https://www.dushevoi.ru/products/uglovye_vanny/120x120/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

«читала», «читала», «читала».
– Давайте ещё, – просила Женни Вязмитинова.
– Право, уж ничего более нет, – отвечал учитель.
– Хотите политическую экономию послать? – спрашивал Зарницын.
– Или логику Гегеля, – шутя добавлял Вязмитинов.
– Давайте, давайте, – отвечала Женни.
И ехали эти книжки шутки ради в Мерево, а оттуда возвращались с лаконическими надписями: «читала», «читала».
– Лиза, что это ты делаешь? – спрашивала Гловацкая.
– Что, дружок мой?
– Ты будешь синим чулком.
– Отчего?
– Что ты все глотаешь?
– А! это ты о книгах?
– Да, о книгах.
– Я люблю читать.
– Но нужно читать что-нибудь одно. Вязмитинов говорит, что непременно нужно читать с системой, и я это чувствую.
– Ты что же читаешь?
– Я читаю одни исторические сочинения.
– Это хорошо.
– А ты?
– Я читаю все. Я терпеть не могу систем. Я очень люблю заниматься так, как занимаюсь. Я хочу жить без указки всегда и во всем.
И так жила Лиза до осени, до Покрова, а на Покров у них был прощальный деревенский вечер, за которым следовал отъезд в губернский город на целую зиму.
На этом прощальном вечере гостей было со всех волостей. Были и гусары, и помещики либеральные, и помещики из непосредственных натур, и дамы уродливые, и дамы хорошенькие, сочные, аппетитные и довольно решительные. Егор Николаевич ходил лично приглашать к себе камергершу Мереву, но она, вместо ответа на его приглашение, спросила:
– А Кожухова будет у тебя?
– Будет, – отвечал Бахарев.
– И князь будет?
– Как же, будет.
– Ну, батюшка, так что ж ты хочешь разве, чтоб на твоём вечере скандал был?
– Боже спаси!
– То-то, я ведь не утерплю, спрошу эту мадам, где она своего мужа дела? Я его мальчиком знала и любила. Я не могу, видя её, лишить себя случая дать ей давно следующую пощёчину. Так лучше, батюшка, и не зови меня. Смотритель и Вязмитинов с Зарницыным были на вечере, но держались как-то в сторонке, а доктор обещал быть, но не приехал. Лиза и здесь, по обыкновению, избегала всяких разговоров и, нехотя протанцевав две кадрили, ушла в свою комнату с Женей.
– Кто этот молоденький господин приезжий? – спросила она Женни об одном из гостей.
– Который?
– Чёрный, молоденький.
– Какой-то Пархоменко.
– Нет, о Пархоменке я слышала, а этот иностранец.
– Какой-то Райнер.
– Что он такое?
– Бог его знает.
– Откуда они? Из Петербурга?
– Да.
– У кого они гостят?
– Бог их знает.
– Этот Пархоменко дурачок.
– Кажется.
– А Райнер?
– Не знаю.
– Чего бы ему сюда с дураками? – убирая косу, проговорила Лиза и легла с Женею спать под звуки беспощадно разбиваемого внизу фортепиано.
Лиза уже совсем эмансипировалась из-под домашнего влияния и на таких положениях уехала на третий день после прощального вечера совсем со своею семьёю в губернский город.
– А хорошо, папа, устроилась теперь Лиза, – говорила отцу Женни, едучи с ним на другой день домой.
– Ну… – промычал Гловацкий и ничего не сказал.
Вечером в этот же день у них был Пархоменко и Райнер.
Пархоменко все дёргал носом, колупал пальцем глаз и говорил о необходимости совершенно иных во всем порядков и разных противостояний консерваторам. Райнер много рассказывал Женни о чужих краях, а в особенности об Англии, в которой он долго жил и которую очень хорошо знал.
– Боже! я там всегда видела верх благоустройства, – говорила ему Женни.
– И неправомерности, – отвечал Райнер.
– Там свобода.
– Номинальная. Свобода протестовать против голода и умирать без хлеба, – спокойно отвечал Райнер.
– А все же свобода.
– Да. Свобода голодного рабства.
– А у нас?
– У вас есть будущее: у вас меньше вредных преданий.
– У нас невежество.
– На дело готовы скорее люди односторонние, чем переворачивающие все на все стороны.
– Где вы учились по-русски?
– Я давно знаю. Мне нравился ваш народ и ваш язык.
– Вы поговорите с Вязмитиновым. Он здесь, кажется, больше всех знает.
– Какой странный этот Райнер! – думала Женни, засыпая в своей постельке после этого разговора.
На другой день она кормила на дворе кур и слыхала, как Вязмитинов, взявшись с уличной стороны за кольцо их калитки, сказал:
– Ну, прощайте, – добрый вам путь.
– Прощайте, – отвечал другой голос, который на первый раз показался Женни незнакомым.
– Рассчитывайте на меня смело, – говорил Вязмитинов: – я готов на все за движение, конечно, за такое, – добавил он, – которое шло бы легальным путём.
– Я уверен, – отвечал голос.
– Только легальным путём. Я не верю в успех иного движения.
– Конечно, конечно, – отвечал снова голос.
– Кто с вами был здесь за воротами? – спросила Вязмитинова Женни, не выпуская из рук чашки с мочёным горохом.
– Райнер, – мы с ним прощались, – отвечал Вязмитинов. – Очень хороший человек.
– Кто? Райнер?
– Да.
– Кажется. Что ему здесь нужно? Какие у него занятия?
– Он путешествует.
– А! Это у нас новость? Куда же он едет?
– Так едет, с своим приятелем и с Помадой. А что?
– Ничего. Он в самом деле очень образованный и очень милый человек.
– И милый? – с полушутливой, полуедкой улыбкой спросил Вязмитинов.
– И милый, – ещё раз подтвердила Женни, закрасневшись и несколько поспешно сложив свои губки.
Глава девятнадцатая.
Крещенский вечер
На дворе рано осмерк самый сердитый зимний день и немилосердно била сухая пурга. В двух шагах человека уже не было видно. Даже красный свет лучин, запылавших в крестьянских хатах, можно было заметить, когда совсем уж ткнёшься носом в занесённую снегом суволоку, из которой бельмисто смотрит обледенелое оконце. На господском дворе камергерши Меревой с самого начала сумерек люди сбивались с дороги: вместо парадного крыльца дома попадали в садовую калитку; идучи в мастерскую, заходили в конюшню; отправляясь к управительнице, попадали в избу скотницы. Такая пурга была, что свету Божьего не видно. А между тем не держала эта пурга по своим углам меревскую дворню. Люди, вырядившись шутами, ходили толпою из флигеля во флигель, пили водочку, где таковая обреталась, плясали, шумели, веселились. Особенно потешал всех поварёнок Ефимка, привязавший себе льняную бороду и устроивший из подушек аршинный горб, по которому во всю мочь принимались колотить горничные девушки, как только он, по праву святочных обычаев, запускал свои руки за пазуху то турчанке, то цыганке, то богине в венце, вырезанном из старого штофного кокошника барышниной кормилицы. Словом, на меревском дворе были настоящие святки. Даже бахаревский садовник и птичница пришли сюда, несмотря на пургу, и тоже переходили за ряжеными из кухни в людскую, из людской в контору и так далее.
– А у нас-то теперь, – говорила бахаревская птичница, – у нас скука престрашенная… прямо сказать, настоящая Сибирь, как есть Сибирь. Мы словно как в гробу живём. Окна в доме заперты, сугробов нанесло, что и не вылезешь: живём старые да кволые. Все-то наши в городе, и таково-то нам часом бывает скучно-скучно, а тут как ещё псы-то ночью завоют, так инда даже будто как и жутко станет.
Между тем как переряженные дворовые слонялись по меревскому двору, а серые облачные столбы сухого снега, вздымаясь, гуляли по полям и дорогам, сквозь промерзлое окно в комнате Юстина Помады постоянно мелькала взад и вперёд одна и та же тёмная фигура. Эта фигура был сам Помада. Он ходил из угла в угол по своему чулану и то ворошил свою шевелюру, то нюхал зеленую веточку ели или мотал ею у себя под носом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
 финские унитазы 

 плитка наоми в интерьере