Игуменья по-матерински справила к венцу Женни.
Даже между двух образов, которыми благословили новобрачных, стоял оригинальный образ св. Иулиании, княжны Ольшанской. Образ этот был в дорогой золотой ризе, не кованой, но шитой, с несколькими яхонтами и изумрудами. А на фиолетовом бархате, покрывавшем заднюю часть доски, золотом же было вышито: «Сим образом св. девственницы, княжны Иулиании, благословила на брак Евгению Петровну Вязмитинову настоятельница Введенского Богородицкого девичьего монастыря смиренная инокиня Агния».
В брачный вечер Женни все эти вещи были распределены по местам, и Феоктиста, похаживая по спальне, то оправляла оборки подушек, то осматривала кофту, то передвигала мужские и женские туфли новобрачных. В два часа ночи Катерина Ивановна Зарницына вошла в эту спальню и открыла одеяла кроватей. Вслед за тем она вышла и ввела сюда за руку Женни.
В доме уже никого не было посторонних. Последний, крестясь и перхая, вышел Пётр Лукич. Теперь и он был здесь лишний. Катерина Ивановна и Феоктиста раздели молодую и накинули на неё белый пеньюар, вышитый собственными руками игуменьи.
Феоктиста надела на ноги Женни туфли. Женни дрожала и безмолвно исполняла все, что ей говорили.
Облачённая во все белое, она от усталости и волнения робко присела на край кровати.
– Помолитесь заступнице, – шепнула ей Феоктиста. Женни стала на колени и перекрестилась.
Свечи погасли, и осталась одна лампада перед образами.
– Молитесь ей, да ниспошлёт она вам брак честен и соблюдёт ложе ваше нескверно, – опять учила Феоктиста, стоя в своей чёрной рясе над белою фигурою Женни.
Женни молилась.
Из бывшего кабинета Гловацкого Катерина Ивановна ввела за руку Вязмитинова в синем атласном халате. Феоктиста нагнулась к голове Женни, поцеловала её в темя и вышла.
Женни ещё жарче молилась.
Катерина Ивановна тоже вышла и села с Феоктистой в свою карету. Дальше мы не имеем права оставаться в этой комнате.
3
Поднимаем третью завесу.
Слуга взнёс за Бертольди и Лизою их вещи в третий этаж, получил плату для кучера и вышел. Лиза осмотрелась в маленькой комнатке с довольно грязною обстановкою.
Здесь был пружинный диван, два кресла, четыре стула, комод и полинялая драпировка, за которою стояла женская кровать и разбитый по всем пазам умывальный столик. Лакей подал спрошенный у него Бертольди чай, повесил за драпировку чистое полотенце, чего-то поглазел на приехавших барышень, спросил их паспорты и вышел. Лиза как вошла – села на диван и не трогалась с места. Эта обстановка была для неё совершенно нова: она ещё никогда не находилась в подобном положении.
Бертольди налила две чашки чаю и подала одну Лизе, а другую выпила сама и непосредственно затем налила другую.
– Пейте, Бахарева, – сказала она, показывая на чашку.
– Я выпью, – отвечала Лиза.
– Что вы повесили нос?
– Нет, я ничего, – отвечала Лиза и, вставши, подошла к окну.
Улица была ярко освещена газом, по тротуарам мелькали прохожие, посередине неслись большие и маленькие экипажи.
Допив свой чай, Бертольди взялась за бурнус и сказала:
– Ну, вы сидите тут, а я отправлюсь, разыщу кого-нибудь из наших и сейчас буду назад.
– Пожалуйста, поскорее возвращайтесь, – проговорила Лиза.
– Вы боитесь?
– Нет… а так, неприятно здесь одной.
– Романтичка!
– Это вовсе не романтизм, а кто знает, какие тут люди.
– Что ж они вам могут сделать? Вы тогда закричите.
– Очень приятно кричать.
– Да это в таком случае, если бы что случилось.
– Нет, лучше пусть ничего не случается, а вы возвращайтесь-ка поскорее. Тут есть в двери ключ?
– Непременно.
– Вы посмотрите, запирает ли он?
– Запирает, разумеется.
– Ну попробуйте.
Бертольди повернула в замке ключ, произнесла: «факт», и вышла за двери. Лиза встала и заперлась. Инстинктивно она выпила остывшую чашку чаю и начала ходить взад и вперёд по комнате. Комната была длиною в двенадцать шагов.
Долго ходила Лиза.
На улице движение становилось заметно тише, прошёл час, другой и третий. Бертольди не возвращалась. Кто-то постучал в двери. Лиза остановилась. Стук повторился.
– Что здесь нужно? – спросила Лиза через двери.
– Прибор.
– Какой прибор?
– Чайный прибор принять.
– Это можно после; я не отопру теперь, – ответила Лиза и снова стала ходить взад и вперёд.
Прошло ещё два часа.
«Где бы это запропала Бертольди?» – подумала Лиза, зевнув и остановясь против дивана. Она очень устала, и ей хотелось спать, но она постояла, взглянула на часы и села. Был третий час ночи.
Теперь только Лиза заметила, что этот час в здешнем месте не считается поздним.
За боковыми дверями с обеих сторон её комнаты шла оживлённая беседа, и по коридору беспрестанно слышались то тяжёлые мужские шаги, то чокающий, приятный стук женских каблучков и раздражающий шорох платьев.
Лиза до сих пор как-то не замечала этого, ожидая Бертольди; но теперь, потеряв надежду на её возвращение, она стала прислушиваться.
– Это какие ж порядки? – говорил за левою дверью пьяный бас.
– Какие порядки! – презрительно отзывалась столь же пьяная мужская фистула.
– Типерь опять же хучь ба, скажем так, гробовщики, – начинал бас. – Что с меня, что типерь с гробовщика – одна подать, потому в одном расчислении. Что я, значит, что гробовщик, все это в одном звании: я столарь, и он столарь. Ну, порядки ж это? Как теперь кто может нашу работу супроть гробовщиков равнять. Наше дело, ты вот хоть стол, – это я так, к примеру говорю, будем располагать к примеру, что вот этот стол взялся я представить. Что ж типерь должон я с ним сделать? Должон я его типерь сперва-наперво сичас в лучшем виде отделать, потом должон его сполировать, должон в него замок врезать, или резьбу там какую сичас приставить…
– Что говорить! – взвизгнула фистула. – Выпейте-ка, Пётр Семёнович.
Слышно, что выпили, и бас, хрустя зубами, опять начинает:
– А гробовщик теперь что? Гробовщика мебель тленная. Он посуду покупает оптом, а тут цвяшки да бляшки, да сто рублей. Это что? Это порядки называются?
– Что говорить, – отрицает фистула.
– Нет, я вас спрашиваю: это порядки или нет?
– Какие порядки!
– С гробовщиков-то и с столарей одну подать брать – порядки это?
– Как можно!
– А-а! Поняли типерь. Наш брат, будь я белодеревной, будь я краснодеревной, все я должон работу в своём виде сделать, а гробовщик мастер тленный. Верно я говорю или нет?
– Выпьемте, Пётр Семёнович.
– Нет, вы прежде объясните мне, как, верно я говорю или нет? Или неправильно я рассуждаю? А! Ну какое вы об этом имеете расположение? Пущай вы и приезжий человек, а я вот на вашу совесть пущаюсь. Ведь вы хоть и приезжий, а все же ведь вы можете же какое-нибудь рассуждение иметь.
За другою дверью, справа, шёл разговор в другом роде.
– Простит, – сквозь свист и сап гнусил сильно пьяный мужчина.
– Нет, Баранов, не говори ты этого, – возражал довольно молодой, но тоже не совсем трезвый женский голос. – Нашей сестре никогда, Баранов, прощенья не будет.
– Врёшь, будет.
– Нет, и не говори этого, Баранов.
– А впрочем, черт вас возьми совсем.
– Да, не говори этого, – продолжала, не расслушав, женщина.
Послышался храп.
– Баранов! – позвала женщина.
– М-м?
– Можно ещё графинчик?
– Черт с тобою, пей.
Женщина отворила дверь в коридор и велела подать ещё графинчик водочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
Даже между двух образов, которыми благословили новобрачных, стоял оригинальный образ св. Иулиании, княжны Ольшанской. Образ этот был в дорогой золотой ризе, не кованой, но шитой, с несколькими яхонтами и изумрудами. А на фиолетовом бархате, покрывавшем заднюю часть доски, золотом же было вышито: «Сим образом св. девственницы, княжны Иулиании, благословила на брак Евгению Петровну Вязмитинову настоятельница Введенского Богородицкого девичьего монастыря смиренная инокиня Агния».
В брачный вечер Женни все эти вещи были распределены по местам, и Феоктиста, похаживая по спальне, то оправляла оборки подушек, то осматривала кофту, то передвигала мужские и женские туфли новобрачных. В два часа ночи Катерина Ивановна Зарницына вошла в эту спальню и открыла одеяла кроватей. Вслед за тем она вышла и ввела сюда за руку Женни.
В доме уже никого не было посторонних. Последний, крестясь и перхая, вышел Пётр Лукич. Теперь и он был здесь лишний. Катерина Ивановна и Феоктиста раздели молодую и накинули на неё белый пеньюар, вышитый собственными руками игуменьи.
Феоктиста надела на ноги Женни туфли. Женни дрожала и безмолвно исполняла все, что ей говорили.
Облачённая во все белое, она от усталости и волнения робко присела на край кровати.
– Помолитесь заступнице, – шепнула ей Феоктиста. Женни стала на колени и перекрестилась.
Свечи погасли, и осталась одна лампада перед образами.
– Молитесь ей, да ниспошлёт она вам брак честен и соблюдёт ложе ваше нескверно, – опять учила Феоктиста, стоя в своей чёрной рясе над белою фигурою Женни.
Женни молилась.
Из бывшего кабинета Гловацкого Катерина Ивановна ввела за руку Вязмитинова в синем атласном халате. Феоктиста нагнулась к голове Женни, поцеловала её в темя и вышла.
Женни ещё жарче молилась.
Катерина Ивановна тоже вышла и села с Феоктистой в свою карету. Дальше мы не имеем права оставаться в этой комнате.
3
Поднимаем третью завесу.
Слуга взнёс за Бертольди и Лизою их вещи в третий этаж, получил плату для кучера и вышел. Лиза осмотрелась в маленькой комнатке с довольно грязною обстановкою.
Здесь был пружинный диван, два кресла, четыре стула, комод и полинялая драпировка, за которою стояла женская кровать и разбитый по всем пазам умывальный столик. Лакей подал спрошенный у него Бертольди чай, повесил за драпировку чистое полотенце, чего-то поглазел на приехавших барышень, спросил их паспорты и вышел. Лиза как вошла – села на диван и не трогалась с места. Эта обстановка была для неё совершенно нова: она ещё никогда не находилась в подобном положении.
Бертольди налила две чашки чаю и подала одну Лизе, а другую выпила сама и непосредственно затем налила другую.
– Пейте, Бахарева, – сказала она, показывая на чашку.
– Я выпью, – отвечала Лиза.
– Что вы повесили нос?
– Нет, я ничего, – отвечала Лиза и, вставши, подошла к окну.
Улица была ярко освещена газом, по тротуарам мелькали прохожие, посередине неслись большие и маленькие экипажи.
Допив свой чай, Бертольди взялась за бурнус и сказала:
– Ну, вы сидите тут, а я отправлюсь, разыщу кого-нибудь из наших и сейчас буду назад.
– Пожалуйста, поскорее возвращайтесь, – проговорила Лиза.
– Вы боитесь?
– Нет… а так, неприятно здесь одной.
– Романтичка!
– Это вовсе не романтизм, а кто знает, какие тут люди.
– Что ж они вам могут сделать? Вы тогда закричите.
– Очень приятно кричать.
– Да это в таком случае, если бы что случилось.
– Нет, лучше пусть ничего не случается, а вы возвращайтесь-ка поскорее. Тут есть в двери ключ?
– Непременно.
– Вы посмотрите, запирает ли он?
– Запирает, разумеется.
– Ну попробуйте.
Бертольди повернула в замке ключ, произнесла: «факт», и вышла за двери. Лиза встала и заперлась. Инстинктивно она выпила остывшую чашку чаю и начала ходить взад и вперёд по комнате. Комната была длиною в двенадцать шагов.
Долго ходила Лиза.
На улице движение становилось заметно тише, прошёл час, другой и третий. Бертольди не возвращалась. Кто-то постучал в двери. Лиза остановилась. Стук повторился.
– Что здесь нужно? – спросила Лиза через двери.
– Прибор.
– Какой прибор?
– Чайный прибор принять.
– Это можно после; я не отопру теперь, – ответила Лиза и снова стала ходить взад и вперёд.
Прошло ещё два часа.
«Где бы это запропала Бертольди?» – подумала Лиза, зевнув и остановясь против дивана. Она очень устала, и ей хотелось спать, но она постояла, взглянула на часы и села. Был третий час ночи.
Теперь только Лиза заметила, что этот час в здешнем месте не считается поздним.
За боковыми дверями с обеих сторон её комнаты шла оживлённая беседа, и по коридору беспрестанно слышались то тяжёлые мужские шаги, то чокающий, приятный стук женских каблучков и раздражающий шорох платьев.
Лиза до сих пор как-то не замечала этого, ожидая Бертольди; но теперь, потеряв надежду на её возвращение, она стала прислушиваться.
– Это какие ж порядки? – говорил за левою дверью пьяный бас.
– Какие порядки! – презрительно отзывалась столь же пьяная мужская фистула.
– Типерь опять же хучь ба, скажем так, гробовщики, – начинал бас. – Что с меня, что типерь с гробовщика – одна подать, потому в одном расчислении. Что я, значит, что гробовщик, все это в одном звании: я столарь, и он столарь. Ну, порядки ж это? Как теперь кто может нашу работу супроть гробовщиков равнять. Наше дело, ты вот хоть стол, – это я так, к примеру говорю, будем располагать к примеру, что вот этот стол взялся я представить. Что ж типерь должон я с ним сделать? Должон я его типерь сперва-наперво сичас в лучшем виде отделать, потом должон его сполировать, должон в него замок врезать, или резьбу там какую сичас приставить…
– Что говорить! – взвизгнула фистула. – Выпейте-ка, Пётр Семёнович.
Слышно, что выпили, и бас, хрустя зубами, опять начинает:
– А гробовщик теперь что? Гробовщика мебель тленная. Он посуду покупает оптом, а тут цвяшки да бляшки, да сто рублей. Это что? Это порядки называются?
– Что говорить, – отрицает фистула.
– Нет, я вас спрашиваю: это порядки или нет?
– Какие порядки!
– С гробовщиков-то и с столарей одну подать брать – порядки это?
– Как можно!
– А-а! Поняли типерь. Наш брат, будь я белодеревной, будь я краснодеревной, все я должон работу в своём виде сделать, а гробовщик мастер тленный. Верно я говорю или нет?
– Выпьемте, Пётр Семёнович.
– Нет, вы прежде объясните мне, как, верно я говорю или нет? Или неправильно я рассуждаю? А! Ну какое вы об этом имеете расположение? Пущай вы и приезжий человек, а я вот на вашу совесть пущаюсь. Ведь вы хоть и приезжий, а все же ведь вы можете же какое-нибудь рассуждение иметь.
За другою дверью, справа, шёл разговор в другом роде.
– Простит, – сквозь свист и сап гнусил сильно пьяный мужчина.
– Нет, Баранов, не говори ты этого, – возражал довольно молодой, но тоже не совсем трезвый женский голос. – Нашей сестре никогда, Баранов, прощенья не будет.
– Врёшь, будет.
– Нет, и не говори этого, Баранов.
– А впрочем, черт вас возьми совсем.
– Да, не говори этого, – продолжала, не расслушав, женщина.
Послышался храп.
– Баранов! – позвала женщина.
– М-м?
– Можно ещё графинчик?
– Черт с тобою, пей.
Женщина отворила дверь в коридор и велела подать ещё графинчик водочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171