– Деньги нашлись!
Тот сидел возле окна, не слыша и не видя ничего, с жадностью перелистывая слежавшиеся желтоватые страницы…
– Ну, я же вам говорил, – неожиданно спокойно, отрываясь от журнала, сказал Костя. Он так пылко, так деятельно и живо последние двое суток переживал в воображении находку этих денег, что, когда они действительно нашлись, он словно перегорел, у него уже не хватило душевного запала для новых бурных переживаний.
– Все? Шесть тысяч? – спросил он только, подходя к Щетинину и держа, как закладку, палец в толстом томе «Мира Приключений».
– А вот проверим, – сказал Максим Петрович. – Пригласите понятых.
– Ах, боже мой! Ах, боже мой! – нервно всхлипывая, растерянно повторяла Извалова. – Нашлись наконец-то! Нашлись!
Радостно, бестолково кудахтающая, она и в самом деле была противна.
Составив протокол о находке денег, Максим Петрович попросил понятых расписаться.
– Ну вот, – улыбаясь, поглядел он на Костю, – поздравляю от всей души, дорогой мой юный това…
Он не договорил, застонал. Голубовато-белым сделалось его лицо, крупный пот выступил на лбу.
– Деньги… – хрипло сказал он, – деньги опечатать… сдать Муратову… А мне… видно… в больницу, ч-черт! Вот… не ко времени!.. – Слабым движением руки он поманил Костю. – Ну, ты… в общем, ты уж тут сам…
Евстратов опрометью кинулся добывать легковую машину, и вскоре совхозная «Волга», разбрасывая комья жирной грязи, мчалась по черному грейдеру, увозя в райцентр совсем обессилевшего Максима Петровича и Евстратова, бережно, крепко прижимавшего к груди брезентовый портфель.
Глава сорок девятая
– Здесь! – прокричал Алтухов за Костиным плечом.
Костя нажал на тормозную педаль и остановил мотоцикл.
– Точно помнишь? – спросил он, слезая.
– Да вроде здесь… – сказал Алтухов уже с меньшей уверенностью, обводя взглядом подсохший грейдер в рубчатых следах автомобильных шин, репейные кусты по сторонам его, поле в ровной, из-под комбайна, подзелененной проросшей травою стерне, со скирдами соломы, лиловато-розовыми в слегка туманном воздухе неяркого дня.
Где-то за облачной наволочью, местами сквозистой, с бледными размытыми пятнами небесной синевы, пряталось осеннее солнце. Оно все время старалось пробиться в какую-нибудь прореху, но облака не пускали его, а если ему это наконец-таки удавалось и оно ненадолго и лишь частью своих лучей достигало земли, все вокруг тогда теплело, оживлялось, холодные тона меркли, стерня загоралась золотисто, репейники, ощетиненные сухими колючими иглами, начинали посверкивать, будто облитые лаком, а лиловато-розовые скирды в отдалении как-то утяжеленно темнели, обнаруживая свою массивность, и по влажным их верхам ложились зеркальные блещущие полосы.
– Точно, здесь, – посоображав, поглядев и в один, и в другой конец грейдера, заявил Алтухов определенно. – Вон и столб торчит, – показал он рукою в даль дороги. – Помнится, мелькнул он, и тут же дядя Петя притормаживать стал. Еще проехали – ну, сколько? – с версту, не боле. Стало быть – здесь. Как раз до столба верста и будет…
Серый каменный столб, на который показывал Алтухов, видневшийся вдали у края дороги коротким обрубком, представлял достопримечательность здешних мест. Он был известен всем и каждому, служил ориентиром, стоял и при дедах, и прадедах, и даже, как гласила народная молва, при их дедах, их прадедах, но никому в точности не было известно, откуда он тут взялся и что собою обозначает. Мнения ходили разные. Одни говорили, что столб остался еще от Мамая, когда в древние времена в здешних степях были татарские кочевья и тут собиралось их войско идти походом на Рязань и Москву. Другие, споря, утверждали, что никакой не Мамай, – татары и камень-то тесать не умели, – поставил его царь Петр, в знак того, что он сюда часто езживал и здешние края были ему любы: тут ему для корабельного строения рубили лес, в Липецке, неподалеку, он руду копал, чугунолитейные заводы устраивал…
Столб был необхватный, имел четыре грани. На одной когда-то что-то было насечено – то ли вензель какой-то, то ли лик чей-то, уже не разобрать. Каждую весну, выезжая пахать, трактористы глупо озоровали: наезжали на столб тракторами, пробуя его свалить. Камень доблестно упорствовал – стоял неколебимо, не шатнувшись… Сила тракторных моторов была против него слаба.
– А почему это деревенька Афониными Хатками зовется? В честь какого это Афони? – спросил у Алтухова Костя, изучающе оглядывая местность и, со своею способностью превращать воображаемое почти в полную реальность, представляя себе, как неслышно текущей над землею майской ночью на том самом месте, где находились сейчас они с Алтуховым, в тишине и безмолвии, под бледным светом горящих в небесной вышине созвездий, на краю обочины стоял, чернея своей громоздкою массой, тяжело нагруженный, воняющий бензинной гарью грузовик, и как в этой же легкой, зыбкой тишине, под этими же спокойно горящими звездами, через вот эти пластающиеся вдаль поля, то напрямик, по пахоте, то выбиваясь на узкие случайные тропки, спотыкаясь о комья земли, проваливаясь ногами в борозды, щуря глаза в окружающую темь, торопливо шагал настороженный, озирающийся человек, дыша по-звериному коротко и часто, в липком поту от быстроты своего хода, от того жара, который изнутри опалял его тело, горячил его мозг…
– Да она вроде и не деревенька, а так – хутор… Верней сказать, не поймешь что, – ответил Алтухов с той щепетильной точностью, с какою он старался отвечать на все Костины вопросы. – Сказывают, когдай-то прежде там пасечник жил, дед Афоня, две хатки его стояли. А потом другие подселились к нему. От его хатенок и следу не осталось, а всё – Афонины да Афонины.
– Сколько ж до хутора отсюда?
– Ну, сколько… Во-он, дерева? видать, над бугром макушки торчат – это хутор и есть. Если доро?гой, так до свертка с версту, да там версты три, ну, стало быть, версты четыре всего наберется. Дорога-то во-он как обкружает, через тот вон яр, сбочь подсолнухов… А ежели напрямки, так и трех верст не будет…
– Значит, за час дойти можно?
– Час! Это куда – час. Хорошо идти – так и в полчаса там будешь.
– Ну, теперь ты мне повтори все с самого начала, по порядку, а я запишу, – сказал Костя, вынимая карандаш и уже сильно потрепанную от таскания в карманах, с измочаленными углами записную книжку в черной клеенчатой обложке.
Сойдя с дороги, он сел на сухонький бугорок, пристроил книжку на колено. Алтухов поместился рядом. Он был в комбинезоне, в измазанных зеленью сапогах – Костя увел его прямо с работы, со двора животноводческой фермы, где Алтухов был занят закладкой силоса в траншею. Он приходился внуком восьмидесятипятилетнему деду Алтухову, и малый был сравнительно еще молодой, лет тридцати, довольно развитый и понятливый.
У Кости с ним был уже не первый разговор. Когда же они встретились впервые, Алтухов заметно взволновался и поначалу стал сам прощупывать Костю – зачем да для чего задает он свои вопросы, что может милиция числить за ним, Алтуховым, который сроду ничего себе такого не позволял и ни в чем не замаран. Довольно скоро он понял, что дело касается не его, и успокоился насчет себя, но додуматься, чего же оно касается, чего доискивается Костя, он так-таки и не смог, хотя додуматься до этого было совсем не так уж трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151
Тот сидел возле окна, не слыша и не видя ничего, с жадностью перелистывая слежавшиеся желтоватые страницы…
– Ну, я же вам говорил, – неожиданно спокойно, отрываясь от журнала, сказал Костя. Он так пылко, так деятельно и живо последние двое суток переживал в воображении находку этих денег, что, когда они действительно нашлись, он словно перегорел, у него уже не хватило душевного запала для новых бурных переживаний.
– Все? Шесть тысяч? – спросил он только, подходя к Щетинину и держа, как закладку, палец в толстом томе «Мира Приключений».
– А вот проверим, – сказал Максим Петрович. – Пригласите понятых.
– Ах, боже мой! Ах, боже мой! – нервно всхлипывая, растерянно повторяла Извалова. – Нашлись наконец-то! Нашлись!
Радостно, бестолково кудахтающая, она и в самом деле была противна.
Составив протокол о находке денег, Максим Петрович попросил понятых расписаться.
– Ну вот, – улыбаясь, поглядел он на Костю, – поздравляю от всей души, дорогой мой юный това…
Он не договорил, застонал. Голубовато-белым сделалось его лицо, крупный пот выступил на лбу.
– Деньги… – хрипло сказал он, – деньги опечатать… сдать Муратову… А мне… видно… в больницу, ч-черт! Вот… не ко времени!.. – Слабым движением руки он поманил Костю. – Ну, ты… в общем, ты уж тут сам…
Евстратов опрометью кинулся добывать легковую машину, и вскоре совхозная «Волга», разбрасывая комья жирной грязи, мчалась по черному грейдеру, увозя в райцентр совсем обессилевшего Максима Петровича и Евстратова, бережно, крепко прижимавшего к груди брезентовый портфель.
Глава сорок девятая
– Здесь! – прокричал Алтухов за Костиным плечом.
Костя нажал на тормозную педаль и остановил мотоцикл.
– Точно помнишь? – спросил он, слезая.
– Да вроде здесь… – сказал Алтухов уже с меньшей уверенностью, обводя взглядом подсохший грейдер в рубчатых следах автомобильных шин, репейные кусты по сторонам его, поле в ровной, из-под комбайна, подзелененной проросшей травою стерне, со скирдами соломы, лиловато-розовыми в слегка туманном воздухе неяркого дня.
Где-то за облачной наволочью, местами сквозистой, с бледными размытыми пятнами небесной синевы, пряталось осеннее солнце. Оно все время старалось пробиться в какую-нибудь прореху, но облака не пускали его, а если ему это наконец-таки удавалось и оно ненадолго и лишь частью своих лучей достигало земли, все вокруг тогда теплело, оживлялось, холодные тона меркли, стерня загоралась золотисто, репейники, ощетиненные сухими колючими иглами, начинали посверкивать, будто облитые лаком, а лиловато-розовые скирды в отдалении как-то утяжеленно темнели, обнаруживая свою массивность, и по влажным их верхам ложились зеркальные блещущие полосы.
– Точно, здесь, – посоображав, поглядев и в один, и в другой конец грейдера, заявил Алтухов определенно. – Вон и столб торчит, – показал он рукою в даль дороги. – Помнится, мелькнул он, и тут же дядя Петя притормаживать стал. Еще проехали – ну, сколько? – с версту, не боле. Стало быть – здесь. Как раз до столба верста и будет…
Серый каменный столб, на который показывал Алтухов, видневшийся вдали у края дороги коротким обрубком, представлял достопримечательность здешних мест. Он был известен всем и каждому, служил ориентиром, стоял и при дедах, и прадедах, и даже, как гласила народная молва, при их дедах, их прадедах, но никому в точности не было известно, откуда он тут взялся и что собою обозначает. Мнения ходили разные. Одни говорили, что столб остался еще от Мамая, когда в древние времена в здешних степях были татарские кочевья и тут собиралось их войско идти походом на Рязань и Москву. Другие, споря, утверждали, что никакой не Мамай, – татары и камень-то тесать не умели, – поставил его царь Петр, в знак того, что он сюда часто езживал и здешние края были ему любы: тут ему для корабельного строения рубили лес, в Липецке, неподалеку, он руду копал, чугунолитейные заводы устраивал…
Столб был необхватный, имел четыре грани. На одной когда-то что-то было насечено – то ли вензель какой-то, то ли лик чей-то, уже не разобрать. Каждую весну, выезжая пахать, трактористы глупо озоровали: наезжали на столб тракторами, пробуя его свалить. Камень доблестно упорствовал – стоял неколебимо, не шатнувшись… Сила тракторных моторов была против него слаба.
– А почему это деревенька Афониными Хатками зовется? В честь какого это Афони? – спросил у Алтухова Костя, изучающе оглядывая местность и, со своею способностью превращать воображаемое почти в полную реальность, представляя себе, как неслышно текущей над землею майской ночью на том самом месте, где находились сейчас они с Алтуховым, в тишине и безмолвии, под бледным светом горящих в небесной вышине созвездий, на краю обочины стоял, чернея своей громоздкою массой, тяжело нагруженный, воняющий бензинной гарью грузовик, и как в этой же легкой, зыбкой тишине, под этими же спокойно горящими звездами, через вот эти пластающиеся вдаль поля, то напрямик, по пахоте, то выбиваясь на узкие случайные тропки, спотыкаясь о комья земли, проваливаясь ногами в борозды, щуря глаза в окружающую темь, торопливо шагал настороженный, озирающийся человек, дыша по-звериному коротко и часто, в липком поту от быстроты своего хода, от того жара, который изнутри опалял его тело, горячил его мозг…
– Да она вроде и не деревенька, а так – хутор… Верней сказать, не поймешь что, – ответил Алтухов с той щепетильной точностью, с какою он старался отвечать на все Костины вопросы. – Сказывают, когдай-то прежде там пасечник жил, дед Афоня, две хатки его стояли. А потом другие подселились к нему. От его хатенок и следу не осталось, а всё – Афонины да Афонины.
– Сколько ж до хутора отсюда?
– Ну, сколько… Во-он, дерева? видать, над бугром макушки торчат – это хутор и есть. Если доро?гой, так до свертка с версту, да там версты три, ну, стало быть, версты четыре всего наберется. Дорога-то во-он как обкружает, через тот вон яр, сбочь подсолнухов… А ежели напрямки, так и трех верст не будет…
– Значит, за час дойти можно?
– Час! Это куда – час. Хорошо идти – так и в полчаса там будешь.
– Ну, теперь ты мне повтори все с самого начала, по порядку, а я запишу, – сказал Костя, вынимая карандаш и уже сильно потрепанную от таскания в карманах, с измочаленными углами записную книжку в черной клеенчатой обложке.
Сойдя с дороги, он сел на сухонький бугорок, пристроил книжку на колено. Алтухов поместился рядом. Он был в комбинезоне, в измазанных зеленью сапогах – Костя увел его прямо с работы, со двора животноводческой фермы, где Алтухов был занят закладкой силоса в траншею. Он приходился внуком восьмидесятипятилетнему деду Алтухову, и малый был сравнительно еще молодой, лет тридцати, довольно развитый и понятливый.
У Кости с ним был уже не первый разговор. Когда же они встретились впервые, Алтухов заметно взволновался и поначалу стал сам прощупывать Костю – зачем да для чего задает он свои вопросы, что может милиция числить за ним, Алтуховым, который сроду ничего себе такого не позволял и ни в чем не замаран. Довольно скоро он понял, что дело касается не его, и успокоился насчет себя, но додуматься, чего же оно касается, чего доискивается Костя, он так-таки и не смог, хотя додуматься до этого было совсем не так уж трудно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151