказал Сонье.— Три! Приятно думать об этом в такой вечер, как сегодня! Одним словом, мы хорошо забаррикадировались.
Он помыл бокалы, вытер стойку, как всегда бурча себе под нос. Потом сел за наш стол и закурил трубку. Как только он закурил, потух свет — уже в третий раз за этот вечер. Впервые, как я уже сказал,— сразу после моего приезда в Кретей, затем незадолго до конца обеда — оба раза по полчаса — и, наконец, сейчас. Дядюшка Сонье выругался, потом позвал:
— Лидия, ты здесь?
— Да, я зажигаю лампу.
Было слышно, как она возится за стойкой.
— Не знаю, как это у нее выходит,— произнес Сонье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47