Шрапнель визжит, штурмовики летают прямо на бреющем, все попрятались по щелям, по двору — только бегом и ползком. Приходит час обеда, корреспондент к начхозу: нельзя ли подкормиться? «Аттестат!» Корреспондент предъявляет. «Не годится». — «Почему?» — «Надо две подписи и печать чтоб гербовая была, а у вас подпись одна и печать треугольная. Вот будет отбой, я схожу к командиру базы и согласую вопрос». — «А если отбоя до вечера не будет?» — «Это, говорит, дело не мое». Подводники услышали и вступились, до того застыдили беднягу, что тот взял аттестат и куда-то сгинул. Через минуту выглянули и видим картину: шрапнель так и свищет, а наш бюрократ с аттестатом в зубах ползет по-пластунски через весь двор…
— Это зачем же?
— За резолюцией. Чтоб перестраховаться.
Селянин посмеялся снисходительно:
— Вот тут-то мы с вами и расходимся. Попадись вам этот бюрократ, вы бы его разнесли.
— А вы?
— А я наградил бы.
— Шутите?
— Нисколько. За верность идее. Раз не положено — точка. Негибок, зато надежен. Серость не всегда недостаток; чтоб выписывать аттестаты, Спиноза не нужен. А вот такие многорассуждающие господа, как ваш друг и начальник…
— Откуда вы знаете, как он рассуждает?
— Говорю, — значит, знаю. У него ведь что ни спроси — на все собственное мнение.
— Разве это плохо? Не обсуждаются только приказы, а пока приказ не отдан…
— Знаем, проходили. Оно и видно, что вы еще зеленый.
— Не понимаю. Устав один для всех, для желтых и для зеленых.
— Послушайте, лейтенант, — сказал Селянин почти сердечно. — Смешно, что я — штафирка — должен разъяснять вам, что такое дисциплина. Если вашему патрону угодно забавляться и считать себя офицером — пожалуйста. А вот я — солдат. Я не рассуждаю. Рассуждать хорошо, когда ты в курсе дела. Это в девятнадцатом веке каждый обыватель мог судить и рядить о политике — теперь все засекречено, и никто, кроме считанных людей у перископа, не знает толком ни бюджета, ни международной ситуации. Кто смотрит в глазок — тот видит, остальные слушают и репетуют. Голубчик, — он даже привстал, — наше время не терпит оттенков: либо ты доверяешь и подчиняешься, либо при любом повороте вылетаешь из тележки. Я — доверяю. Если каждый солдат начнет задавать вопросы — толку не будет. Я и не задаю. Принесите мне сейчас бумагу и скажите: «Это ваша статья, ваша декларация, ваше заявление, так надо, текст согласован», — и я подпишу не читая. Скажите мне: «Этот симпатичный товарищ вреден нашему обществу», — и я его не пощажу. Я солдат и не имею никаких точек зрения, кроме официальной, все высокие материи я передоверил моему государству и нисколько не стыжусь, что я только исполнитель. Поверьте, хорошие исполнители стоят дороже и встречаются реже, чем таланты, новаторы и энтузиасты.
Перед этим неожиданным напором Митя чуточку растерялся. Но сдаваться ему не хотелось.
— А о низких материях вы тоже не думаете? — спросил он сердито. — Тоже передоверяете?
— Что вы называете низкими материями?
— Да вот хотя бы харчи. Паек вы тоже любите солдатский? Или предпочитаете генеральский?
Селянин захохотал.
— Зло сказано! Что ж, плох тот солдат, который не умеет о себе позаботиться. Наше общество — армия на марше — награждает и наказывает, все полной мерой, но сделанного не переделывает и отстающих не подбирает, так что поспевай к раздаче и следи сам, чтоб не выпасть из тележки.
— Да, уж вы из тележки не выпадете…
— Что вы этим хотите сказать? — спросил Селянин с неожиданной строгостью.
Митя удивился.
— Ничего особенного. Что у вас, как видно, слово с делом не расходится…
О тележке он в самом деле сболтнул без всякой задней мысли. Но, увидев строгие — а за строгостью испуг — глаза Селянина, он ощутил легкий толчок, вроде слабого электрического разряда. От этого толчка заработало дремавшее воображение, которое сразу же повело себя крайне разнузданно. Оно без всяких видимых оснований, но в хорошей реалистической манере нарисовало Семена Владимировича Селянина в кузове грузовика. Картина получилась настолько яркой, что Митя перепугался. Боясь, что Селянин прочтет его мысли, он нарочно занялся едой. Икру он мазал таким тончайшим слоем, что Селянин прыснул:
— Вы что, всегда такой деликатный? Икра существует, чтоб ее ели. Мажьте как следует. И прислушайтесь к дружескому совету — поменьше вылезайте со своим мнением и никогда не оставайтесь в меньшинстве. А когда начальство спрашивает — подумайте и постарайтесь угадать, что именно от вас хотят услышать.
— Это что же — из жизненного опыта?
— Конечно. Мне, например, было бы очень неприятно узнать, что тот же Соколов слушается меня только потому, что мои слова облечены в форму приказа, а в душе критикует и осуждает.
— Значит, он должен быть с вами всегда и во всем согласен?
— Нет. Я в это просто не вхожу. Заботясь о согласии, вы тем самым уже допускаете возможность несогласия. Чтоб преодолеть несогласие, нужно убеждать и разъяснять, а на это не всегда есть время и охота. Вот почему я предпочитаю людей сообразительных и не обремененных собственными взглядами.
Он опять захохотал, довольный, что сказал парадокс.
— А от меня командир требует совсем другого, — сказал Митя.
— Ваш командир гораздо хитрее, чем выглядит. Игра в самостоятельность и независимость — это чаще всего только способ набивать себе цену.
Митя рассердился:
— Вы всё говорите: «знает цену, не знает цены, набивает цену»… Послушать вас, так на каждого человека надо навесить ярлычок, как в магазине.
— А что вас так удивляет? Божко — военврач, и Бурденко — военврач, но цепа им разная. Мысль о равенстве людей — типичная буржуазная утопия.
— Буржуазная?
— Ну, идеалистическая. Все это выдумали разные там Фурье и Сен-Симоны. Я как-то читал — забыл, как называлась книжонка, — про эти самые ихние фаланстеры. Меня чуть не стошнило. Мне показывали одно место в «Капитале», где Маркс здорово выдает за эти дурацкие фантазии.
Митю очень подмывало возразить, но, к стыду своему, он ничуть не лучше Селянина помнил, как называлась книжонка про фаланстеры и о каком месте у Маркса шла речь.
— Я лично представляю себе дело таким образом, — продолжал Селянин, усевшись поглубже и расстегнув душивший его ворот кителя. — В различное время ценность людей определяют различные факторы. Когда-то — сила, позднее — деньги, а нынче — положение. Не перебивайте, положение в обществе, каковое, в свою очередь, зависит от степени полезности или ответственности выполняемой ими работы. Порядок этот представляется мне наиболее разумным, ибо в нашем обществе положение не передается по наследству, и таким образом человек всего добивается сам. Что вас тут не устраивает?
— Начнем с того, что ценность и цена — не одно и то же.
— Деньги — всеобщий эквивалент.
— Есть вещи, которые за деньги не купишь.
— Например?
— Мало ли. Любовь, дружбу, честь, свободу, человеческую жизнь. — Обрадовавшись обилию подвернувшихся примеров, Митя решил перейти в наступление. — Может быть, вы мне скажете, сколько стоит человеческая жизнь?
— Скажу. Недорого.
Селянин от души хохотал, и Митя, морщась, выжидал, когда он перестанет. У Селянина была неприятная манера смеяться прямо в лицо собеседнику, он скалился и подмигивал, как бы приглашая признать свое поражение и посмеяться над собственной дуростью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
— Это зачем же?
— За резолюцией. Чтоб перестраховаться.
Селянин посмеялся снисходительно:
— Вот тут-то мы с вами и расходимся. Попадись вам этот бюрократ, вы бы его разнесли.
— А вы?
— А я наградил бы.
— Шутите?
— Нисколько. За верность идее. Раз не положено — точка. Негибок, зато надежен. Серость не всегда недостаток; чтоб выписывать аттестаты, Спиноза не нужен. А вот такие многорассуждающие господа, как ваш друг и начальник…
— Откуда вы знаете, как он рассуждает?
— Говорю, — значит, знаю. У него ведь что ни спроси — на все собственное мнение.
— Разве это плохо? Не обсуждаются только приказы, а пока приказ не отдан…
— Знаем, проходили. Оно и видно, что вы еще зеленый.
— Не понимаю. Устав один для всех, для желтых и для зеленых.
— Послушайте, лейтенант, — сказал Селянин почти сердечно. — Смешно, что я — штафирка — должен разъяснять вам, что такое дисциплина. Если вашему патрону угодно забавляться и считать себя офицером — пожалуйста. А вот я — солдат. Я не рассуждаю. Рассуждать хорошо, когда ты в курсе дела. Это в девятнадцатом веке каждый обыватель мог судить и рядить о политике — теперь все засекречено, и никто, кроме считанных людей у перископа, не знает толком ни бюджета, ни международной ситуации. Кто смотрит в глазок — тот видит, остальные слушают и репетуют. Голубчик, — он даже привстал, — наше время не терпит оттенков: либо ты доверяешь и подчиняешься, либо при любом повороте вылетаешь из тележки. Я — доверяю. Если каждый солдат начнет задавать вопросы — толку не будет. Я и не задаю. Принесите мне сейчас бумагу и скажите: «Это ваша статья, ваша декларация, ваше заявление, так надо, текст согласован», — и я подпишу не читая. Скажите мне: «Этот симпатичный товарищ вреден нашему обществу», — и я его не пощажу. Я солдат и не имею никаких точек зрения, кроме официальной, все высокие материи я передоверил моему государству и нисколько не стыжусь, что я только исполнитель. Поверьте, хорошие исполнители стоят дороже и встречаются реже, чем таланты, новаторы и энтузиасты.
Перед этим неожиданным напором Митя чуточку растерялся. Но сдаваться ему не хотелось.
— А о низких материях вы тоже не думаете? — спросил он сердито. — Тоже передоверяете?
— Что вы называете низкими материями?
— Да вот хотя бы харчи. Паек вы тоже любите солдатский? Или предпочитаете генеральский?
Селянин захохотал.
— Зло сказано! Что ж, плох тот солдат, который не умеет о себе позаботиться. Наше общество — армия на марше — награждает и наказывает, все полной мерой, но сделанного не переделывает и отстающих не подбирает, так что поспевай к раздаче и следи сам, чтоб не выпасть из тележки.
— Да, уж вы из тележки не выпадете…
— Что вы этим хотите сказать? — спросил Селянин с неожиданной строгостью.
Митя удивился.
— Ничего особенного. Что у вас, как видно, слово с делом не расходится…
О тележке он в самом деле сболтнул без всякой задней мысли. Но, увидев строгие — а за строгостью испуг — глаза Селянина, он ощутил легкий толчок, вроде слабого электрического разряда. От этого толчка заработало дремавшее воображение, которое сразу же повело себя крайне разнузданно. Оно без всяких видимых оснований, но в хорошей реалистической манере нарисовало Семена Владимировича Селянина в кузове грузовика. Картина получилась настолько яркой, что Митя перепугался. Боясь, что Селянин прочтет его мысли, он нарочно занялся едой. Икру он мазал таким тончайшим слоем, что Селянин прыснул:
— Вы что, всегда такой деликатный? Икра существует, чтоб ее ели. Мажьте как следует. И прислушайтесь к дружескому совету — поменьше вылезайте со своим мнением и никогда не оставайтесь в меньшинстве. А когда начальство спрашивает — подумайте и постарайтесь угадать, что именно от вас хотят услышать.
— Это что же — из жизненного опыта?
— Конечно. Мне, например, было бы очень неприятно узнать, что тот же Соколов слушается меня только потому, что мои слова облечены в форму приказа, а в душе критикует и осуждает.
— Значит, он должен быть с вами всегда и во всем согласен?
— Нет. Я в это просто не вхожу. Заботясь о согласии, вы тем самым уже допускаете возможность несогласия. Чтоб преодолеть несогласие, нужно убеждать и разъяснять, а на это не всегда есть время и охота. Вот почему я предпочитаю людей сообразительных и не обремененных собственными взглядами.
Он опять захохотал, довольный, что сказал парадокс.
— А от меня командир требует совсем другого, — сказал Митя.
— Ваш командир гораздо хитрее, чем выглядит. Игра в самостоятельность и независимость — это чаще всего только способ набивать себе цену.
Митя рассердился:
— Вы всё говорите: «знает цену, не знает цены, набивает цену»… Послушать вас, так на каждого человека надо навесить ярлычок, как в магазине.
— А что вас так удивляет? Божко — военврач, и Бурденко — военврач, но цепа им разная. Мысль о равенстве людей — типичная буржуазная утопия.
— Буржуазная?
— Ну, идеалистическая. Все это выдумали разные там Фурье и Сен-Симоны. Я как-то читал — забыл, как называлась книжонка, — про эти самые ихние фаланстеры. Меня чуть не стошнило. Мне показывали одно место в «Капитале», где Маркс здорово выдает за эти дурацкие фантазии.
Митю очень подмывало возразить, но, к стыду своему, он ничуть не лучше Селянина помнил, как называлась книжонка про фаланстеры и о каком месте у Маркса шла речь.
— Я лично представляю себе дело таким образом, — продолжал Селянин, усевшись поглубже и расстегнув душивший его ворот кителя. — В различное время ценность людей определяют различные факторы. Когда-то — сила, позднее — деньги, а нынче — положение. Не перебивайте, положение в обществе, каковое, в свою очередь, зависит от степени полезности или ответственности выполняемой ими работы. Порядок этот представляется мне наиболее разумным, ибо в нашем обществе положение не передается по наследству, и таким образом человек всего добивается сам. Что вас тут не устраивает?
— Начнем с того, что ценность и цена — не одно и то же.
— Деньги — всеобщий эквивалент.
— Есть вещи, которые за деньги не купишь.
— Например?
— Мало ли. Любовь, дружбу, честь, свободу, человеческую жизнь. — Обрадовавшись обилию подвернувшихся примеров, Митя решил перейти в наступление. — Может быть, вы мне скажете, сколько стоит человеческая жизнь?
— Скажу. Недорого.
Селянин от души хохотал, и Митя, морщась, выжидал, когда он перестанет. У Селянина была неприятная манера смеяться прямо в лицо собеседнику, он скалился и подмигивал, как бы приглашая признать свое поражение и посмеяться над собственной дуростью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140