К началу выступления ему удалось кое-как, украдкой, отвинтить фантастическую регалию на левом боку, зато лента под сюртуком запылала еще сильней в значении обреченности улики...
– Ты меня доломаешь однажды, непослушный мальчик... – с тихой лаской сказал он подошедшему Дымкову уже без обычного ноголомного акцента, как, наверно, беседуют в эмпиреях души блаженных, лишенные примет своего происхождения. Потом деревянным голосом, в ритуальном полупоюгоне оповестил о начале представленья.
Директор со вздохом должностного облегчения повторно пригласил уважаемых гостей занять свои места в зале пятью этажами ниже. По всему зданию замигали сигнальные лампочки долгожданного начала, но если внизу произошла кратковременная давка, когда приободрившийся зритель хлынул из курилки и буфета, то верхние гости толкались на месте, предоставляя не отмененные пока честь и первенство Скуднову. Тот в свою очередь стал пропускать товарищей в дверь мимо себя из какой-то неимоверно трудной потребности, как оказалось, сблизиться на минутку с медленно, по дальнему радиусу подходившим Дорожкиным.
– А здорово ты меня давеча с песочком отчитал. Неплохо, совсем неплохо! – широко и дружественно усмехнулся ему Скуднов, а у многих осталось впечатленье, будто бы даже плеча его коснулся. – А я забыл совсем, что сам же когда-то... – И недосказал из опасения, что отойдет недослушав. – Как полагаешь, в последний-то разок можно и дозволить, пожалуй, эту чертову Бамбу?
Унизительная и нелепая настойчивость Скуднова диктовалась, видимо, расчетом по характеру морошкинской реакции выяснить масштаб ожидающих его неприятностей, в частности степень их болезненности. Самая тональность суховатого, нескрываемого ответа позволяла понять, что сверх порученного исполнителю было велено наступить ногой на поверженного:
– Это касательно кого же в последний раз?.. Самой Бамбы или лично вас?
Какое-то время оба постояли рядком из приличия, но диалог уже не возобновлялся. Свидетели происшествия вспоминали также, что весь остаток вечера Скуднов при обычной своей суровости был исключительно внимателен со всеми, имевшими нужду вступать с ним в кратковременное общение, но в описаниях внешнего состояния пользовались народным образом – краше в гроб кладут. Никто не бежал сломя голову захватить в зале, поближе к сцене, ненумерованные места. Напротив, покинувшие помещение толпились на лестничной площадке, чтобы под видом любопытства оказать почтительное внимание падшему. Как всегда, лифт по случаю ремонта не работал. По знаменательной случайности Скуднов и старик Дюрсо оказались рядом. Судьбы их снова скрестились, под знаком равенства теперь. Хотя старшинство по-прежнему сохранялось за первым, шествие по праву покойника возглавлял второй. Сходство заключалось и в том еще, что спускались молча и тяжко, не слишком торопясь.
Еще до поднятия занавеса Дюрсо отстраняющим кивком приказал удалить изголодавшуюся в клетке павловскую собаку. За поздним временем вступительная лекция отменялась, как и положенная овация. На вешалке в глубине сцены красовался боярского покроя тулуп и расписной детский полушубок рядом. Встреченный жидкими хлопками и уже в состоянии трагического упадка Дымков появился на публику необычным способом, из-за кулисы. Из последних сил, развязным тоном хохмача Дюрсо представил зрителям величайшую сенсацию обоих континентов и в оправдание насквозь промокшего артиста собирался сослаться на дождливую погоду с последующей перекидкой на подмоченную репутацию магов в наш просвещенный век, но запутался в логике, сразу забыл с таким трудом придуманное и, чего с ним еще не бывало, в изнеможении опустился на случайный поблизости стул. Происшедшее затем классическое фиаско уложилось буквально в неполную минуту. Артист дико покосился на вешалку, но никакого движения там не обнаружилось. Он зажмурился с целью лучше сосредоточиться, но опять ничего не получалось. Из передних рядов видели, как он, покачиваясь слегка, дрожит от напряженья, тогда как на деле он после своей эскапады просто продрог немножко. Вдобавок ему тоже не хотелось ничего на свете, кроме смутного влечения домой куда-то – как и его шефу, находившемуся на исходе сил. Перед тем тот долгим взглядом задержался на Дымкове с так и не осознанной мыслью, что если только этот неразгаданный парень и есть ангел Божий, то непременно догадается вложить ему под коснеющий язык таблетку из запасной пластмассовой коробочки во внутреннем кармане оставшегося наверху пальто.
– Да начинайте же... – жестом боли и нетерпения потянулся он в дымковскую сторону, но не сказал, а только накренился сперва на колено и, соскользнув, совсем, как лужа, стал расползаться пи полу.
Никому в голову не пришло опустить занавес или хотя бы оттащить старика за кулисы. Таким образом, не покидавшая своих мест публика, взамен окончательно сорвавшегося чуда получала несколько иную программу, на что по не зависящим от нее обстоятельствам всегда имеет право дирекция. Составленное из обыкновеннейших в сущности, только слишком противоречивых элементов, новое представление в гомерической совокупности их приобретало смысл всечеловеческого апофеоза, смотревшегося с ничуть не меньшим замираньем сердца; лучше всего к нему подошло бы названье смерть факира. До некоторой степени оно возмещало зрителям несостоявшееся зрелище, ради которого до полуночи проторчали тут. Кроме помрачительных, глаз не оторвать, содроганий все еще остававшегося на полу центрального исполнителя, порожденных нарушением каких-то глубинных электрохимических диффузий в завитушках мозга, сюда входили таинственные перебежки служебного персонала с непредусмотренными предметами в руках, вольные импровизации добровольных медиков до прибытия скорой помощи и всякая другая самодеятельность. В общем же, если не считать кое-каких административных восклицаний, пантомима происходила в полной тишине, нарушаемой лишь техническими шумами вроде плеска воды, проливаемой на пострадавшего, или явственно всеми слышанного, раздирающего треска каких-то внутренних швов, когда стали выдирать из-под фрака ту самую президентскую муаровую ленту, но та не поддавалась, словно к самой душе пришитая. Единственным оправданием для несколько жестокой манипуляции могло служить разве только неприличие заявляться на прием к Всевышнему в шарлатанском обличье. Но больше всего запомнилось, пожалуй, поведение древнегреческой амфоры, как она, свалившись с опрокинутого в беготне пьедестала с картонным звуком запрыгала по сцене в напрасном старании разбиться. Тем временем удалось разыскать реквизитные же носилки. При погрузке, когда взваливали на них непослушную, бултыхавшуюся в руках человеческую массу, уже не принадлежавшую владельцу, но еще живую, вновь достигнуто было то откровенное, неподдельно-трагическое беспощадство, которого в практике циркового священнодействия упорно добивался новатор Джузеппе. В какой-то степени разумея происходящее, старик Дюрсо ничем не мог содействовать хлопотавшим над ним незнакомым людям. При выносе в гаснущем сознании возникло было странное, нетелесное опасенье, что носилки и он на них не пролезут в двери, если сзади немножко не поднажмут коленом, однако все обошлось в наилучшем порядке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191