https://www.dushevoi.ru/products/dushevye-dvery/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Я сицас могу туда ехать. Я слузыл в балаклавская баталион, но сицас могу ехать. Я имею цин и мундир, но сицас могу ехать.
– Там на тебя юбку наденут, – вставил Розанов и засмеялся.
Сафьянос обиделся, хозяин и гости стеснились от этой неожиданной фамильярности.
– У нас каздый целовек усигда мозэт…
– Юбка носить, ха-ха-ха. Вот, господа, хорош он будет в юбке! Пузаноста, поезжай, брат, в своя сторона. Пузаносто, ха-ха-ха.
Доктор совсем опьянел. Вязмитинов встал, взял его под руку и тихо вышел с ним в библиотеку Петра Лукича, где Розанов скоро и заснул на одном из диванов. Сафьянос понял, что сближение, сделанное им экспромтом, может его компрометировать, и, понюхав табаку, стал сбираться в гостиницу. Пётр Лукич все извинялся и намерен был идти извиняться завтра, но сконфуженный Сафьянос тотчас же, придя домой, послал за лошадьми и уехал, забыл даже о своём намерении повидаться с Бахаревым. К конфузу, полученному им по милости Розанова, присоединился новый конфуз. Снимая с себя мундирный фрак, Сафьянос нашёл в левом заднем кармане пачку литографированной песни, пять тоненьких брошюрочек и проект адреса о даровании прав самоуправления и проч. Сафьянос обомлел от этой находки. Сначала он хотел все это тотчас же уничтожить, но потом, раздумав, сунул все в чемодан и уехал, размышляя: откуда бы это взялось в его кармане? Ревизор не пришёл ни к какой определённой догадке, потому что он не надевал мундира со дня своего выезда из университетского города и в день своего отъезда таскался в этом мундире по самым различным местам. Но более всех его подозрения все-таки вертелись около Саренки, который держал себя так таинственно и очень близко к нему подсаживался. Саренко, нашедши точно такой же клад в своём кармане, решил, что это ему сунул ревизор и что, значит, веет другой ветер и приходит пора запевать другие песни. Он изменился к Зарницыну и по задумчивости Петра Лукича отгадал, что и тот после ухода Сафьяноса вернулся в свою комнату не с пустым карманом. Саренко тщательно спрятал свою находку и хранил строгое молчание. Пётр Лукич тоже ни о чем подобном не говорил, но из губернского города дошли слухи, что на пикнике всем гостям в карманы наклали запрещённых сочинений и даже сунули их несколько экземпляров приезжему учёному чиновнику. Сафьянос роздал все свои экземпляры губернскому бомонду.
– Стоуо-то такое дазе в воздухе носится, – заключал он, потягивая своим греческим носом.
Вслед за ним в городе началось списыванье и толки о густой сети революционных агентов.
Вязмитинов, проводя Сафьяноса, вернулся за доктором. Розанов встал, пошатнулся, потом постоял немножко, закрыл глаза и, бесцеремонно отбросив руку Вязмитинова, твёрдо пошёл домой по пыльной улице.
– Боже мой! никогда нет покоя от этого негодяя! – пронеслось у него над ухом, когда он проходил на цыпочках мимо спальни жены.
«Вы даже скоро дойдёте до того, что обижаться перестанете», – прозвучал ему другой голос, и доктор, вздохнув, повалился на свой продавленный диван.
Лиза в это время ещё лежала с открытыми глазами и думала: «Нет, так нельзя. Где же нибудь да есть люди!»
Через два дня она опять заехала к Женни и сказала, что ей нездоровится, позвала Розанова, поговорила с ним несколько минут и опять уехала.
А затем начинается пробел, который объяснится следующею главою.
Глава тридцать первая.
Великое переселение народов и вообще глава, резюмирующая первую книгу
Обширная пойма, на которую выходили два окна залы Гловацких, снова была покрыта белым пушистым снегом, и просвирнина гусыня снова растаскивала за ноги поседевших гренадеров. В доме смотрителя все ходили на цыпочках и говорили вполголоса. Пётр Лукич был очень трудно болен. Стоял сумрачный декабрьский день, и порошил снег; на дворе было два часа.
Женни по обыкновению сидела и работала у окна. Глаза у неё были наплаканы докрасна и даже несколько припухли.
В дверь, запертую изнутри передней, послышался лёгкий, осторожный стук. Женни встала, утёрла глаза и отперла переднюю. Вошёл Вязмитинов.
– Что? – спросил он, снимая пальто.
– Ничего: все то же самое, – отвечала Женни и тихо пошла к своему столику.
– Папа не спал всю ночь и теперь уснул очень крепко, – сказала Женни, не поднимая глаз от работы.
– Это хорошо. А доктор был сегодня?
– Нет, не был; да что, он, кажется…
– Ничего не понимает, вы хотите сказать?
– Не знаю, и вообще он как-то не внушает к себе доверия. Папа тоже на него не полагается. Вчера с вечера он все бредил, звал Розанова.
– Да, теперь Розанова поневоле вспомнишь.
– Его всегда вспомнишь, не только теперь. Вы давно не получали от него известия?
– Давно. Я всего только два письма имел от него из Москвы; одно вскоре после его отъезда, так в конце сентября, а другое в октябре; он на моё имя выслал дочери какие-то безделушки.
– А вы ему давно писали?
– Тоже давно.
– Зачем же вы не пишете?
– Да о чем писать-то, Евгения Петровна?
Разговор на несколько минут прекратился.
– Я тоже давно не имею о нем никакого известия: Лиза и о себе почти ничего не пишет.
– Что она в самом деле там делает? Ведь наверное же доктор у них бывает.
– Бог их знает. Я знаю только одно, что мне очень жаль Лизу.
– И кто бы мог думать?.. – проговорила про себя Женни после некоторой паузы. – Кто бы мог думать, что все пойдёт так как-то… Странно как идёт нынче жизнь!
– Каждому, Евгения Петровна, его жизнь кажется и странною и трудною.
– Ну нет. Все говорят, что нынче как-то все пошло скорее, что ли, или тревожнее.
– Старым людям всегда представляется, что в их время все было как-то умнее и лучше. Конечно, у всякого времени свои стремления и свои заботы: климат, и тот меняется. Но только во всем, что произошло около нас с тех пор, как вы дома, я не вижу ничего, что было бы из ряда вон. Зарницын женился на Кожуховой – это дело самое обыкновенное. Муж её умер, она стала увядать, история с князем стала ей надоедать, а Зарницын молод, хорош, говорить умеет, отчего ж ей было не женить его на себе? Бахаревы уехали в Москву, да отчего ж им было не ехать туда, имея деньги и дочерей невест? Розанов уехал потому, что тут уж его совсем дошли.
– То-то все и странно. Зарницын все толковал о свободе действий, о труде и женился так как-то…
– Не беспокойтесь о нем: он очень счастлив и либерал ещё более, чем когда-нибудь. Что ж ему. Кожухова ещё и теперь очень мила, деньги есть, везде приняты. Бахаревы…
– Я о них не говорю, – осторожно предупредила Женни.
– Ну, а доктору нельзя было оставаться.
– Отчего же нельзя? разве, думаете, ему там лучше?
– Конечно, в этом не может быть никакого сомнения. Тут было все: и недостатки, и необходимость пользоваться источниками доходов, которые ему всегда были гадки, и вражда вне дома, и вражда в доме: ведь это каторга! Я не знаю, как он до сих пор терпел.
– Странная его барыня, – проговорила Женни.
– Да-с, это звёздочка! Сколько она скандалов наделала, Боже ты мой! То убежит к отцу, то к сестре; перевозит да переносит по городу свои вещи. То расходится, то сходится. Люди, которым Розанов сапог бы своих не дал чистить, вон, например, как Саренке, благодаря ей хозяйничали в его домашней жизни, давали советы, читали ему нотации. Разве это можно вынести?
– Да что, она не любит, что ли?
– А Бог её ведает!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
 https://sdvk.ru/Akrilovie_vanni/120x70sm/ 

 Греспания Marmorea