– Будто для вас здесь тесно?
– Семейство большое и сродники тоже есть: сестра Пармена Семёновича у нас живёт. А вы не здешние?
– Нет, я недавно приехал.
– По какой части?
– Я лекарь.
– А, лекарь! А я думала так, что по нашей части, по торговой.
– Нет, я лекарь.
– У меня вот все гулька по спине катается, так и катается. Вот такая в орешек будет гуличка.
– Это ничего.
– О? А я все боюсь; говорят, как бы она на сердце не пала. Так-то сказывают, у одного полковника было: тоже гуличка, да кататься, да кататься, да кататься, кататься да на сердце пала – тут сейчас ему и конец сделался.
– Нет, не бойтесь, не упадёт, – успокаивал Розанов.
– Всем бы вот, всем благодарю моего Господа, да вот эта страсть мучит все. Просто, не поверите, покоя себе даже во сне не могу найти. Все мне кажется, как эта гулька к сердцу будто идёт. Я вот теперь уж бользам такой достала, – дорогой бользам, сейчас покажу вам.
Хозяйка встала и принесла стклянку, завёрнутую в печатную бумажку. Розанов развернул бумажку и читал:
«Балсам иерусалимский из новых и старых рецептов. Сей балсам пользует салвомо оному Стомахе помогает ему к варению укрепляет сердце утоляет запор чрева полезный противо утеснения персей и старого кашля. Исцеляет внутренныя раны персей и лехна то (то суть велия нитгаины) дипзоет и прогоняет месячныя тови женски нанесонныя раны коликии стары толикие новыя например с ударениями меча или ножа и иные сечения употребляется с травом завомо лануонит исцеляет всякую фистулу и вся смрадния нужда киисти достиго долны чудно полезный есть и за текущею ухо капляучи у тодленаи три капли с гукно вином омодойною полагается и на ранения зубных десны и иснедает ю утверждает и колсыушияся и испасти хотяща зубы сохраняет от умори т.е. куги и помогает от всех скорбей душевных и вкупе телесных, внутреннее ево употребление да Будут Ю или Аъ до 15 капаиума а вина или воды вечер и заутра кто его употребит и самиам искуством чудное благодействие разумети Будет».
– Не все понимаем, – сказала хозяйка. – Это из Белой Криницы иноки, что по поповщине, принесли. Помогать, точно, во всем помогает, а не понимаем. Тови-то, это мы поняли; должно, что поняли; а стомаха, уж все спор идёт. Что такое это стомаха?
– Желудок, – отвечал Розанов, продолжая рассматривать курьёзную рекламу.
– Желудок? – Агафья Ивановна! а, Агафья Ивановна! – назвала хозяйка.
– Слышите: стомаха-то, это желудок называется, а не то, что мы думали. А мы совсем ведь что другое думали, – пояснила она, обратясь к Розанову.
– Ну, впрочем, отличный бальзан. Нюрочка застудилась раз, так сейчас ей помогло.
– А есть бальзан Кир Аншид, знаете? Известен он вам? – таинственно спрашивала дама, к которой хозяйка отнеслась, разъясняя истинное значение стомахи. – Только настоящего этого бальзана нет, а все поддельный делают.
– Нет, вот, говорят, гаремские капли на ночь хорошо принимать.
– Вам не годятся гаарлемские капли: вы полны очень.
– То-то я и говорю, что мне, при моей полноте, совсем надобны особенные лекарства, потому я, как засну с вечера, очень крепко засну, а как к заутреням в колокол, сейчас у меня вступит против сердца, тут вот в горле меня сдушит и за спину хватает.
Розанову становилось скучно, и он шатался, подсаживаясь то к той, то к другой кучке, но нигде не мог встрять в беседу.
В чайной комнате заседали несколько старушек в тёмненьких платьицах и тёмненьких платочках. Доктор присел было к ним и заговорил с хозяйской сестрой: не пошло дело. Только одна старушка, держа ладонь на груди у другой старушки, стесняясь, шептала: «по розову песочку и алые веточки, – очень хороши пошли ситцы». Около самого чайного стола ещё женская группа. Здесь все тоже слушают другую старушенцию, а старушенция рассказывает: «Мать хоть и приспит дитя, а все-таки душеньку его не приспит, и душа его жива будет и к Богу отъидет, а свинья, если ребёнка съест, то она его совсем с душою пожирает, потому она и на небо не смотрит; очи горе не может возвести», – поясняла рассказчица, поднимая кверху ладони и глядя на потолок.
Пармен Семёнович захватил Розанова наверх. Тут заседал один мужской пол. У доктора опять никого не оказалось знакомых. Хозяин ему назвал человек с десяток, но Розанов как-то не сумел никого запомнить и отличить; все древнее письмо: лобочки с подстриженным начёсом, штанцы со скромностью в голенищи прячутся, сюртучки длинные, законные. Несколько человек новейшего фасона тоже стереотипны, как все рыцари Ножевой линии. Внимание Розанова ещё удержалось на Илье Артамоновиче Нестерове, хозяине Пармена Семёновича, высоком, совершенно белом, как лунь, старике с очень умным и честным лицом; на кавалере древнего же письма, но имеющем одежду вкратце «еллинскую» и штаны навыпуск, да на какой-то тупоумнейшей голове.
Эта голова сидела во второй комнате, на самом почётном месте и неустанно молчала. Только нередко она тупо ухмылялась и кланялась подходившим к ней людям древнего письма и опять сидела, сложив на коленях руки.
А около неё шёл оживлённый и весёлый разговор.
– Ну так, пускай есть науки, а что по тем наукам значится? – говорил пожилой человек господину, имеющему одежду вкратце и штаны навыпуск. – Ты вот книжки еретические читаешь, а изъясни ты нам, какого зверя в Ноевом ковчеге не было?
– Все звери там были: чистые по семи пар, а нечистые по паре, – отвечал щёголь.
– А какого зверя не было-то? – смеясь, допрашивал начётчик.
– Все звери были.
– Ан не все. Вот ты и умен называешься, а не знаешь… А рыба была в ковчеге?
Все рассмеялись над щёголем.
Розанов перешёл к кружку, где раздавался голос Лобачевского. Здесь сидел Илья Артамонович, Пармен Семёнович и ещё несколько человек.
– Все это, сударь, не наше, не русское; все это эллинские забавы да блуду человеческому потворство, – говорил Илья Артамонович.
– Помилуйте, известное дело, что воспитательные домы до сих пор единственное средство остановить детоубийство, – возражал Лобачевский.
– Я против этого ничего-с. Пусть приют для младенцев будет, только при этих-то порядках это все грех один. Мы во грехе живём, во грехе и каемся, а тут будет все твёрдо. А что твёрдо-то? Теперь девка мальчика родила, несёт его в воспитательный дом, принимают, и ни записи никакой, ничего, а через год она ещё девочкой раздобылась и опять таким же манером несёт. Те там через сколько лет подросли да побрались, да и вот тебе есть муж и жена. Блудом на землю потоп низведён был; блудом Данилова обитель разрушилась; блудом и весь свет окаянный зле погибнет, – что тут ещё говорить!
Тут над Лобачевским смеялись.
– Или адресные билеты, – зачинал другой. – Что это за билеты? Склыка одна да беспокойство. Нет, это не так надо устроить! Это можно устроить в два слова по целой России, а не то что здесь да в Питере, только склыка одна. Деньги нужны – зачем не брать, только с чего ж бы и нас не спросить.
– Или опять пятипроцентные, – замечал третий. – С чего они упали? Как об этом учёные понимают? А мы просто это понимаем. Меняло скупает пятипроцентные: куда он девает? Ему деньги нужны, а он билеты скупает.
Дело-то видно, куда они идут: все в одни руки и идут и оттуда опять к цене выйдут, а казна в стороне. Пошли вниз к ужину.
Проходя мимо головы в коричневом парике, Розанов слышал, как молчаливые уста разверзлись и вещали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171