Да когда же оно приключилось-то, бедная ты моя!
– Уж поздно, повыветрилось... Короток зимний денек, затемно домой пришла. Детки, помнится, в Мирчудес убежали, а ты впотьмах, на скамеечке, к огоньку припал с газеткой в руке. Как раз ту статеечку Вадимушкину напечатали. Тут, шубки снять не дал, принялся читать взахлебку: слог-де какой! Я лишь головой покачиваю: «ведь он тебя там, глупый поп, как кощенка в бадейке топит вместе с верой твоей». А ты на мысли мои только рукой машешь – «лишь бы к должности пристроиться, а уж там наставит Господь!» Неужто все перезабыл?
Если не изменяет память, речь шла об анонимном приветствии университетской молодежи Брюссельскому студенческому конгрессу в защиту чего-то крайне важного, по тем временам... То был пламенный дебют начинающего беспартийного трибуна, где он от имени грядущих поколений призывал трудящееся человечество к скорейшему штурму всех опорных твердынь старого мира. Читалось между строк, что свержение капитализма является лишь промежуточным этапом к недвусмысленному завоеванию самого неба. Естественно, обращение было без подписи, но кто поближе легко угадывал стиль и руку Вадима Лоскутова по задорной искренности тона, по образному росчерку без общепринятых штампов, по нескрываемому удовольствию, наконец, с каким автор гарцевал на высокой прибойной волне близ довольно угрюмых скал. Кроме того, блюдя покой семьи, Егор не меньше чем за неделю до публикации поднес отцу текст Вадимовой статьи, составленной по клочкам рваной бумаги. Кстати, неуместная страстность официального документа, способная вызвать и международное осложнение, сыграла post factum скорее отрицательную роль в дальнейшей карьере молодого человека, зато беззвучные в сущности, потому что невесомой шерстью, опять же по мягким старушечьим щекам, нанесенные шлепки приобретали поразительный резонанс вблизи тех гуманистических призывов хотя бы и трехлетней давности.
Беседа велась как бы в отсутствие пришельца, тем не менее участники ее попеременно поглядывали на него, справляясь о реакции на рассказанное. Но привыкшего, видимо, к лагерной обстановке, того больше занимала тьма за окном, откуда украдкой могло следить за ним высокое начальство. Как нередко бывает с узниками по освобожденью, он мысленно все еще находился там, и так очевидна стала необходимость вернуть его к настоящей жизни, что именно Дуня сделала попытку довести до старшего брата смысл рассказанного приключения.
– И я, и я тоже помню эти рейтузы, – сказала она дрогнувшим голоском. – Тебе было очень больно, мамочка?
– Какая же от них боль, – усмехнулась мать. – Не железные.
– Нет, я в другом, я в моральном смысле.
Здесь сестре на подмогу выступил Егор.
– Ну и глупый вопрос... тем более что ни разу даже не надеванные!
Но тут получилась небольшая заминка. Потому ли, что с горя чего только не придумаешь, но в объяснение Вадимова прихода обожгло о.Матвея нечаянное подозрение – не подослан ли блудный сынок с бригадой в предотвращение еще не совершенных отцовских преступлений, которые всякий лишенец втайне намеревается совершить? Поелику грех нынче отменяется во всемирном масштабе, то в нежном-то возрасте как устоишь против иного сущего пустячка в обмен на солнечный свет, за девичью любовь, за жилплощадь с удобствами, а кто поскромней, даже за отпускное пособие. Так страшно стало о.Матвею, что с места, внезапным толчком окно распахнув, обе створки разом, по пояс высунулся на воздух под предлогом духоты... Однако, как ни всматривался, нигде кругом Вадимовых сообщников не значилось. Погодка разветрилась слегка, где-то за спиной восходила луна, и, несмотря на волну потепленья, роща понемножку раздевалась к зиме, один листочек опустился на рукав о.Матвею. Преподлая мыслишка озарила искрой ночь и, хотя тотчас погасла в стыде, успела пробудить Вадима из его шокового оцепененья. Благодарение Богу, оттаивала понемножку мглою напитавшаяся душа. Растерянное узнаванье места явилось в его взоре, и вдруг, спрятав лицо в ладонях, свесился головой до самой скатерти. Правда, не всплакнул, как хотелось старикам, но в условиях его душевной окоченелости и мелкостное телодвиженье выглядело ответным рывком в их родительские объятия. Враз и с избытком все было прощено ему, даже бы приоткрылось немножко в придачу к содеянному им. Пускай далеко было до полного сожаленья о случившемся, тем более – отступничества своего, с чего лишь наступает всяческое возрожденье. Зато какие бы административные горечи ни караулили впереди споткнувшуюся душу, отныне взрыхленная страданьем почва пригодна становилась к принятию доброго зерна, подразумевалось то самое – что, по преданиям старины, бесплодную пустыню обращает в цветущий сад.
Все ожило в домике со ставнями и, вспоминали потом, даже свету в лампаде поприбавилось. О.Матвей даже пошикал на всхлипнувшую было матушку, чтоб не мешала вызреванию покаянной печали. Затем произошел обмен мнений по вопросам хозяйственного профиля, настолько плотный, кстати, что Вадиму словечка вставить было некуда, кабы и осмелился вступить в обсуждение собственных интересов.
– Так что перед бурями-то преклонись, Вадимушко, – подвел итоги отец. – И бежать не вздумай, а переживи тебе положенное. Ты еще молод и, когда отпустят из неволи, еще успеешь натворить делов, не падай духом, не плошай. Не гонись за призраками, которые чуть позже на солнечном закате быстрее тени людской убегают в ночь. И обнаружив, вроде меня, на том же солнышке загадочные пятна, столь легко объясняемые наукой и лишь в условно-образном начертании доступные нам здесь, не бросайся опрометью в пылающую тайну во избежание смертельного ожога, подобно отцу твоему. При бывалошних-то гонениях, вспомни-ка, какие темницы ключом веры растворялись, узы какие разрубались мечом смирения. Надо лишь стараться при сохранных костях да без особого увечья вчистую выйти... А станешь отличником подневольного труда, да, глядишь, годика через три, к юбилею, амнистия навернется, вот тебе и столбовая дорога к счастию. С Богом не мудри, памятуя, что сказка должна быть страшная, сабля вострая, дружба прочная, вера детская. Господь утолил досыта мои необузданные мечтания, и вот я лежу, сожалею о случившемся, и оное солнышко светит мне вполнакала, и всякая пища для меня – словно прошлогоднюю газетину жуешь. И вся видимость сущего становится мне прозрачной насквозь для кругового обозрения, и вот уже неинтересна мне опостылевшая земная суматоха, нарисованная на промежуточной пустоте. И слезы стариковские исплакал до конца. Порой лежу теперь и плачу сухими глазами. И вот ты пришел ко мне, возлюбленный первенец мой, и ждал я, что от тебя тепло придет, а от тебя озноб исходит... Поделился бы с нами, что имеешь на уме, чем в мыслях-то спасаешься?
На трудный вопрос Вадим отозвался покорным, красноречивей слов воздыханием, так что тронутый им Егор, ко всеобщей радости, руку примиренья протянул падшему брату:
– Крепись, тебе оттуда лишь бы до порога нашего кое-как доползти, а кров и хлеб тебе обеспечены, пока не осмотришься... – и торжественным срывающимся баском выразил готовность завтра же со своею техникой убраться хоть в щель, где будто бы никогда не бывает тесно, если имеется простор уму. – А лишний рот нас не разорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191
– Уж поздно, повыветрилось... Короток зимний денек, затемно домой пришла. Детки, помнится, в Мирчудес убежали, а ты впотьмах, на скамеечке, к огоньку припал с газеткой в руке. Как раз ту статеечку Вадимушкину напечатали. Тут, шубки снять не дал, принялся читать взахлебку: слог-де какой! Я лишь головой покачиваю: «ведь он тебя там, глупый поп, как кощенка в бадейке топит вместе с верой твоей». А ты на мысли мои только рукой машешь – «лишь бы к должности пристроиться, а уж там наставит Господь!» Неужто все перезабыл?
Если не изменяет память, речь шла об анонимном приветствии университетской молодежи Брюссельскому студенческому конгрессу в защиту чего-то крайне важного, по тем временам... То был пламенный дебют начинающего беспартийного трибуна, где он от имени грядущих поколений призывал трудящееся человечество к скорейшему штурму всех опорных твердынь старого мира. Читалось между строк, что свержение капитализма является лишь промежуточным этапом к недвусмысленному завоеванию самого неба. Естественно, обращение было без подписи, но кто поближе легко угадывал стиль и руку Вадима Лоскутова по задорной искренности тона, по образному росчерку без общепринятых штампов, по нескрываемому удовольствию, наконец, с каким автор гарцевал на высокой прибойной волне близ довольно угрюмых скал. Кроме того, блюдя покой семьи, Егор не меньше чем за неделю до публикации поднес отцу текст Вадимовой статьи, составленной по клочкам рваной бумаги. Кстати, неуместная страстность официального документа, способная вызвать и международное осложнение, сыграла post factum скорее отрицательную роль в дальнейшей карьере молодого человека, зато беззвучные в сущности, потому что невесомой шерстью, опять же по мягким старушечьим щекам, нанесенные шлепки приобретали поразительный резонанс вблизи тех гуманистических призывов хотя бы и трехлетней давности.
Беседа велась как бы в отсутствие пришельца, тем не менее участники ее попеременно поглядывали на него, справляясь о реакции на рассказанное. Но привыкшего, видимо, к лагерной обстановке, того больше занимала тьма за окном, откуда украдкой могло следить за ним высокое начальство. Как нередко бывает с узниками по освобожденью, он мысленно все еще находился там, и так очевидна стала необходимость вернуть его к настоящей жизни, что именно Дуня сделала попытку довести до старшего брата смысл рассказанного приключения.
– И я, и я тоже помню эти рейтузы, – сказала она дрогнувшим голоском. – Тебе было очень больно, мамочка?
– Какая же от них боль, – усмехнулась мать. – Не железные.
– Нет, я в другом, я в моральном смысле.
Здесь сестре на подмогу выступил Егор.
– Ну и глупый вопрос... тем более что ни разу даже не надеванные!
Но тут получилась небольшая заминка. Потому ли, что с горя чего только не придумаешь, но в объяснение Вадимова прихода обожгло о.Матвея нечаянное подозрение – не подослан ли блудный сынок с бригадой в предотвращение еще не совершенных отцовских преступлений, которые всякий лишенец втайне намеревается совершить? Поелику грех нынче отменяется во всемирном масштабе, то в нежном-то возрасте как устоишь против иного сущего пустячка в обмен на солнечный свет, за девичью любовь, за жилплощадь с удобствами, а кто поскромней, даже за отпускное пособие. Так страшно стало о.Матвею, что с места, внезапным толчком окно распахнув, обе створки разом, по пояс высунулся на воздух под предлогом духоты... Однако, как ни всматривался, нигде кругом Вадимовых сообщников не значилось. Погодка разветрилась слегка, где-то за спиной восходила луна, и, несмотря на волну потепленья, роща понемножку раздевалась к зиме, один листочек опустился на рукав о.Матвею. Преподлая мыслишка озарила искрой ночь и, хотя тотчас погасла в стыде, успела пробудить Вадима из его шокового оцепененья. Благодарение Богу, оттаивала понемножку мглою напитавшаяся душа. Растерянное узнаванье места явилось в его взоре, и вдруг, спрятав лицо в ладонях, свесился головой до самой скатерти. Правда, не всплакнул, как хотелось старикам, но в условиях его душевной окоченелости и мелкостное телодвиженье выглядело ответным рывком в их родительские объятия. Враз и с избытком все было прощено ему, даже бы приоткрылось немножко в придачу к содеянному им. Пускай далеко было до полного сожаленья о случившемся, тем более – отступничества своего, с чего лишь наступает всяческое возрожденье. Зато какие бы административные горечи ни караулили впереди споткнувшуюся душу, отныне взрыхленная страданьем почва пригодна становилась к принятию доброго зерна, подразумевалось то самое – что, по преданиям старины, бесплодную пустыню обращает в цветущий сад.
Все ожило в домике со ставнями и, вспоминали потом, даже свету в лампаде поприбавилось. О.Матвей даже пошикал на всхлипнувшую было матушку, чтоб не мешала вызреванию покаянной печали. Затем произошел обмен мнений по вопросам хозяйственного профиля, настолько плотный, кстати, что Вадиму словечка вставить было некуда, кабы и осмелился вступить в обсуждение собственных интересов.
– Так что перед бурями-то преклонись, Вадимушко, – подвел итоги отец. – И бежать не вздумай, а переживи тебе положенное. Ты еще молод и, когда отпустят из неволи, еще успеешь натворить делов, не падай духом, не плошай. Не гонись за призраками, которые чуть позже на солнечном закате быстрее тени людской убегают в ночь. И обнаружив, вроде меня, на том же солнышке загадочные пятна, столь легко объясняемые наукой и лишь в условно-образном начертании доступные нам здесь, не бросайся опрометью в пылающую тайну во избежание смертельного ожога, подобно отцу твоему. При бывалошних-то гонениях, вспомни-ка, какие темницы ключом веры растворялись, узы какие разрубались мечом смирения. Надо лишь стараться при сохранных костях да без особого увечья вчистую выйти... А станешь отличником подневольного труда, да, глядишь, годика через три, к юбилею, амнистия навернется, вот тебе и столбовая дорога к счастию. С Богом не мудри, памятуя, что сказка должна быть страшная, сабля вострая, дружба прочная, вера детская. Господь утолил досыта мои необузданные мечтания, и вот я лежу, сожалею о случившемся, и оное солнышко светит мне вполнакала, и всякая пища для меня – словно прошлогоднюю газетину жуешь. И вся видимость сущего становится мне прозрачной насквозь для кругового обозрения, и вот уже неинтересна мне опостылевшая земная суматоха, нарисованная на промежуточной пустоте. И слезы стариковские исплакал до конца. Порой лежу теперь и плачу сухими глазами. И вот ты пришел ко мне, возлюбленный первенец мой, и ждал я, что от тебя тепло придет, а от тебя озноб исходит... Поделился бы с нами, что имеешь на уме, чем в мыслях-то спасаешься?
На трудный вопрос Вадим отозвался покорным, красноречивей слов воздыханием, так что тронутый им Егор, ко всеобщей радости, руку примиренья протянул падшему брату:
– Крепись, тебе оттуда лишь бы до порога нашего кое-как доползти, а кров и хлеб тебе обеспечены, пока не осмотришься... – и торжественным срывающимся баском выразил готовность завтра же со своею техникой убраться хоть в щель, где будто бы никогда не бывает тесно, если имеется простор уму. – А лишний рот нас не разорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191