Потом – третью, четвертую…
Акваланг тихо, ритмично, как-то по-живому, шипел, перегоняя по шлангам воздух, подавая его в Костины легкие. Пузырьки дыхания торопливой цепочкой, взбулькивая, едва ощутимо щекоча кожу лица, проскальзывали мимо маски и возносились вверх.
Чего только не попадало Косте под руки! Обломки набрякшего, ставшего тяжелее воды и как бы окаменевшего дерева, кирпичи, консервные банки, обрывки цепи, железные скобы, кадушечные обручи, опять ведра, конский череп, корчажки, мослы… Какого только добра не накопил колодец за долгий век своего существования! Найдя что-нибудь и определив, что это такое, или не определив, а лишь убедившись, что это не то, что он ищет, Костя перебрасывал свои находки в ту часть колодезного дна, которую он уже исследовал, и рыхлил новую борозду.
«Все! – подумал он. – Больше не могу!» Холод обволакивал ему уже сердце. Оно едва проталкивало по сосудам загустевшую кровь, перед каждым толчком напрягаясь с болью, отзывавшейся в груди, и толчок получался не отчетливый и короткий, а какой-то замедленный и вялый: сердце не колотилось, а с натугой качало, точно усталый, теряющий силы насос.
Под руку Косте попала какая-то склизкая палка. Он схватил ее правой рукой и, с удивлением почувствовав на ее конце неожиданную не деревянную тяжесть, левой рукой три раза дернул канат. Канат тут же натянулся и, до боли врезая ему в тело пояс, потащил его кверху.
Маска его была залеплена илом. Даже когда вокруг него появился свет, он все равно ничего не смог различить сквозь мутное и к тому же еще запотевшее изнутри стекло.
Костя сдернул маску. Канат тащил его вверх рывками, прижимал к бревнам сруба. Чтобы не ободраться о них, надо было помогать себе ногами, свободной рукой. Но все же Костя нашел миг и поглядел на то, что в последнюю секунду унес с собою со дна.
В руке его был перепачканный илом топор.
Глава пятьдесят первая
– Гляди, топор! – чуть не оглушил его Петька, вскрикнув над самым ухом, когда Костя, почти не владея своим закоченевшим телом, переваливался через край колодезного сруба с помощью протянувшихся к нему и ухвативших его за плечи, за пояс рук.
Петька тут же завладел топором – и вовремя: он уже выскальзывал из совершенно бесчувственной, одеревенелой Костиной руки; еще мгновенье – и за ним пришлось бы снова лезть на дно колодца.
Евстратов, человек более обстоятельный, неторопливого склада, прежде всего позаботился о Косте: помог ему освободиться от акваланга, тут же поднес бутылку водки и оставшийся кусок огурца.
Костя запрокинул голову, водка, булькая, потекла ему в горло. Он глотал ее, как воду, не чувствуя жжения.
Только убедившись, что Костя жив и малость уже пришел в себя, что руки и ноги его при нем, двигаются и сгибаются, Евстратов тоже обратился к топору.
– Глядите, глядите! Это же кровь! – тараща округленные глаза, с вытянутым, испуганно-изумленным лицом показал Петька на ржавую, с чернотою, слизь по краю про?уха и в узкой трещине на топорище возле самого обуха.
– Кровь… – вглядевшись, произнес Евстратов, но иначе, чем Петька – с озабоченностью и раздумьем, тоном, в котором было больше предположения, чем окончательного вывода. – Вообще-то, – добавил он, отбирая у Петьки топор, близко поднося его к глазам, поворачивая одной стороной, другой, и даже нюхая железо, – вообще-то, конечно, так сразу не разберешься, но похоже…
И поглядел с вопросом на Костю – что скажет он?
Косте никогда еще не доводилось видеть, как выглядит кровь на топоре, пролежавшем к тому же почти полгода в воде и иле старого колодца, и ничего определенного сказать он не мог, но, чтобы не ронять марку, он сделал вид, что рассматривает топор глазом знатока, определять такие вещи ему не в новинку и он нисколько не взволнован и не удивлен своей находкой, а всего только удовлетворен ею, как человек, для которого лишь исполнилось то, что он заранее и безошибочно предвидел, и который, вооруженный своим предвидением, действовал без промаха, наверняка.
– Не будем спешить.. – сказал Костя солидно и веско, профессорски – будто он был маститым спецом, а Евстратов и Петька – его учениками в трудном следовательском деле. – Предоставим это заключение судмедэкспертизе…
Речь его прозвучала не совсем ясно, ибо сведенные холодом губы, хотя и шевелились, но были неуправляемы и как из пластилина.
– А топор-то вроде изваловский… Ну конечно, его! – сказал Евстратов убежденно, продолжая изучать находку, вертеть её и так, и этак. – Помните, Константин Андреич, с сельпо мы образец брали? – и этот такой же… А потом еще Извалова говорила – помните? – что на топорище каленым гвоздем отметина была сделана, – вот она, видите?
– Точно! – подтвердил Петька, изумляясь и этому обстоятельству. – Отметина…
– Так это… как же выходит? – обращая на Костю свое широкое белобровое солдатское лицо с напряженным умственным усилием в глазах, медленно проговорил Евстратов. – Значит, все-таки Авдохин?
– Нет, не Авдохин, – разочаровал его Костя.
– А вроде бы сходится… Он с этого колодца воду берет. И дом его сюда всех ближе…
– Ну и что? – вмешался Петька. – Ни о чем это еще не говорит! Если б Авдохин, чего б он стал сюда топор кидать? Это ж ему так прямо на себя и навести. Ему бы расчет был как раз обратный – где-нибудь от своей хаты подальше кинуть…
– Это так сделает, у кого голова хорошая, – не соглашаясь, сказал Евстратов. – А коли мозги водкой проспиртованы – какое соображение? Фуганул вгорячах. Колодец глубоченный, искать не полезут, а если и полезут, так не найдут…
– Это Голубятников, да? Голубятников? Это он сознался? – с живостью, полагая, что он угадывает верно, напал Петька на Костю.
– Нет, и не Голубятников, – чувствуя, как странно перекашивается его будто чужое лицо, улыбнулся Костя, лишь дразня Петьку таким ответом.
По выражению Петьки, по глазам Евстратова он видел, как хочется им знать то, что знает он, но до поры до времени, пока не соберет всех данных и пока твердо не убедится сам, должен держать при себе. Особенно хотелось знать это Евстратову. Бесконечное плетение нитей бесконечного клубка, разматывающегося и все никак не могущего окончательно размотаться, все новые и новые повороты в ходе расследования уже утомили его простой, не привычный к сложностям ум. Несколько дней назад, когда поймали Голубятникова, он с облегчением уверился, что это и есть желанный конец. Но в тот же день нашлись злополучные деньги, обнаружилось, что против Голубятникова нет прямых улик, и вообще нет каких-либо веских, серьезных улик; потом Костя доложил Щетинину о каких-то совсем иных своих подозрениях, и Голубятников остался как бы вовсе в стороне, вовсе ни при чем. А что же тогда? Что и как теперь думать? Опять все иначе, опять все по-другому? До каких же пор это будет продолжаться? Хотя Евстратов и старался, как надлежало ему по должности, пытался что-то думать, соображать, предполагать, – в действительности же он чувствовал себя вконец сбитым с толку; в мыслях его, несмотря на его старания, так-таки ничего и не складывалось, а была одна только путаница и какая-то тягостная слепота.
Костя обтер рубахой лицо, грудь, и стал одеваться: просунул ноги в брюки, натянул на себя через голову рубашку. Она липла к мокрому телу и лезла с трудом.
Его всего трясло, и не только от холода – от своей неожиданной находки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Акваланг тихо, ритмично, как-то по-живому, шипел, перегоняя по шлангам воздух, подавая его в Костины легкие. Пузырьки дыхания торопливой цепочкой, взбулькивая, едва ощутимо щекоча кожу лица, проскальзывали мимо маски и возносились вверх.
Чего только не попадало Косте под руки! Обломки набрякшего, ставшего тяжелее воды и как бы окаменевшего дерева, кирпичи, консервные банки, обрывки цепи, железные скобы, кадушечные обручи, опять ведра, конский череп, корчажки, мослы… Какого только добра не накопил колодец за долгий век своего существования! Найдя что-нибудь и определив, что это такое, или не определив, а лишь убедившись, что это не то, что он ищет, Костя перебрасывал свои находки в ту часть колодезного дна, которую он уже исследовал, и рыхлил новую борозду.
«Все! – подумал он. – Больше не могу!» Холод обволакивал ему уже сердце. Оно едва проталкивало по сосудам загустевшую кровь, перед каждым толчком напрягаясь с болью, отзывавшейся в груди, и толчок получался не отчетливый и короткий, а какой-то замедленный и вялый: сердце не колотилось, а с натугой качало, точно усталый, теряющий силы насос.
Под руку Косте попала какая-то склизкая палка. Он схватил ее правой рукой и, с удивлением почувствовав на ее конце неожиданную не деревянную тяжесть, левой рукой три раза дернул канат. Канат тут же натянулся и, до боли врезая ему в тело пояс, потащил его кверху.
Маска его была залеплена илом. Даже когда вокруг него появился свет, он все равно ничего не смог различить сквозь мутное и к тому же еще запотевшее изнутри стекло.
Костя сдернул маску. Канат тащил его вверх рывками, прижимал к бревнам сруба. Чтобы не ободраться о них, надо было помогать себе ногами, свободной рукой. Но все же Костя нашел миг и поглядел на то, что в последнюю секунду унес с собою со дна.
В руке его был перепачканный илом топор.
Глава пятьдесят первая
– Гляди, топор! – чуть не оглушил его Петька, вскрикнув над самым ухом, когда Костя, почти не владея своим закоченевшим телом, переваливался через край колодезного сруба с помощью протянувшихся к нему и ухвативших его за плечи, за пояс рук.
Петька тут же завладел топором – и вовремя: он уже выскальзывал из совершенно бесчувственной, одеревенелой Костиной руки; еще мгновенье – и за ним пришлось бы снова лезть на дно колодца.
Евстратов, человек более обстоятельный, неторопливого склада, прежде всего позаботился о Косте: помог ему освободиться от акваланга, тут же поднес бутылку водки и оставшийся кусок огурца.
Костя запрокинул голову, водка, булькая, потекла ему в горло. Он глотал ее, как воду, не чувствуя жжения.
Только убедившись, что Костя жив и малость уже пришел в себя, что руки и ноги его при нем, двигаются и сгибаются, Евстратов тоже обратился к топору.
– Глядите, глядите! Это же кровь! – тараща округленные глаза, с вытянутым, испуганно-изумленным лицом показал Петька на ржавую, с чернотою, слизь по краю про?уха и в узкой трещине на топорище возле самого обуха.
– Кровь… – вглядевшись, произнес Евстратов, но иначе, чем Петька – с озабоченностью и раздумьем, тоном, в котором было больше предположения, чем окончательного вывода. – Вообще-то, – добавил он, отбирая у Петьки топор, близко поднося его к глазам, поворачивая одной стороной, другой, и даже нюхая железо, – вообще-то, конечно, так сразу не разберешься, но похоже…
И поглядел с вопросом на Костю – что скажет он?
Косте никогда еще не доводилось видеть, как выглядит кровь на топоре, пролежавшем к тому же почти полгода в воде и иле старого колодца, и ничего определенного сказать он не мог, но, чтобы не ронять марку, он сделал вид, что рассматривает топор глазом знатока, определять такие вещи ему не в новинку и он нисколько не взволнован и не удивлен своей находкой, а всего только удовлетворен ею, как человек, для которого лишь исполнилось то, что он заранее и безошибочно предвидел, и который, вооруженный своим предвидением, действовал без промаха, наверняка.
– Не будем спешить.. – сказал Костя солидно и веско, профессорски – будто он был маститым спецом, а Евстратов и Петька – его учениками в трудном следовательском деле. – Предоставим это заключение судмедэкспертизе…
Речь его прозвучала не совсем ясно, ибо сведенные холодом губы, хотя и шевелились, но были неуправляемы и как из пластилина.
– А топор-то вроде изваловский… Ну конечно, его! – сказал Евстратов убежденно, продолжая изучать находку, вертеть её и так, и этак. – Помните, Константин Андреич, с сельпо мы образец брали? – и этот такой же… А потом еще Извалова говорила – помните? – что на топорище каленым гвоздем отметина была сделана, – вот она, видите?
– Точно! – подтвердил Петька, изумляясь и этому обстоятельству. – Отметина…
– Так это… как же выходит? – обращая на Костю свое широкое белобровое солдатское лицо с напряженным умственным усилием в глазах, медленно проговорил Евстратов. – Значит, все-таки Авдохин?
– Нет, не Авдохин, – разочаровал его Костя.
– А вроде бы сходится… Он с этого колодца воду берет. И дом его сюда всех ближе…
– Ну и что? – вмешался Петька. – Ни о чем это еще не говорит! Если б Авдохин, чего б он стал сюда топор кидать? Это ж ему так прямо на себя и навести. Ему бы расчет был как раз обратный – где-нибудь от своей хаты подальше кинуть…
– Это так сделает, у кого голова хорошая, – не соглашаясь, сказал Евстратов. – А коли мозги водкой проспиртованы – какое соображение? Фуганул вгорячах. Колодец глубоченный, искать не полезут, а если и полезут, так не найдут…
– Это Голубятников, да? Голубятников? Это он сознался? – с живостью, полагая, что он угадывает верно, напал Петька на Костю.
– Нет, и не Голубятников, – чувствуя, как странно перекашивается его будто чужое лицо, улыбнулся Костя, лишь дразня Петьку таким ответом.
По выражению Петьки, по глазам Евстратова он видел, как хочется им знать то, что знает он, но до поры до времени, пока не соберет всех данных и пока твердо не убедится сам, должен держать при себе. Особенно хотелось знать это Евстратову. Бесконечное плетение нитей бесконечного клубка, разматывающегося и все никак не могущего окончательно размотаться, все новые и новые повороты в ходе расследования уже утомили его простой, не привычный к сложностям ум. Несколько дней назад, когда поймали Голубятникова, он с облегчением уверился, что это и есть желанный конец. Но в тот же день нашлись злополучные деньги, обнаружилось, что против Голубятникова нет прямых улик, и вообще нет каких-либо веских, серьезных улик; потом Костя доложил Щетинину о каких-то совсем иных своих подозрениях, и Голубятников остался как бы вовсе в стороне, вовсе ни при чем. А что же тогда? Что и как теперь думать? Опять все иначе, опять все по-другому? До каких же пор это будет продолжаться? Хотя Евстратов и старался, как надлежало ему по должности, пытался что-то думать, соображать, предполагать, – в действительности же он чувствовал себя вконец сбитым с толку; в мыслях его, несмотря на его старания, так-таки ничего и не складывалось, а была одна только путаница и какая-то тягостная слепота.
Костя обтер рубахой лицо, грудь, и стал одеваться: просунул ноги в брюки, натянул на себя через голову рубашку. Она липла к мокрому телу и лезла с трудом.
Его всего трясло, и не только от холода – от своей неожиданной находки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151