Посмотри, чего ты лишилась, скажет ей оборотная сторона письма; я бы рассказал тебе о Тироле, о Ро-верето и Тренто, и мы помечтали бы на набережной, облокотившись в ночном парке на перила...
Ему снова вспомнилась маленькая Маринка, которая вечерами, бывало, забиралась к нему на колени, ноющие после работы.
Лен понял, как ненасытно жаждет он Маржки. Он боялся признаться себе в этом, но волнение было столь сильным, что он опять почувствовал, как немеют губы, сводит горло. В худших случаях такое состояние всегда заканчивалось бесслезным рыданьем, воем скорее от злости, чем от отчаяния.
Лен быстро расплатился и вышел в ночь.
Следующим вечером он сидел за тем же столом, только что побывав на улочке за цейхгаузом, где молча вручил Маржке письмо и тотчас убежал.
И на третий вечер он сходил к ней вопреки заверению, что, пока не накопит денег, нечего и встречаться. Какие уж там заверенья!
И так шло из вечера в вечер.
Может быть, это было гадко, но он себя больше не упрекал. Понятно, Лен сгорел бы со стыда, если бы кто-нибудь из его товарищей застал его выглядывающим из-за угла в темный проулок, но страдание опустошило его, и он уже не рассуждал, по-мужски ли он поступает. Правда, в первые вечера после этих посещений, скитаясь по улицам, пока не стемнеет, или возвращаясь из погребка, он чуть не выл от унижения, но с тех пор, как Липрцай уличил его в пристрастии к спиртному, Лену было уже все равно, страдает ли его честь от посещений подозрительной улочки за цейхгаузом.
Хватило нескольких вечеров за рюмкой, чтобы прояснились две вещи. Во-первых, совесть можно успокоить только решительным поступком, совершенно достаточным для того, чтобы заткнуть ей глотку; во-вторых, он должен вызволить Маржку из заведения. Лен долго думал, что сделать сначала, а что потом, прикинув, что и первое и второе во всяком случае нужно отложить до зимы, когда дом пана Конопика будет подведен под крышу, иначе где взять денег, если не заработать на стройке? Он больше не сомневался, что сначала надо накопить денег, потом свершить возмездие...
Все наконец определилось в его голове, и теперь, когда перед глазами мелькало видение — череп Конопика,— рука Лена сама тянулась к обвязанному бечевкой отвесу, увесистой гирьке, которую он постоянно носил в нагрудном кармане.
Десятки планов осуществления кровавой мести он строил и отвергал один за другим, сидя в погребке, в облаке табачного дыма, и глядя на пламя вспыхивавшего искрами газа. Он теперь думал только о «деле», все остальное было пущено побоку. «Дело» надо было сделать чисто, чтобы никто не заподозрил его, Лена. И однажды ему пришло на ум такое простое решение, что ломать голову больше не стоило.
Сразу прекратилось давление чуждой силы, которая то подталкивала его сзади, то тащила за собой. Лен даже назначил окончательный срок, и мучения сменились относительным покоем. Подумать — это уже наполовину сделать, но до срока надо было потерпеть, ничем не выдав себя.
Вечер за вечером он брел на улочку за цейхгаузом, но к Маржке даже не притрагивался. Да и на порог притона не ступал, стараясь держаться подальше. На третий или четвертый вечер Маржка перестала печалиться, а узнав, что ее ждет, даже разговорилась. Но Лен, помнивший, как однажды нестерпимо горел на ладони след ее руки, до поры до времени избегал каких бы то ни было ласк, представляя себе, как в один прекрасный день они уйдут отсюда, держась за руки.
На сей счет и у Маржки сомнений не было, ведь об этом он подробно писал ей на листочках из блокнота, похожих на самодельные открытки с видами Роверето: «Палаццо, а теперь казармы».
И ниже мелкими буковками: «Мы были тут размещены последние девять месяцев».
На разговоры времени у них не было; встречаясь, они только обменивались письмами, если, конечно, Маржка удосуживалась написать.
В первом письме, написанном после заверения, что он ее выкупит, Маржка предлагала «вместе уйти из жизни». Потом ограничилась мольбой помочь ей «уйти из бренного мира, и, не жертвуя собою, убить ее собственной рукой». Наконец, она стала просить его лишь присутствовать в момент, когда «одна несчастная девушка покончит с собой».
Поначалу Маржкины письма раздражали Лена, наверное, по его бедности душевной. Однажды, когда она написала, что «в минуту, когда эти строчки окажутся у вас в руках, ваша Маржка будет лежать в собственной комнатке хладным трупом», он вообще засомневался, верить ли ей. Страстные фразы в ее письмах сбивали его с толку, он понятия не имел, что Маржка заимствовала их из книжонок, имевших хождение в ее среде. Лен думал, что таким слогом пишутся все любовные письма, с трудом припоминая, что девушки всегда пишут о чем-нибудь печальном безо всякой причины.
Труднее пришлось Лену, когда Маржка вдруг перестала вести речь о смерти и начала устно и письменно зазывать его к себе наверх «всего на один поцелуй». Сколько раз ему пришлось отбиваться от ухватистых Маржкиных рук! А ведь он жаждал ее каждой жилкой, и когда Маржке кончиком пальца удавалось коснуться его плеча, след ее прикосновения жег его весь вечер. Пустынная даже в погожие дни улочка казалась ему теперь огненным рвом.
Стоило Лену на стройке подумать о Маржке, его обдавало адским жаром желания, и голова шла кругом.
Впервые почувствовав вожделение, Лен испугался этой мерзости в себе, поддался ей на мгновение и с тех пор не мог избыть борьбы с ней. С каждым днем она заполоняла его все больше, и наступил день, когда у него не было иной мысли, кроме как отдать себя ей на растерзание.
Временами его охватывала такая ярость, что, будь это возможно, он все строение поднял бы на своих плечах на целый этаж. Работал как одержимый, только кости трещали. Ему теперь было мало того, что он вкалывает за двоих — за себя и за Липрцая; ему казалось, бешеной работой он приближает срок своего возмездия, мысль о котором обосновалась в его голове так же прочно, как эта тщательно вымеренная отвесом стена, возводимая на тысячу лет.
Лен слабо разбирался в понятиях «нравственность» и «безнравственность», но месть пану Конопику за то, что погубил Маржку и старого Криштофа, и была для Лена его моралью, его законом чести. Впрочем, высокого значения этого слова он тоже не знал. В его среде быть «человеком чести» означало попросту никому не спускать обид, и Лен скорее сам бы погиб, чем простил вину пану Конопику.
Любые мысли о Маржке до тех пор, пока он не отомстит за нее и за Криштофа, Лен считал подлостью, почти соучастием в преступлении пана Конопика. Так уж все уложилось в мозгу Лена за его низким, твердым лбом и было понято им скорее сердцем, чем умом.
Как же трудно было совладать с грешными помыслами!
И все же он превозмог себя, разом покончив и с ночными хождениями на улочку за цейхгаузом, и с выпивкой. Когда по стройке разнеслась весть, что пан мастер ищет человека с чутким сном на место ночного сторожа (а до сих пор за ней, забыв сон, приглядывал сам хозяин), вызвался Лен, хотя мастер только головой покачал: «Ну, коли вы сами хотите...» А рабочие так и вовсе не разговаривали с ним несколько дней кряду, ибо уважающий себя каменщик сроду не согласится на должность, подходящую разве что поденщику.
Лену это было безразлично, сам он ни с кем особенно не вступал в разговоры, а благодаря ночным дежурствам ему удалось хоть немного поправить дела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45