— Я с вами, — шепнула она.
— Что-нибудь случилось?
— Ничего. Просто я свободна до девяти ноль-ноль.
Отдышавшись, она пошла рядом, слегка опираясь на Митину руку. А Митя думал: как быстро она научилась ходить под руку с левой стороны и говорить ноль-ноль.
Он попытался вызвать у себя вспышку раздражения против Горбунова, но из этой затеи ничего не вышло. И старательно накапливаемое возмущение, и связанное с ним чувство собственной правоты — все это куда-то провалилось, а на смену им все явственнее проступали боль и страх. Боль была острая, пронизывающая, как в самбо при нажатии на болевую точку, а страшно было от ощущения полной беззащитности перед этой новой болью.
Цирк оказался цел и невредим. Над Фонтанкой пахло пороховой гарью; пройдя цирк, углубились в темный проезд, названия проезда Митя не помнил, но знал, что он выходит прямо на Литейный. Шли молча. Митя был мрачен. В положении человека, которому не дали договорить, всегда есть что-то комическое, Митя боялся, что его встретят насмешками, и еще больше — что насмешек не будет, все промолчат. Отношения с Горбуновым зашли в тупик, и соседство Катерины Ивановны было лишним напоминанием. Задумавшись, он наступил на что-то резко спружинившее под ногой, из-под калош полетели искры, а по всей улице, громыхая, побежали огненные змеи. Катя вскрикнула и метнулась назад, и Туровцев еле удержал ее за руку. Он еще не понимал, что произошло, но инстинктом подводника угадал, что единственная разумная команда — стоп!
— Туляков, Савин!..
— Здесь, — донесся до него смеющийся голос Тулякова.
— Стоять на месте!
— Товарищ лейтенант, разрешите… — Голос Савина.
— Не «разрешите», а стоять по стойке «смирно». Повторите приказание.
— Есть, стоять по стойке «смирно»!..
Катерина Ивановна засмеялась.
— К вам это тоже относится, — ворчливо сказал Митя. — Повторяю, всем стоять на месте и не шевелиться.
Он осторожно нащупал носком торчащий в снегу упругий виток и прижал его к земле. Вновь раздался треск, со свистом разбежались огненные змеи, вспышка, похожая на шаровую молнию, осветила поверженный трамвайный столб и путаницу проводов. Невероятно, но факт — провода были под током.
Предстояло принять немедленное решение — двигаться вперед или возвращаться.
— Туляков, вы в калошах?
— Так точно.
— А Савин?
— Нам не положено…
Митя задумался. До Литейного оставалось не больше сотни шагов.
— Туляков!
— Есть!
— Подоткните полы шинели, берите Савина в охапку и — самым малым вперед!
Он нагнулся, чтоб подхватить Катерину Ивановну.
Путь до Литейного показался бесконечным. Продвигались еле-еле, делая крошечные шажки. Митя не боялся наступить на провод — калоши были достаточной защитой, — опаснее было поскользнуться и упасть. Каждую минуту можно было наткнуться на один из витков чудовищной спирали, сыпавшей искры и издававшей грозовое громыхание. Мите она представлялась выброшенным на берег огромным электрическим гадом океанских глубин — издыхающим, но еще смертельно опасным.
На углу Литейного Митя расстегнул шинель и вытер шарфом струившийся по шее холодный пот. Подошли Туляков и Савин, и все четверо долго отдыхали, прислонившись к заколоченной витрине углового магазина.
По Литейному пошли быстрее. Катя, прикрыв рот платком, тихонько напевала: Ombra mai fu… Митя узнал.
— Что это?
— Не знаю сама. Что-то из Генделя.
— А что значит «омбра май фу»?
— Тоже не знаю. Что-то хорошее. Когда кончится война, обязательно узнаю, выучу и буду петь. Слушайте, Дима, — она прижалась к нему, — я только сейчас поняла, и то не поняла, конечно, а только стала чуть-чуть догадываться, что значит ходить по минным полям. Это, правда, похоже?
— Не знаю, — хмуро сказал Митя. — Никогда не ходил.
— Как? Разве?..
— Ну да, — сказал Митя, опережая вопрос, — Виктор Иваныч ходил, а я нет. Я еще только собираюсь идти…
Катя тихонько засмеялась.
— Это вы смешно сказали. Совсем по-мальчишески. А вообще-то вы уже взрослый. Я вас сегодня зауважала. Вдруг поняла, что вы не просто Димочка, а настоящий командир и вас надо слушаться.
— Каким же способом вы это установили? — пробурчал Митя. Он иронизировал, чтоб скрыть, что польщен.
— Женским, конечно. Других у меня нет.
Через минуту она опять заговорила.
— Знаете, я, кажется, напала на след.
— На чей след?
— Как на чей? Вовкин. Мы уже послали запрос и ждем подтверждения.
Митя смутился. Про Вовку он совсем позабыл, да и розысками полковника занимался без особого рвения, перепоручив это не слишком перспективное дело Соловцову.
— Скажите, Катя, — сказал он, подумав, — ведь я могу вас называть Катей?
— Конечно.
— Так вот, скажите, Катя: вы помните наш разговор?.. Ну вы знаете какой…
— Конечно, помню. Тем более что он был единственный.
— Поверьте, я спрашиваю не из пустого любопытства… Что вам объяснил Виктор Иванович?
— А что он должен был объяснить?
— Почему он сказал вам, что у него есть жена?
— Ах, это? Ничего не объяснял.
Митя так удивился, что сбился с ноги.
— Как же так? Почему?
— Потому что я не спрашивала.
— Но почему?
— Отчасти затем, чтоб не подвести вас. Но больше всего потому, что этот разговор был бы ему неприятен.
— Еще бы. Ведь он сказал вам неправду.
— Пусть. Значит, у него были какие-то очень глубокие причины хотеть, чтоб я так думала. И я, кажется, начинаю понимать, какие. Гораздо интереснее догадываться, почему солгал честный человек, чем силой вырвать правду у лгуна. Да он, наверно, и не хотел лгать, я сама навязалась к нему с вопросами. Мы все любим осуждать ложь, но никогда не думаем о том, что часто сами заставляем лгать людей, которым это совсем не свойственно. Папа говорит, что это очень мещанская черта — требовать, чтоб у близкого человека ни одна дверь в душе не запиралась и чтоб всегда можно было навести ревизию…
В преддверии комендантского часа Литейный ожил. Стали попадаться прохожие, звеня и громыхая разболтанным кузовом, пробежал грузовик.
— Я много думала о вас, Дима, — заговорила Катерина Ивановна, когда они остановились, чтоб передохнуть перед последним этапом. — Нет, неправда, что много, скорее часто. И всегда мне хотелось вам что-то сказать, а я не говорила.
— Напрасно, — с трудом выдавил Митя. Он и хотел и боялся разговора о Горбунове.
— Это вам сейчас кажется, что напрасно, а если б я заговорила, вы бы сразу сказали, что я многого не знаю и не могу судить о ваших отношениях. Я сама ее осуждала, а теперь чувствую себя последней свиньей.
— Перед кем?!
— Перед Тамарой. Разве мы не о ней говорим?
— Разумеется, — сказал Митя поспешно, — но в чем вы себя обвиняете?
— В черствости, в поспешности, в высокомерии. Вероятно, все это, вместе взятое, имеет даже худшее название. А ведь мы дружили с детства, вместе бегали по двору. Мы с ней очень разные, но я всегда знала, что Тамарка — личность. Она может быть очень груба, а я не выношу грубости, и мы часто ссорились. И всегда мирились — знаете почему? Потому что благороднее всего она вела себя во время наших ссор. Когда это всего труднее.
— Это вы и хотели мне сказать?
— Да, я хотела, чтоб вы знали, что я о ней думаю. Тамару может заносить в разные стороны, она может наделать ошибок, делала их раньше и делает сейчас, но она решительно не способна на душевную низость…
Оглянувшись, она замолчала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140