— Вы, оказывается, сильнее, — сказал Митя, отдуваясь и помахивая кистью руки.
— Быстро же вы дали себя уговорить.
— А что?
— Стратегия учит, что для победы нужно обладать превосходством сил на участке прорыва. Надо уметь сосредоточить силы. А вы этого не умеете.
— Почему?
— Потому что вы сырой.
— Что значит — сырой?
— Сырой, как бывают сырые дрова. Природа вас не обидела, но мы никогда не вышли бы из каменного века, если б потребляли дары природы только в сыром виде. А вы — мне кажется — не любите себя беспокоить.
— Это неверно. Скорей не умею.
— Один черт. Товарищи, подобные вам…
— Хотите сказать, лентяи?
— Вы очень догадливы. Ценное качество у штурмана.
— Нет, вы серьезно считаете меня лентяем? — спросил Туровцев обиженно.
— Это неважно — что я считаю. Важно, что вы считаете.
Глаза Горбунова смеялись, и Туровцеву стало неловко за свой обиженный тон.
— Не знаю, — сказал он, раздумывая. — Во всяком случае, верчусь целый день, как белка в колесе!
— Не сомневаюсь. Лентяи в большинстве своем народ чрезвычайно деятельный.
— Шутите?
— Нисколько. Диву даешься, сколько энергии тратит лентяй, чтоб уклониться от дела.
— Тогда это уже не лентяи.
— Нет, чаще всего все-таки лентяи. Есть вещи посерьезнее, чем обыкновенное байбачество, — лень души, лень ума. Я сам бывший лентяй, так что меня не проведешь.
Они посмеялись.
— Не замечали? — спросил Горбунов. — Лентяи еще согласны учиться, но ненавидят переучиваться. Если лентяй неправильно держит весло или молоток, нужно мое ослиное упорство, чтоб заставить его отказаться от вредной привычки. А если лентяй, не дай бог, человек со способностями — то и вовсе беда.
Митя искренне рассмеялся.
— Ну, это уж вы хватили.
— Напрасно смеетесь. Способность к труду превращается у них в способность уклоняться от труда. Уверен, что вы не раз ходили сдавать зачеты нашармака и, бывало, вам удавалось схватить четверку. Что, не правда?
Митя хотел уклониться от ответа, но Горбунов смотрел так хитро и настойчиво, что он не выдержал и кивнул.
— Вот видите, — сказал Горбунов, вздыхая. — А военная служба — это прежде всего труд. Впрочем, и сама война — труд. Тяжелый труд с риском для жизни. Лентяи так же непригодны для войны, как трусы, причем лентяев гораздо больше, чем трусов, и вреда от них не меньше. К счастью, это дело поправимое.
— Что, лень?
— Конечно. Да и трусость не всегда природное качество. С непривычки в организме вырабатывается какая-то сволочная химия, какие-то там адреналины, от этого сужаются сосуды, нарушается кровообращение, сохнет в глотке, подкашиваются ноги, и человек начинает делать глупости. Если корни трусости не в мировоззрении — это только отсутствие навыка к опасности.
Туровцев опять кивнул. Он хорошо знал свою способность хрипнуть от волнения.
— Впрочем, нет двух одинаковых людей, — услышал он голос Горбунова. — Каждый сходит с ума по-своему. Я, например, трушу в двух случаях — когда не умею и когда не понимаю. В походе я натерпелся страху именно потому, что мы столкнулись с кучей таких вещей… в общем, с тем, к чему мы были недостаточно подготовлены. Не берусь утверждать, что у меня не будет новых ошибок, но старых я уже не повторю и постараюсь, чтоб в следующем походе неожиданностей было меньше. Давайте выпьем, — сказал Горбунов быстро, как бы пресекая расспросы, и стал разливать вино, стараясь, чтоб вышло точно поровну.
Митю опять поразила способность этого человека мгновенно сосредоточиваться.
— Выпьем, Дмитрий Дмитрич, — сказал Горбунов. — Давайте пока каждый за свое. Или нет, давайте все-таки за общее. За Победу. На одном корабле или на разных будем драться за нее до последнего дыхания.
Они выпили не чокаясь, только перед тем, как выпить, подняли стаканы и поглядели друг другу в глаза. Глаза Горбунова смотрели испытующе, но дружелюбно, Мите показалось, что какая-то главная, самая интимная часть разговора начнется именно теперь. Но Горбунов, немного помолчав, заговорил о пустяках и собрался уходить.
— Так что подумайте, — сказал он уже у двери. — Служить со мной будет труднее, чем с дядей Васей, — это наверное. Подумайте и, если надумаете, приходите завтра к семи ноль-ноль прямо на лодку. Я буду принимать корабль, посмотрите технику, познакомитесь с людьми…
Он подавил зевок, глаза смотрели устало.
— Я сильно сдал за поход, — сказал он извиняющимся тоном. — Потерял в весе почти десять кило, а набрал пока только два. Плохо кормите, товарищ помощник командира базы.
Он протянул руку. Пожатие было крепкое, и в нем Митя опять ощутил ту силу, которая полчаса назад разогнула и прижала к доске стола его руку.
Глава пятая
После ухода Горбунова Митя сразу же лег, но долго не мог заснуть. Он понимал, что за предложение командира надо хвататься обеими руками. Отказаться — значит расписаться в том, что все попытки вырваться с «Онеги» были ханжеством и ловко замаскированной трусостью. Однако его мучили сомнения.
Боялся он не опасности. Гораздо страшнее было не справиться. Пожалуй, он и сегодня сумел бы в полутьме специального кабинета рассчитать «торпедный треугольник», выйти в условную атаку и поразить игрушечный кораблик. Но, послушав, что рассказывают люди, побывавшие на позиции, он понял, что между учебным кабинетом и боевой рубкой расстояние, как от Земли до Солнца. Упустить врага, промахнуться боевой торпедой — даже жутко подумать.
Сон Митя видел нравоучительный. Ему снились преподаватели. Первым приснился Славин, старый коммунист, читавший основы ленинизма.
— Вы способный парень, — сказал Яков Михайлович, высоко подняв левую бровь, отчего его взгляд старой умной птицы становился еще пронзительнее, — но из вас не выйдет толку, потому что вы не читаете первоисточников. У вас хорошо привешен язык, и вы одерживаете легкие победы в спорах с единомышленниками, побивая их при помощи не вами выбранных цитат. Но попадись вы в лапы хорошему начетчику из меньшевичков — я эту породу знаю, — и через четверть часа вы будете сидеть в глубокой калоше. Правы будете вы, а не он, но это вам не поможет, ибо ваши цитаты для него не обязательны, а историю, экономику, статистику он знает лучше вас. Кант был, конечно, дуалистом, но не думайте, что я поставлю вам «хорошо» только за то, что вы монист.
На смену Славину появился Тойво, физинструктор, с которым Митя прошлым летом играл в теннис.
— Ты сёрт тебя не знает какой способный дьявол, — сердито сказал Тойво, — я бы взялся в год сделать с тебя чемпион, ты имеешь все: рост, глазомер, дыхание. Но ты не будешь чемпион — сказать, почему? Потому что ты держишь ракетку, как будто она топор, и не хочешь держать правильно, ты боишься отдать мне свое малое умение, чтобы завтра получить большое. Иди, обыгрывай глупых девчонок, и пусть они думают, что ты умеешь играть…
Нечто подобное оба говорили, в свое время, наяву.
Поутру открыв глаза, Митя сразу же зажмурился от веселой ряби — слабенький луч осеннего солнца пробился сквозь облачное месиво, отразился в невской струе и, преломленный толстым стеклом иллюминатора, разгуливал по покрытому крошкой и белилами подволоку. Еще не вполне проснувшись, Митя уже знал, что ему предстоит что-то важное и приятное, только не мог вспомнить, что именно. А вспомнивши, сообразил, что радоваться лучику глупо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140