Одну бумажку он забраковал и мучительно долго правил. Люлько, по-видимому уже привыкший к манере комдива, стоял спокойно, но Митя томился. Подписав последнюю бумагу и отпустив писаря, комдив опять впился глазами в злосчастное горбуновское донесение. Оно его гипнотизировало. Наконец он решительно вычеркнул что-то и возвел глаза к потолку.
— Объем повреждений выясняется, — сказал он вдруг звучным голосом, в котором слышалось торжество. — И будет сообщен… — он слегка задумался, — дополнительно.
Старательно вписав все это, комдив почувствовал облегчение и снова обратил внимание на лейтенанта.
— Садись, чего стоишь? — сказал он добродушно, как будто Митя мог сесть без разрешения.
Митя сел. Свернутый халат он подсунул под себя, отчего сидеть было неудобно. Он ожидал, что комдив задаст еще несколько вопросов, на худой конец сделает внушение и отпустит в лазарет. Но Кондратьев не торопился начинать разговор. Он еще что-то полистал и небрежным тоном, как бы невзначай, спросил:
— Ну, как служится на двести второй?
— Хорошо, — быстро сказал Митя.
— Не ругает тебя Горбунов?
— Бывает.
— Без этого нельзя, — сказал Кондратьев наставительно. — Вообще тебе повезло с командиром: Виктор — замечательный парень. И к тебе хорошо относится. Я, откровенно говоря, был против того, чтоб тебя брать на лодку. Не то чтоб против — сомневался. Виктор настоял.
Митя промолчал.
— Да, — продолжал комдив после небольшой паузы. — Замечательный мужик. И моряк природный. Я человек бессемейный, одинокий, для меня Виктор все равно что брат. Да и он ко мне, по-моему, неплохо относится.
Хотя здесь и не было прямого вопроса, Митя почувствовал, что надо что-то сказать.
— Виктор Иваныч о вас всегда очень тепло говорит, — подтвердил он и увидел по лицу Кондратьева, что сказал именно то, что от него ждали.
— Надеюсь, — сказал Кондратьев довольным голосом. — Мы с ним, бывает, поцапаемся, но дружба наша крепка, нерушима и морем освящена. Ты вот с нами не был в походе, а мы с Горбуновым такого хлебнули… Я тебе так скажу: чтобы Виктора оцепить, с ним пуд соли надо съесть. Он человек трудный, колючий, до него покуда доберешься — исцарапаешься. Я-то сам человек простой, бесхитростный… — Тут комдив почему-то подмигнул. — А Витька — нет. С большой замысловатинкой. Беспокоит он меня…
После этих слов Борис Петрович сделал такую длинную паузу, что Туровцев счел уместным спросить, что же именно беспокоит комдива. Но комдив как будто не расслышал вопроса. Он взял телефонную трубку и вызвал Шершнева. Дивизионный механик Шершнев чаще других специалистов бывал на «двести второй» и ревниво относился к успехам Ждановского. Горбунов его терпеть не мог.
Через минуту вошел Шершнев — маленький, очень вылощенный человек с напряженным лицом завистника. Митю он не узнал или не захотел узнать. Кондратьев протянул ему донесение:
— На, читай.
Шершнев подошел поближе к свету и стал читать. Туровцев с любопытством наблюдал за той смесью чувств, которая отражалась на его лице, — и тревога, и сочувствие, и с трудом подавляемое злорадство.
— Вдвойне печально, — сказал Шершнев, дочитав. — Двести вторая взяла на себя большие обязательства. У всех на памяти обращение экипажа по поводу зимнего ремонта. Полагаю, мне следует ознакомиться с положением на месте, товарищ капитан третьего ранга?
— Я тоже полагаю, — проворчал комдив. — Обязательно сходи и разберись. Спокойно, объективно — вот нарочно при помощнике говорю. Вы что — незнакомы?
— Знакомы, — сказал Митя.
— Как же, как же, — поспешно подтвердил Шершнев. — Виноват, не разглядел против света.
Они потрясли друг другу руки с такой энергией, что обоим стало немного совестно.
Отпустив Шершнева, комдив закурил трубку, вышел из-за стола и стал прохаживаться по каюте. Митя в своем кресле чувствовал себя неловко: он не очень ясно понимал, надо встать или можно продолжать сидеть. В конце концов он привстал и был тут же усажен обратно (сиди, сиди, лейтенант!). Однако Мите показалось, что, не сделай он попытки встать, Борис Петрович был бы все-таки недоволен.
Пока комдив курил, Митя думал про свое: больно ли сейчас Каюрову или он ничего не чувствует? Что стряслось с Олешкевичем, неужели сотрясение мозга? Что делает сейчас Горбунов? Интересно, отменит Виктор Иванович утвержденный вчера распорядок или, несмотря ни на что, будет праздновать корабельную годовщину? На что намекали Веретенников и Соловцов и откуда ждать беды? И вообще: что еще может произойти хуже того, что уже произошло?
Мысли его опять вернулись к Каюрову: «Зачем я здесь сижу? Мое место в лазарете».
О чем думал в это время Кондратьев, Туровцев не знал. Оказалось — о Горбунове.
— Не умеет жить с людьми, — произнес он вдруг, видимо нисколько не сомневаясь, что лейтенант все еще ждет ответа на свой вопрос и должен сразу понять, о ком идет речь. — И то ему, понимаешь, не так, и это не так… Хочет быть всех умней и принципиальней. А это — никому не нравится.
— Мы ничего, уживаемся, — робко заметил Митя.
Комдив засмеялся.
— Это не штука, — сказал он, подмигнув. — Он командир корабля. Жить захочешь, так, пожалуй, уживешься. Вашего брата не критикуют, а драят, а вы знай поворачивайся. Ну ладно, критикуй меня. Я позлюсь, да и перестану, потому что знаю: он не со зла, а от чистого сердца. А ведь этот, — он показал трубкой на дверь, как будто там еще стоял Шершнев, — или, к примеру, Селянин — эти теперь враги…
— А как же тогда с критикой?
— Знаю, знаю, мощный рычаг и так далее. Мощным рычагом тоже надо пользоваться умеючи, чтоб не задело по башке. Ибо голова у человека одна и запасных частей к ней не вырабатывается. Так что критикуй, конечно, но меру знай и помни, что критики, брат, никто не любит.
Он опять подмигнул, и так забавно, что Митя заулыбался.
— Неужели?
— Никто, — сказал Борис Петрович с комической убежденностью. — И если кто тебе скажет, что любит, — плюнь этому демагогу в бесстыжие глаза. Критику можно уважать, считаться с ней… А любить ее не за что. Это противно человеческому естеству. Человек любит, чтоб его хвалили.
И снова Митя не смог сдержать улыбки.
— Опять же принципиальность… — продолжал Кондратьев. — Кто спорит — вещь хорошая. Ты откуда родом?
— Москвич.
— Значит, среди татар не жил. Татары говорят: есть коран — закон писаный, есть адат — закон неписаный. Коран соблюдай, адат не забывай. Не нужно быть чересчур принципиальным. Люди обижаются. Что ж это, говорят, выходит — мы все кругом тебя беспринципные, один ты принципиальный…
Внезапно, как будто вспомнив что-то важное, он постучал в стенку и прислушался. Ответа не было. Тогда он позвонил дежурному и спросил, где Ивлев.
— Уже на двести второй, — объявил он, вставив трубку в гнездо. — Оперативно! Хороший у меня комиссар. Глубоко партийный человек. И образованный, не то что некоторые… Одно жалко — не моряк. Как они с Горбуновым?
— Хорошо.
— Ну, слава богу. Может быть, хоть он Виктора вразумит, если у меня не получается…
— Я не понимаю, Борис Петрович, — сказал Митя более решительно, впервые назвав Кондратьева по имени-отчеству. — Я не понимаю, насчет чего…
— Насчет чего? — Кондратьев повысил голос. Его немножко рассердила Митина непонятливость. — Насчет того, чтоб язык себе поукоротил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
— Объем повреждений выясняется, — сказал он вдруг звучным голосом, в котором слышалось торжество. — И будет сообщен… — он слегка задумался, — дополнительно.
Старательно вписав все это, комдив почувствовал облегчение и снова обратил внимание на лейтенанта.
— Садись, чего стоишь? — сказал он добродушно, как будто Митя мог сесть без разрешения.
Митя сел. Свернутый халат он подсунул под себя, отчего сидеть было неудобно. Он ожидал, что комдив задаст еще несколько вопросов, на худой конец сделает внушение и отпустит в лазарет. Но Кондратьев не торопился начинать разговор. Он еще что-то полистал и небрежным тоном, как бы невзначай, спросил:
— Ну, как служится на двести второй?
— Хорошо, — быстро сказал Митя.
— Не ругает тебя Горбунов?
— Бывает.
— Без этого нельзя, — сказал Кондратьев наставительно. — Вообще тебе повезло с командиром: Виктор — замечательный парень. И к тебе хорошо относится. Я, откровенно говоря, был против того, чтоб тебя брать на лодку. Не то чтоб против — сомневался. Виктор настоял.
Митя промолчал.
— Да, — продолжал комдив после небольшой паузы. — Замечательный мужик. И моряк природный. Я человек бессемейный, одинокий, для меня Виктор все равно что брат. Да и он ко мне, по-моему, неплохо относится.
Хотя здесь и не было прямого вопроса, Митя почувствовал, что надо что-то сказать.
— Виктор Иваныч о вас всегда очень тепло говорит, — подтвердил он и увидел по лицу Кондратьева, что сказал именно то, что от него ждали.
— Надеюсь, — сказал Кондратьев довольным голосом. — Мы с ним, бывает, поцапаемся, но дружба наша крепка, нерушима и морем освящена. Ты вот с нами не был в походе, а мы с Горбуновым такого хлебнули… Я тебе так скажу: чтобы Виктора оцепить, с ним пуд соли надо съесть. Он человек трудный, колючий, до него покуда доберешься — исцарапаешься. Я-то сам человек простой, бесхитростный… — Тут комдив почему-то подмигнул. — А Витька — нет. С большой замысловатинкой. Беспокоит он меня…
После этих слов Борис Петрович сделал такую длинную паузу, что Туровцев счел уместным спросить, что же именно беспокоит комдива. Но комдив как будто не расслышал вопроса. Он взял телефонную трубку и вызвал Шершнева. Дивизионный механик Шершнев чаще других специалистов бывал на «двести второй» и ревниво относился к успехам Ждановского. Горбунов его терпеть не мог.
Через минуту вошел Шершнев — маленький, очень вылощенный человек с напряженным лицом завистника. Митю он не узнал или не захотел узнать. Кондратьев протянул ему донесение:
— На, читай.
Шершнев подошел поближе к свету и стал читать. Туровцев с любопытством наблюдал за той смесью чувств, которая отражалась на его лице, — и тревога, и сочувствие, и с трудом подавляемое злорадство.
— Вдвойне печально, — сказал Шершнев, дочитав. — Двести вторая взяла на себя большие обязательства. У всех на памяти обращение экипажа по поводу зимнего ремонта. Полагаю, мне следует ознакомиться с положением на месте, товарищ капитан третьего ранга?
— Я тоже полагаю, — проворчал комдив. — Обязательно сходи и разберись. Спокойно, объективно — вот нарочно при помощнике говорю. Вы что — незнакомы?
— Знакомы, — сказал Митя.
— Как же, как же, — поспешно подтвердил Шершнев. — Виноват, не разглядел против света.
Они потрясли друг другу руки с такой энергией, что обоим стало немного совестно.
Отпустив Шершнева, комдив закурил трубку, вышел из-за стола и стал прохаживаться по каюте. Митя в своем кресле чувствовал себя неловко: он не очень ясно понимал, надо встать или можно продолжать сидеть. В конце концов он привстал и был тут же усажен обратно (сиди, сиди, лейтенант!). Однако Мите показалось, что, не сделай он попытки встать, Борис Петрович был бы все-таки недоволен.
Пока комдив курил, Митя думал про свое: больно ли сейчас Каюрову или он ничего не чувствует? Что стряслось с Олешкевичем, неужели сотрясение мозга? Что делает сейчас Горбунов? Интересно, отменит Виктор Иванович утвержденный вчера распорядок или, несмотря ни на что, будет праздновать корабельную годовщину? На что намекали Веретенников и Соловцов и откуда ждать беды? И вообще: что еще может произойти хуже того, что уже произошло?
Мысли его опять вернулись к Каюрову: «Зачем я здесь сижу? Мое место в лазарете».
О чем думал в это время Кондратьев, Туровцев не знал. Оказалось — о Горбунове.
— Не умеет жить с людьми, — произнес он вдруг, видимо нисколько не сомневаясь, что лейтенант все еще ждет ответа на свой вопрос и должен сразу понять, о ком идет речь. — И то ему, понимаешь, не так, и это не так… Хочет быть всех умней и принципиальней. А это — никому не нравится.
— Мы ничего, уживаемся, — робко заметил Митя.
Комдив засмеялся.
— Это не штука, — сказал он, подмигнув. — Он командир корабля. Жить захочешь, так, пожалуй, уживешься. Вашего брата не критикуют, а драят, а вы знай поворачивайся. Ну ладно, критикуй меня. Я позлюсь, да и перестану, потому что знаю: он не со зла, а от чистого сердца. А ведь этот, — он показал трубкой на дверь, как будто там еще стоял Шершнев, — или, к примеру, Селянин — эти теперь враги…
— А как же тогда с критикой?
— Знаю, знаю, мощный рычаг и так далее. Мощным рычагом тоже надо пользоваться умеючи, чтоб не задело по башке. Ибо голова у человека одна и запасных частей к ней не вырабатывается. Так что критикуй, конечно, но меру знай и помни, что критики, брат, никто не любит.
Он опять подмигнул, и так забавно, что Митя заулыбался.
— Неужели?
— Никто, — сказал Борис Петрович с комической убежденностью. — И если кто тебе скажет, что любит, — плюнь этому демагогу в бесстыжие глаза. Критику можно уважать, считаться с ней… А любить ее не за что. Это противно человеческому естеству. Человек любит, чтоб его хвалили.
И снова Митя не смог сдержать улыбки.
— Опять же принципиальность… — продолжал Кондратьев. — Кто спорит — вещь хорошая. Ты откуда родом?
— Москвич.
— Значит, среди татар не жил. Татары говорят: есть коран — закон писаный, есть адат — закон неписаный. Коран соблюдай, адат не забывай. Не нужно быть чересчур принципиальным. Люди обижаются. Что ж это, говорят, выходит — мы все кругом тебя беспринципные, один ты принципиальный…
Внезапно, как будто вспомнив что-то важное, он постучал в стенку и прислушался. Ответа не было. Тогда он позвонил дежурному и спросил, где Ивлев.
— Уже на двести второй, — объявил он, вставив трубку в гнездо. — Оперативно! Хороший у меня комиссар. Глубоко партийный человек. И образованный, не то что некоторые… Одно жалко — не моряк. Как они с Горбуновым?
— Хорошо.
— Ну, слава богу. Может быть, хоть он Виктора вразумит, если у меня не получается…
— Я не понимаю, Борис Петрович, — сказал Митя более решительно, впервые назвав Кондратьева по имени-отчеству. — Я не понимаю, насчет чего…
— Насчет чего? — Кондратьев повысил голос. Его немножко рассердила Митина непонятливость. — Насчет того, чтоб язык себе поукоротил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140