Получал он теперь на целых шестьдесят геллеров больше и смог в первую же субботу купить себе новую рубашку. Деньги же, заработанные на стройке, он почти не расходовал — берег для Маржки. Его солдатская рубаха еще послужила бы, да стирать ее самому стало уже негде. До сих пор он делал это по воскресеньям на плотине у Подола, когда купался, однако наступили холода, строительство третьего этажа завершали в конце сентября. На корье в сарае трактира «У короля брабантского», что стоял на берегу реки, тоже не удавалось теперь ночевать — у полового на таких пташек был цепкий глаз. И теперь Лен спал на стройке, в кирпичной сторожке. Белье ему стирала жена рассыльного из дома напротив.
По вечерам Лен зажигал три красные сигнальные лампы и выстаивал под лесами, пугая прохожих вспыхивавшим в темноте огоньком сигареты. Дымил он как печная труба, напугав однажды даже хозяина, когда тот, возвращаясь домой, увидел только впалые щеки «привидения», озаренные сигаретой. В конце концов Конопик перестал желать Лену доброй ночи, поскольку тот никогда не отвечал.
Обычно Лен коротал вахту, глядя на улицу. С крыш тихо сползала густая тьма. В глазах у него метались цветные круги, в ушах звенело. Круги уходили в воронку, в узком горлышке которой горела лампа. Это пан Конопик сверял счета. Лен цепенел, глаза его застилало туманом, и он уже не различал ничего, кроме зеленого абажура да круглого, голого, хрупкого черепа Конопика. Хрупкости этой он, конечно, видеть никак не мог, но ощущал реально до дурноты. Он до боли в пальцах сжимал спрятанную в нагрудном кармане свинцовую гирьку, а потом, с трудом разжав их, лез в шапку за новой сигаретой.
Часами Лен мог стоять, опершись о сырую стену под лесами, скрытый штабелем кирпичей, глядя перед собой на несуществующий холм с лампой на вершине. Когда лампа горела, он будто сцеп. И долгое время не видел ничего, кроме кругов в ободе вьющихся лиловых змеек. И Лен щупал воздух и старательно моргал, чтобы прогнать наваждение.
ГЛАВА 5
— Эй, девчонка синеока, Не сиди ты у потока, Не ходи туда! —
то Маречек, музыкальная душа и поклонник маэстро, под неутомимые скрипичные экзерсисы которого работала вся стройка, распевал во все горло, сидя на верхней перекладине лестницы, с которой слезал обычно, «как батрак с повети на гумно», а именно спиной к лестнице вопреки распространенному среди каменщиков правилу.
Он вторил виртуозу, игравшему песенку о синеокой девице в блестящей, головокружительной обработке. И, восхищенный искусством, не идущим, конечно, ни в какое сравнение с его чириканьем на флейте, Маречек продолжал:
— Там вада вьянам кражатца, жаль тваях ачай, дявяца...1
1 Имеется в виду: «Там вода вьюном кружится, жаль твоих очей, девица».
Тут он смолк, сознав вдруг всю пошлость коверканья этой песенки, излюбленного занятия подвыпивших гуляк.
— Слезай, а то сейчас на голову наступлю! — обратился он к Лену, стоявшему на перекладине как раз под ним.
Но Лен не слышал. Словно прикованный к лестнице, он глядел вниз, минуя перекладины лестницы, пролеты двух этажей, щели между балками и досками. Взгляд шел за пучком ярких солнечных лучей, до самого низу пронзивших леса. Сияющая линейка нижним концом упиралась в предмет, блестящий, точно отполированная слоновая кость, обозначив полоску, по которой его следовало рассечь. Хозяин вытер лысину платком, прикрыл от Лена светлую черту, на миг она засветилась снова и исчезла совсем.
— Ей-богу, ведь наступлю!..— повторил Маречек и шутки ради, конечно, легонько коснулся ногой макушки Лена.
Лен вздрогнул и спрыгнул с лестницы на леса. Испуганный, побледневший, закрыл глаза от ужаса, схватился рукой за голову там, где к ней прикоснулась подошва.
— Ты уж не серчай, кто бы подумал, что у тебя на лесах голова закружится,— винился Маречек.— С чего это у тебя? С перепою, что ли, с недосыпу, с брюха пустого, а может, от всего вместе?
— Да ладно...— забурчал Лен,— чего там...
Но шапку все же снял и прижал ладонь к темени, будто его и правда невесть как стукнули. И только потом открыл глаза и глубоко вздохнул.
— Двигай давай вниз! Под ручки тебя, что ли, вести? — засмеялся снизу каменщик, который первым заговорил с ним с тех пор, как Лен пошел в сторожа. Сверху Лен не сразу его разглядел.
Он собрался с силами, чтобы и в самом деле не опозориться, не закачаться. Маречек, конечно же, не мог знать, что произошло с Леном, когда он коснулся ногой его головы как раз в том месте, которое солнечный лучик высветил на черепе пана Конопика.
— Фердик, куда, паршивец, лезешь? — крикнул обомлевший Маречек краснощекому крепышу-ученику, норовившему с лесов заглянуть в окно скрипача, откуда доносились флажолеты и пиццикато «Девицы синеокой».
Схватив паренька за уши, Маречек потряс его как следует, приговаривая:
— Запоминай, как он выводит, вот на масленицу соберем оркестр в Хлостиках, чтобы сыграл не хуже нам на потеху. Так-то, чтоб знал!
Но Фердик, хоть бы что, так и остался стоять с разинутым ртом, не отводя глаз от окна, и только прутиком ритмично размахивал в такт мелодии.
По каменным, уже установленным внизу ступеням Лен спускался за Маречеком.
Внизу шел возбужденный разговор, в котором выделялся голос Липрцая. Непонятно было, о чем там, в кружке рабочих, вещает старик в своем грубом, колом стоящем на нем фартуке, но его всегда слушали.
— Ондрей, Ондре-е-ей! — ораторствовал старикан.— Выздоровел, Ондреюшка! Ай да молодчина!
И старик с чувством потряс руку рослому, сильному мужчине с болезненно-одутловатым лицом, который даже слегка качнулся от рукопожатия тщедушного Липрцая. Бедняга только улыбался да головой кивал, растерянно переводя взгляд с одного лица на другое. По-видимому, ему неловко было стоять среди толпы любопытных, готовых в понедельничном расположении духа хоть кого поднять на смех.
Незнакомец кашлянул от смущения и сделал шаг в сторону. Его сильно качнуло, и маленький дед-курилка, сам едва державшийся на ногах, хотел подстраховать его трясущимися, оплетенными лиловыми жилами руками — рот у него от усердия скривился, трубка подскочила вверх... Все это, должно быть, выглядело очень смешно, если ваше дело сторона.
Каменщики и впрямь прыснули со смеху, не удержался и Маречек.
— Над чем смеетесь, братцы,— тоном проповедника завел Липрцай.— Не до смеху, когда пальцы обморозишь. Ондрей-то еще в прошлом году стоял здесь на лесах, порядочный был каменщик, кто знает, может, и сейчас бы работал с нами, если б не беда такая. Вы гляньте на него, бедолагу, ведь это ж муки-то все какие!
Воодушевленный тем, что его слушают, дед-курилка продолжал бы и дальше в том же духе, но интерес у весельчаков поубавился, как только стало ясно, что незнакомец — такой же каменщик, как они. Те, кто хохотал громче всех, первыми же и замолчали, поняв, что, и верно, не до смеху. Народ побрел обедать. А старый Липрцай в разоблачительном запале тыкал им вслед трубкой:
— Эх, мужики! Ведь с каждым может случиться... Последний каменщик обернулся и, склонившись к
деду, стоявшему за фартуком, как за щитом, сказал ему с расстановкой:
— Поди-ка ты, дед... сядь себе где-нибудь и сиди... Сам ты обмороженный, с головы до пят!
Чтобы глуховатый Липрцай лучше понял его, рабочий сунул себе в ноздри два пальца и пошевелил кончиком носа прямо у дедова лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
По вечерам Лен зажигал три красные сигнальные лампы и выстаивал под лесами, пугая прохожих вспыхивавшим в темноте огоньком сигареты. Дымил он как печная труба, напугав однажды даже хозяина, когда тот, возвращаясь домой, увидел только впалые щеки «привидения», озаренные сигаретой. В конце концов Конопик перестал желать Лену доброй ночи, поскольку тот никогда не отвечал.
Обычно Лен коротал вахту, глядя на улицу. С крыш тихо сползала густая тьма. В глазах у него метались цветные круги, в ушах звенело. Круги уходили в воронку, в узком горлышке которой горела лампа. Это пан Конопик сверял счета. Лен цепенел, глаза его застилало туманом, и он уже не различал ничего, кроме зеленого абажура да круглого, голого, хрупкого черепа Конопика. Хрупкости этой он, конечно, видеть никак не мог, но ощущал реально до дурноты. Он до боли в пальцах сжимал спрятанную в нагрудном кармане свинцовую гирьку, а потом, с трудом разжав их, лез в шапку за новой сигаретой.
Часами Лен мог стоять, опершись о сырую стену под лесами, скрытый штабелем кирпичей, глядя перед собой на несуществующий холм с лампой на вершине. Когда лампа горела, он будто сцеп. И долгое время не видел ничего, кроме кругов в ободе вьющихся лиловых змеек. И Лен щупал воздух и старательно моргал, чтобы прогнать наваждение.
ГЛАВА 5
— Эй, девчонка синеока, Не сиди ты у потока, Не ходи туда! —
то Маречек, музыкальная душа и поклонник маэстро, под неутомимые скрипичные экзерсисы которого работала вся стройка, распевал во все горло, сидя на верхней перекладине лестницы, с которой слезал обычно, «как батрак с повети на гумно», а именно спиной к лестнице вопреки распространенному среди каменщиков правилу.
Он вторил виртуозу, игравшему песенку о синеокой девице в блестящей, головокружительной обработке. И, восхищенный искусством, не идущим, конечно, ни в какое сравнение с его чириканьем на флейте, Маречек продолжал:
— Там вада вьянам кражатца, жаль тваях ачай, дявяца...1
1 Имеется в виду: «Там вода вьюном кружится, жаль твоих очей, девица».
Тут он смолк, сознав вдруг всю пошлость коверканья этой песенки, излюбленного занятия подвыпивших гуляк.
— Слезай, а то сейчас на голову наступлю! — обратился он к Лену, стоявшему на перекладине как раз под ним.
Но Лен не слышал. Словно прикованный к лестнице, он глядел вниз, минуя перекладины лестницы, пролеты двух этажей, щели между балками и досками. Взгляд шел за пучком ярких солнечных лучей, до самого низу пронзивших леса. Сияющая линейка нижним концом упиралась в предмет, блестящий, точно отполированная слоновая кость, обозначив полоску, по которой его следовало рассечь. Хозяин вытер лысину платком, прикрыл от Лена светлую черту, на миг она засветилась снова и исчезла совсем.
— Ей-богу, ведь наступлю!..— повторил Маречек и шутки ради, конечно, легонько коснулся ногой макушки Лена.
Лен вздрогнул и спрыгнул с лестницы на леса. Испуганный, побледневший, закрыл глаза от ужаса, схватился рукой за голову там, где к ней прикоснулась подошва.
— Ты уж не серчай, кто бы подумал, что у тебя на лесах голова закружится,— винился Маречек.— С чего это у тебя? С перепою, что ли, с недосыпу, с брюха пустого, а может, от всего вместе?
— Да ладно...— забурчал Лен,— чего там...
Но шапку все же снял и прижал ладонь к темени, будто его и правда невесть как стукнули. И только потом открыл глаза и глубоко вздохнул.
— Двигай давай вниз! Под ручки тебя, что ли, вести? — засмеялся снизу каменщик, который первым заговорил с ним с тех пор, как Лен пошел в сторожа. Сверху Лен не сразу его разглядел.
Он собрался с силами, чтобы и в самом деле не опозориться, не закачаться. Маречек, конечно же, не мог знать, что произошло с Леном, когда он коснулся ногой его головы как раз в том месте, которое солнечный лучик высветил на черепе пана Конопика.
— Фердик, куда, паршивец, лезешь? — крикнул обомлевший Маречек краснощекому крепышу-ученику, норовившему с лесов заглянуть в окно скрипача, откуда доносились флажолеты и пиццикато «Девицы синеокой».
Схватив паренька за уши, Маречек потряс его как следует, приговаривая:
— Запоминай, как он выводит, вот на масленицу соберем оркестр в Хлостиках, чтобы сыграл не хуже нам на потеху. Так-то, чтоб знал!
Но Фердик, хоть бы что, так и остался стоять с разинутым ртом, не отводя глаз от окна, и только прутиком ритмично размахивал в такт мелодии.
По каменным, уже установленным внизу ступеням Лен спускался за Маречеком.
Внизу шел возбужденный разговор, в котором выделялся голос Липрцая. Непонятно было, о чем там, в кружке рабочих, вещает старик в своем грубом, колом стоящем на нем фартуке, но его всегда слушали.
— Ондрей, Ондре-е-ей! — ораторствовал старикан.— Выздоровел, Ондреюшка! Ай да молодчина!
И старик с чувством потряс руку рослому, сильному мужчине с болезненно-одутловатым лицом, который даже слегка качнулся от рукопожатия тщедушного Липрцая. Бедняга только улыбался да головой кивал, растерянно переводя взгляд с одного лица на другое. По-видимому, ему неловко было стоять среди толпы любопытных, готовых в понедельничном расположении духа хоть кого поднять на смех.
Незнакомец кашлянул от смущения и сделал шаг в сторону. Его сильно качнуло, и маленький дед-курилка, сам едва державшийся на ногах, хотел подстраховать его трясущимися, оплетенными лиловыми жилами руками — рот у него от усердия скривился, трубка подскочила вверх... Все это, должно быть, выглядело очень смешно, если ваше дело сторона.
Каменщики и впрямь прыснули со смеху, не удержался и Маречек.
— Над чем смеетесь, братцы,— тоном проповедника завел Липрцай.— Не до смеху, когда пальцы обморозишь. Ондрей-то еще в прошлом году стоял здесь на лесах, порядочный был каменщик, кто знает, может, и сейчас бы работал с нами, если б не беда такая. Вы гляньте на него, бедолагу, ведь это ж муки-то все какие!
Воодушевленный тем, что его слушают, дед-курилка продолжал бы и дальше в том же духе, но интерес у весельчаков поубавился, как только стало ясно, что незнакомец — такой же каменщик, как они. Те, кто хохотал громче всех, первыми же и замолчали, поняв, что, и верно, не до смеху. Народ побрел обедать. А старый Липрцай в разоблачительном запале тыкал им вслед трубкой:
— Эх, мужики! Ведь с каждым может случиться... Последний каменщик обернулся и, склонившись к
деду, стоявшему за фартуком, как за щитом, сказал ему с расстановкой:
— Поди-ка ты, дед... сядь себе где-нибудь и сиди... Сам ты обмороженный, с головы до пят!
Чтобы глуховатый Липрцай лучше понял его, рабочий сунул себе в ноздри два пальца и пошевелил кончиком носа прямо у дедова лица.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45