Выпив, он сразу почувствовал, что в коньяке был наркотик. «У меня было чувство, что я – это какой-то чужой человек,» – позже вспоминал Гордиевский. Он начал безудержно говорить. Внутренний голос предостерегал его, но самоконтроль был почти утерян. Повернув голову, Гордиевский увидел, что Грушко выходит из комнаты. Голубев и Буданов остались. Посыпались вопросы.
Гордиевского расспрашивали о перебежчиках из КГБ, в частности, о завербованном французами агенте по кличке «Фарвелл» (Прощание), работавшем в Управлении Т (научно-технический шпионаж), и которого двумя годами ранее ликвидировали. Затем вопросы стали более конкретными. «Как вы могли позволить дочери читать „Отче Наш“? – неожиданно спросили его. Гордиевский говорил себе: „Меня накачали, и я это знаю. Мне трудно собраться, но они, значит, прослушивали разговоры с матерью и сестрой. Они поставили в квартире подслушивающие устройства.“ Потом Гордиевского стали расспрашивать о книгах Солженицына и других, которые лежали у него под кроватью. „Как вы могли везти через границу эту антисоветчину?“
Следующая стадия допроса была значительно агрессивнее. Гордиевского прямо обвинили в работе на англичан. Голубев назвал имя английского дипломата и спросил: «Это он вас завербовал, так?» Потом Гордиевского оставили одного. Через некоторое время Голубев вернулся. «Признайся! – потребовал он. – Ты что, не помнишь? Ведь ты только что признался. Признайся снова!» Гордиевский почувствовал, что голова его идет кругом, и как будто издалека услышал свой голос, монотонно бубнивший: «Нет, я не признавался. Не признавался.» Больше он ничего не помнит. На следующее утро Гордиевский проснулся с дикой головной болью в одной из спален дачи.
Двое из обслуживающего персонала, мужчина и женщина, принесли ему кофе. Гордиевский пил чашку за чашкой, но боль не унималась. Вспоминая события вчерашнего дня, он с ужасом подумал: «Все, конец. Не выкарабкаться.» Однако постепенно к нему вернулась слабая надежда. Около половины десятого утра на дачу приехали Голубев и Буданов с таким видом, как будто вчерашний допрос был просто застольной беседой. Вскоре Голубев уехал, но Буданов остался. Хотя Гордиевский помнил Буданова как одного из самых опасных и коварных сотрудников КГБ, его первые вопросы казались довольно безобидными. Когда-то Буданов, похоже, был в Лондоне. «Где в Англии вы бывали?» – спросил он. Гордиевский ответил, что из-за обычных для советских дипломатов ограничений на передвижение за пределами Лондона (а сотрудники КГБ обычно имеют дипломатическую крышу), он в основном бывал на партийных конференциях в Блэкпуле, Брайтоне и Хэрроугейте. «Хэрроугейте? – удивился Буданов. – Никогда не слыхал.» Затем тон его переменился. «Вчера вечером вы вели себя вызывающе и самоуверенно,» – заявил он. Гордиевский извинился. «Вы говорили нам, что мы воссоздаем атмосферу чисток, охоты на ведьм и шпиономании 1937 года. Это не так. Через некоторое время я (вам это докажу. Скоро придет машина, и вы сможете поехать домой.»
Вернувшись домой, Гордиевский позвонил Грушко. «Простите, я не очень хорошо себя чувствую и не смогу быть сегодня на работе,» – начален. Грушко не возражал. «Простите также, если я вчера сказал что-нибудь не так, – продолжил Гордиевский, – но эти двое вели себя довольно странно.» «Напротив, – ответил Грушко. – Очень милые люди.» Фраза прозвучала неуместно и напыщенно, но, как понял Гордиевский, Грушко знал, что их разговор записывался на пленку. Полдня вторника и всю оставшуюся среду Гордиевский отходил дома и, по его словам, «думал, думал, думал». К вечеру среды его подавленность понемногу стала проходить. События последних двух дней и его успешное отражение предъявленных обвинений предполагало, что до вынесения смертного приговора ему могут дать передышку. «А может, – подумал он, – мне и удастся выкарабкаться.» Если б он жил на поколение раньше, его бы просто убрали, а теперь КГБ нужны были доказательства.
В четверг 30 мая Гордиевский вернулся в свой кабинет в Третьем отделе. Вскоре его вызвали в кабинет Грушко. Грушко сидел за столом, а по бокам Голубев и мрачный Грибин, начальник его отдела. Грушко сказал:
– Вчера мы почти весь день говорили о вашем деле с товарищем Крючковым. Вы знаете, что долго обманывали нас. Поэтому ваше пребывание в Великобритании закончено. Ваша семья немедленно вернется в Москву. Однако мы решили, что вы сможете продолжить работу в КГБ, хотя, видимо, и не в Первом главном управлении. Что скажете?
Гордиевскому было ясно, что эта тирада не более чем уловка, рассчитанная на то, что он сам себя угробил. Ему уже вынесли отсроченный смертный приговор, но поскольку допрос на даче не удался, его поставили под наблюдение и дали погулять, надеясь, что он попытается связаться с британской разведкой или выдаст себя как-то иначе. Оглядываясь назад, ясно, что нажим генерала Голубева на такие банальности, как «Отче Наш» и книги под кроватью свидетельствовали о том, что все его дело было построено на косвенных уликах.
Поскольку единственным шансом Гордиевского было выиграть время, он и решил поиграть. Он извинился за то, что на допросе его сморил сон. «Боюсь, – добавил он, – что еда была не очень.» Генерал Голубев, чье чувство юмора даже по меркам КГБ было посредственным, с негодованием стал отстаивать каждый бутерброд. «Вовсе нет, – заявил он, – ветчина была хорошей, и красная икра тоже очень неплоха. И сыр тоже.» Гордиевский не мешал этой хвале бутербродам. «А что касается обвинений, которые мне предъявлены, – продолжил он, – то я просто не понимаю, о чем вы говорите. Но если вы примете решение о прекращении моей работы в ПГУ, я приму ваше решение как офицер и человек.» Позже его последняя фраза, как и защита бутербродов, показалась Гордиевскому довольно комичной прелюдией к отчаянной борьбе за жизнь. Похоже, что генерал Грушко после заявления Гордиевского вздохнул с облегчением, избежав инцидента с открытым признанием или яростным отпирательством по поводу измены в его собственном управлении. «Спасибо, спасибо», – сказал он Гордиевскому и пожал руку. Тем не менее, он приказал Гордиевскому сдать «антисоветчину» из-под кровати в библиотеку ПГУ. Если бы его отдали под суд, то книги бы использовали как улику. Начальник Третьего отдела Грибин, который несколько месяцев назад расхваливал Гордиевского, руки ему не подал. «Не знаю, что и предложить, – сказал он. – Постарайтесь отнестись ко всему по-философски.» После своего побега в Англию Гордиевский хотел было позвонить Грибину и сказать: «Послушал вашего совета. Подошел ко всему по-философски.»
Гордиевский ушел в отпуск до 3 августа. Он рассчитал, что игра в кошки-мышки продлится до конца его отпуска, и провел две горькие и в то же время такие легкие недели июня с Лейлой, Машей и Аней в Москве. Зная о предстоящей разлуке, он весь погрузился в тихую семейную жизнь. 20 июня его семья собиралась поехать на дачу отца Лейлы в Закавказье. Гордиевский так хотел поехать с ними, но чтобы организовать свой побег, ему нужно было время. Поэтому он и согласился поехать в санаторий КГБ в Семеновском, за сто километров к югу от Москвы, где раньше была дальняя дача Сталина. Незадолго до его отъезда бывший коллега Борис Бочаров, живший в одном доме с ним, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235
Гордиевского расспрашивали о перебежчиках из КГБ, в частности, о завербованном французами агенте по кличке «Фарвелл» (Прощание), работавшем в Управлении Т (научно-технический шпионаж), и которого двумя годами ранее ликвидировали. Затем вопросы стали более конкретными. «Как вы могли позволить дочери читать „Отче Наш“? – неожиданно спросили его. Гордиевский говорил себе: „Меня накачали, и я это знаю. Мне трудно собраться, но они, значит, прослушивали разговоры с матерью и сестрой. Они поставили в квартире подслушивающие устройства.“ Потом Гордиевского стали расспрашивать о книгах Солженицына и других, которые лежали у него под кроватью. „Как вы могли везти через границу эту антисоветчину?“
Следующая стадия допроса была значительно агрессивнее. Гордиевского прямо обвинили в работе на англичан. Голубев назвал имя английского дипломата и спросил: «Это он вас завербовал, так?» Потом Гордиевского оставили одного. Через некоторое время Голубев вернулся. «Признайся! – потребовал он. – Ты что, не помнишь? Ведь ты только что признался. Признайся снова!» Гордиевский почувствовал, что голова его идет кругом, и как будто издалека услышал свой голос, монотонно бубнивший: «Нет, я не признавался. Не признавался.» Больше он ничего не помнит. На следующее утро Гордиевский проснулся с дикой головной болью в одной из спален дачи.
Двое из обслуживающего персонала, мужчина и женщина, принесли ему кофе. Гордиевский пил чашку за чашкой, но боль не унималась. Вспоминая события вчерашнего дня, он с ужасом подумал: «Все, конец. Не выкарабкаться.» Однако постепенно к нему вернулась слабая надежда. Около половины десятого утра на дачу приехали Голубев и Буданов с таким видом, как будто вчерашний допрос был просто застольной беседой. Вскоре Голубев уехал, но Буданов остался. Хотя Гордиевский помнил Буданова как одного из самых опасных и коварных сотрудников КГБ, его первые вопросы казались довольно безобидными. Когда-то Буданов, похоже, был в Лондоне. «Где в Англии вы бывали?» – спросил он. Гордиевский ответил, что из-за обычных для советских дипломатов ограничений на передвижение за пределами Лондона (а сотрудники КГБ обычно имеют дипломатическую крышу), он в основном бывал на партийных конференциях в Блэкпуле, Брайтоне и Хэрроугейте. «Хэрроугейте? – удивился Буданов. – Никогда не слыхал.» Затем тон его переменился. «Вчера вечером вы вели себя вызывающе и самоуверенно,» – заявил он. Гордиевский извинился. «Вы говорили нам, что мы воссоздаем атмосферу чисток, охоты на ведьм и шпиономании 1937 года. Это не так. Через некоторое время я (вам это докажу. Скоро придет машина, и вы сможете поехать домой.»
Вернувшись домой, Гордиевский позвонил Грушко. «Простите, я не очень хорошо себя чувствую и не смогу быть сегодня на работе,» – начален. Грушко не возражал. «Простите также, если я вчера сказал что-нибудь не так, – продолжил Гордиевский, – но эти двое вели себя довольно странно.» «Напротив, – ответил Грушко. – Очень милые люди.» Фраза прозвучала неуместно и напыщенно, но, как понял Гордиевский, Грушко знал, что их разговор записывался на пленку. Полдня вторника и всю оставшуюся среду Гордиевский отходил дома и, по его словам, «думал, думал, думал». К вечеру среды его подавленность понемногу стала проходить. События последних двух дней и его успешное отражение предъявленных обвинений предполагало, что до вынесения смертного приговора ему могут дать передышку. «А может, – подумал он, – мне и удастся выкарабкаться.» Если б он жил на поколение раньше, его бы просто убрали, а теперь КГБ нужны были доказательства.
В четверг 30 мая Гордиевский вернулся в свой кабинет в Третьем отделе. Вскоре его вызвали в кабинет Грушко. Грушко сидел за столом, а по бокам Голубев и мрачный Грибин, начальник его отдела. Грушко сказал:
– Вчера мы почти весь день говорили о вашем деле с товарищем Крючковым. Вы знаете, что долго обманывали нас. Поэтому ваше пребывание в Великобритании закончено. Ваша семья немедленно вернется в Москву. Однако мы решили, что вы сможете продолжить работу в КГБ, хотя, видимо, и не в Первом главном управлении. Что скажете?
Гордиевскому было ясно, что эта тирада не более чем уловка, рассчитанная на то, что он сам себя угробил. Ему уже вынесли отсроченный смертный приговор, но поскольку допрос на даче не удался, его поставили под наблюдение и дали погулять, надеясь, что он попытается связаться с британской разведкой или выдаст себя как-то иначе. Оглядываясь назад, ясно, что нажим генерала Голубева на такие банальности, как «Отче Наш» и книги под кроватью свидетельствовали о том, что все его дело было построено на косвенных уликах.
Поскольку единственным шансом Гордиевского было выиграть время, он и решил поиграть. Он извинился за то, что на допросе его сморил сон. «Боюсь, – добавил он, – что еда была не очень.» Генерал Голубев, чье чувство юмора даже по меркам КГБ было посредственным, с негодованием стал отстаивать каждый бутерброд. «Вовсе нет, – заявил он, – ветчина была хорошей, и красная икра тоже очень неплоха. И сыр тоже.» Гордиевский не мешал этой хвале бутербродам. «А что касается обвинений, которые мне предъявлены, – продолжил он, – то я просто не понимаю, о чем вы говорите. Но если вы примете решение о прекращении моей работы в ПГУ, я приму ваше решение как офицер и человек.» Позже его последняя фраза, как и защита бутербродов, показалась Гордиевскому довольно комичной прелюдией к отчаянной борьбе за жизнь. Похоже, что генерал Грушко после заявления Гордиевского вздохнул с облегчением, избежав инцидента с открытым признанием или яростным отпирательством по поводу измены в его собственном управлении. «Спасибо, спасибо», – сказал он Гордиевскому и пожал руку. Тем не менее, он приказал Гордиевскому сдать «антисоветчину» из-под кровати в библиотеку ПГУ. Если бы его отдали под суд, то книги бы использовали как улику. Начальник Третьего отдела Грибин, который несколько месяцев назад расхваливал Гордиевского, руки ему не подал. «Не знаю, что и предложить, – сказал он. – Постарайтесь отнестись ко всему по-философски.» После своего побега в Англию Гордиевский хотел было позвонить Грибину и сказать: «Послушал вашего совета. Подошел ко всему по-философски.»
Гордиевский ушел в отпуск до 3 августа. Он рассчитал, что игра в кошки-мышки продлится до конца его отпуска, и провел две горькие и в то же время такие легкие недели июня с Лейлой, Машей и Аней в Москве. Зная о предстоящей разлуке, он весь погрузился в тихую семейную жизнь. 20 июня его семья собиралась поехать на дачу отца Лейлы в Закавказье. Гордиевский так хотел поехать с ними, но чтобы организовать свой побег, ему нужно было время. Поэтому он и согласился поехать в санаторий КГБ в Семеновском, за сто километров к югу от Москвы, где раньше была дальняя дача Сталина. Незадолго до его отъезда бывший коллега Борис Бочаров, живший в одном доме с ним, спросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231 232 233 234 235